Спасибо деду за победу
Шрифт:
Убиенный был необычен и очень сильно отличался от всех тех, кого Евлампию доводилось хоронить в эти дни. Во-первых, он был явно старше - судя по густой седине, лет сорок пять, а то и больше. Во-вторых, раздетый как обычно фрицами до нижнего белья, демонстрировал очень странное это самое бельё: вместо привычных кальсон и рубах - какие-то непонятные и смешные коротенькие обрубки кальсон из тонкой ткани, выше середины бедра, разукрашенные в разные цвета и разрисованные какими-то животными, то ли котами, то ли медведями. И наконец - убиенный был непривычно упитан. Толстый живот, окорокообразные ляхи, пухлая физиономия ... настолько упитанных людей дед Евлампий не видал
Ну да кем бы ни был этот странный чужак - а на том свете всех примут. С этой мыслью Евлампий ухватил труп за ноги с целью свалить его в яму. В этот момент Лукерья зашипела, зафыркала, замахала на деда руками. «Ну да, нехорошо эдак-то» - подумал дед - «Хоть креста и нету на нём, а всё душа живая была». И дед забормотал молитву, которую много-много раз довелось ему произносить в эти дни. «Со святыми упокой ... душу раба Твоего новопреставленного ... имя же его сам ведаешь ...» Лукерья, сложив руки перед грудью и потупив глаза, мычала в такт - поддакивала деду.
Домолившись, уже совместно за руки и за ноги аккуратно спустили холодное, окоченевшее тело неведомого страдальца в яму. «Прости, друг - нечем накрыть тебя. Ну да глаза закрыты у тебя, не будет тебе больно» - подумал Евлампий, берясь за лопату. И начал быстро - быстро закидывать могилку. Надо было кормить свиней, и навестить ночью заблаговременно спрятанную на болоте от фрицев корову - кормилицу, и сделать ещё миллион повседневных деревенских дел, которые сколько ни делай - а меньше их не становится.
Тем временем Василий лежал, закопавшись в кучу прошлогодней листвы, в нескольких десятках метров от шоссейки. Рядом валялся изватланный в грязи, уже кое-где порванный рюкзак, снятый с убиенного Василием внучка. Много, много близких и дорогих людей довелось Василию схоронить - или просто бросить на корм воронам на нелёгких дорогах судьбы и войны. Но почему-то от потери непутёвого барчука - внучка было Василию особенно горько и больно, и вспоминая его пухлую, испуганную и столь решительную в последнее мгновение жизни физиономию, хотелось Василию завыть в голос, отчего приходилось вцепляться зубами в рваный рукав ватника и давить горе в себе.
А по шоссейке всё шли и шли фрицы. Грохотали бесчисленные танки. Проносились, воняя бензиновым перегаром, юркие мотоциклы. Чавкали сапогами бесконечные пехотные колонны. А самое плохое - уже проскальзывали время от времени, пока ещё пугливо озираясь по сторонам, разномастно одетые и вооружённые стайки полицаев. А это означало, что фронт уже далеко, и немецкая власть здесь уже утвердилась плотно и надолго.
«Нет, не пройти мне здеся. Надо к партизанам уходить» - соображал Василий, наблюдая всю эту демонстрацию мощи единой Европы.
Но что делать с наследством бедолаги - внучка? Идти до партизан далеко, шансы дойти так себе. А отдавать фрицам нубук ... нельзя, никак нельзя.
Ещё немного поразмышляв, Василий отцепил от бедра любимую свою лопатку - и не вставая, начал быстро и умело копать прямо рядом с собой яму. Заглубившись на штык - просохшая уже земля, к счастью, не сочилась влагой - уложил в яму рюкзак и быстро закидал его землёй. Утрамбовал, уложил сверху дёрн, заровнял. Приметливым взглядом лесного жителя огляделся вокруг себя, запоминая - если судьба позволит сюда вернуться. Тихо по-пластунски отполз в подлесок. Встал, отряхнулся. И перекрестившись, пошёл мерным неспешным шагом на юг - в сторону партизанского края, навстречу своей солдатской судьбе.
Глава 14.
Я дошёл.13 мая 1945 года. Берлин.
В конце войны Василию, считай, повезло. Нет, ну сперва-то не повезло - в ноябре 1943 в боях за Киев ранило Василия весьма серьёзно. Левую ногу миномётными осколками почитай в мясо порвало. Так что провалялся Василий по госпиталям аж до марта 1944. А вот потом везение и началось.
Во-первых, вернулся Василий после госпиталей не куда-нибудь, а обратно в свой полк, в котором ещё с Курска воевал - а в ту войну не так уж часто такое бывало.
А во-вторых, и в главных - в полку свежеприбывшее пополнение вышел приветствовать и напутствовать новый замполит полка. А замполитом тем был ни кто иной, как Сёмка - односельчанин и дружище разлюбезный, с коим и аз-буки у начётчиков зубрили когда-то, и Деникина в гражданскую ломали. Тот самый Сёмка, который когда-то спас его от ареста - рискнув по тем жестоким временам не просто свободой, но и самой жизнью своей.
Нынче же Сёмка был товарищ майор, вся грудь в орденах. Естественно, оба они не подали виду, что узнали друг друга. И только уже под вечер, когда прибывшее пополнение обустроилось в блиндажах и познакомилось с боевыми товарищами, прибежавший из штаба полка боец сдёрнул Василия к товарищу замполиту.
Всю ночь напролёт пили чистый медицинский, закусывая вперемешку комсоставским пайком Сёмки и скромными красноармейскими харчами Василия. Вспоминали детство, и юность, и многих-многих из тех, кого с ними уже не было и никогда не будет. Делились воспоминаниями о пройденных боях - Сёмка, как и Василий, воевал с самого начала, и тоже навидался всякого - разного. Пухлявая Нюрка - сёмкина ППЖ - кокетливо повизгивая от сёмкиных шлепков по пятой точке, нажарила им картохи с салом. В общем, хорошо посидели, душевно. Ну и под конец гулянки, когда вышли под затянутое низкими тучами весеннее небо проветриться и оправиться, Сёмка, приобняв Василия за плечи, доверительно сказал: — «Хватит тебе, Вася, воевать уже. Воной ты весь изранетый. Давай я тебя в комендантский взвод переведу. А воевать пусть молодёжь воюет».
Василий подумал ... и согласился. И весь последний год войны почитай при штабе подъедался. А что? Ведь правду Сёмка сказал - и навоевался уже, и раненый много раз. Заслужил чай отдых-то!
Так-то с родным полком и дошёл Василий до конца войны. До самого практически логова. На севере ещё отчётливо громыхала битва за Берлин - два фронта, сомкнув железные объятия, давили последние трепыхания фашистской гадины. А здесь, в маленьком немецком городке с непроизносимым названием к югу от Потсдама, была тишина. И была весна. И был мир.
Первые несколько дней они не могли ещё понять и принять, что война для них закончилась. Что не будет больше бомбёжек и обстрелов, что не надо больше ходить в атаки, и торопливо закапывать в воронках убитых друзей, с которыми только сегодня утром ты хлебал горячую пшёнку из одного котелка ... нет больше постоянного и привычного, как зубная боль, ежеминутного страха смерти, нет изматывающего каторжного солдатского труда, нет окапываний, и марш-бросков, и расстрелов перед строем нет ...
Но потом до них наконец дошло, что ВСЁ ... что дожили! Что победили! Ах, как же им было хорошо в этот момент! Никогда в своей жизни - ни до, ни после - не были они такими счастливыми, не испытывали они такой чистой, незамутнённой, обжигающей эйфории! И потомкам их вряд ли когда доведётся испытать такое - разве что придётся им тоже воевать, и вернуться живыми с войны.