Спасите, мафия!

— Я не хочу принадлежать к Йоркам, — усмехнулся Мукуро, и в руках его появился трезубец. — Потому белая роза — не мой символ. Я всегда побеждаю, а это признак того, что мой цвет — алый. Алая роза Ланкастеров должна победить, разве нет?

— А разве ты не проиграл только что? — процедила я, видя в глазах иллюзиониста лишь одно — иероглиф «Ад», который сковывал их холодом и безразличием.

— Не имеет значения, — пожал печами иллюзионист. — Потому что проиграть битву — не значит проиграть войну. А в войне победят Ланкастеры. Как и всегда. Прощай.

Мукуро взмыл вверх, поднимаясь по уплотненному воздуху, как по ступеням, а я, провожая его фигуру пустым, отрешенным взглядом, вдруг подумала: «Ланкастеры? Почему именно Ланкастеры, почему он не сказал, что в войне победит он сам? Ведь алую розу он создал для меня, и именно меня он, фактически, назвал тогда одной из Ланкастеров. В войне Белой и Алой Розы победила Алая Роза, так почему он изначально взял себе белую розу Йорков, проигравших? Почему?.. Он отдал мне розу, словно знамя. Возможно ли, что еще тогда, когда мы обменялись цветами, Йорки сдались на волю победителя и тем самым присягнули им на верность — сказали этим поступком, что их маленькая цель «сломить волю фермерши» отжила свое и была ими отринута? А Ланкастеры отдали свою розу, как знак доверия — это я знаю точно. Прости, Мукуро, но что бы ты сейчас ни говорил, я не поверю, что те слова и поступки были ложью. Я не буду сомневаться в тебе, потому что ты сам просил меня не делать этого. И я дала тебе слово, а я слов на ветер не бросаю. А еще потому, что обе стороны конфликта, обе Розы — представители династии Плантагенетов, а значит, цель у них одна — благополучие королевства. И ты не пойдешь против своей главной цели, коей давно перестало быть разрушение вселенной. Твоей целью давным-давно стало создание мира, где не будет того отношения к людям, что в семье Эстранео. Ты хотел лишь улучшить этот мир, потому и стал Хранителем Тсуны. Ведь под этим Небом люди могут жить спокойно. Ты поверил в Тсуну, а все слова о том, что ты его предашь, нужны были лишь для того, чтобы он не верил тебе. Ведь «неверие не дает оступиться», да, Мукуро? А потому я не верю, что ты предатель. Говори, что хочешь, и делай, что хочешь — я буду верить в тебя и в то, что после твоей битвы с Савадой твоя цель изменилась!»

Я встала, взяла медицинский саквояж и посмотрела на небо. Тсуна и Кёя застыли напротив Бьякурана и Мукуро, а между теми замерли братья Шалины.

— Надо было меня добить, когда была возможность, если хотел расквитаться, Кёя, — усмехнулся Мукуро, держа трезубец в правой руке.

— Заткнись, травоядное, — процедил комитетчик, и тонфа в его руках вспыхнули ярким фиолетовым огнем.

— Уничтожьте врага, — отдал приказ безразличный голос Владыки, но тут произошло нечто странное.

Мукуро вдруг одним резким движением вонзил трезубец в спину Алексея, парившего в воздухе рядом с ним, а затем символ в его правом зрачке изменился на иероглиф «два». Прежде чем тело Тумана Вонголы упало на землю, он ни с того ни с сего бросил трезубец Бьякурану, и полный отчаяния крик Вадима, подхватившего безжизненное тело брата, был прерван ударом оружия, способного подчинить любого воле иллюзиониста. Мукуро начал падать, но Савада среагировал мгновенно и поймал его у самой земли, а братья Шалины вдруг усмехнулись и, повернувшись к Владыке, хором сказали:

— Ну что, ты ведь этого ждал? Или нет? С Графом у тебя отношения не очень, как я понял, он мог и не сообщить тебе детали, записанные в Книге Судеб! Ведь так весь этот спектакль станет для него только интереснее!

Да! Да, Мукуро! Ты это сделал! Ты не предатель, ты на нашей стороне! И Бьякуран… Как я могла в нем сомневаться? Маша молодец, увидела то, чего никто не видел… Мукуро, ты и правда Фей — умеешь сотворить чудо… Но… чтоб тебе ни дна ни покрышки! Какого чёрта ты меня так напугал?! Паразит! Вернемся, я тебе!.. я!.. я… пирог испеку… Чёрт, и почему у меня из глаз Ниагарские водопады хлынули, а на губах эта дурацкая улыбочка появилась? Наверное, потому, что я поверила в человека, и на этот раз мои вечные «грабли ошибки» меня не ударили. Спасибо тебе за это, Рокудо Мукуро. А еще за то, что даже иероглиф «Ад» не смог уничтожить тот свет, что сиял в глубине твоей израненной души…

Братья Шалины с усмешками, присущими лишь иллюзионисту Вонголы, смотрели на Владыку Ада, а в их правых зрачках горели иероглифы «два» — знак того, что Мукуро контролировал их природную силу — силу шинигами. Однако Эмма не ответил им. Его вдруг окутал пронзительный ледяной ветер, и за армией самураев снова распахнулась огромная черная воронка, ведущая в Ад, но вместо людей с лошадиными головами там показались те, кого мы никак не ожидали увидеть…

— Шестая ступень, — безразлично бросил Владыка. — Покажите мне ужас воспоминаний.

Братья Шалины начали атаковать Эмму, не обращая внимания на новоприбывших, а Бьякуран и Кёя присоединились к ним. Тсуна же подлетел к нам и, положив бессознательное тело Мукуро за мной, спросил:

— Как вы? Сумеете позаботиться о нем?

— Да, — побледнев, пробормотала я, неотрывно глядя на тех, кто шел к нам слева от армии Короля Ада.

— Кто это? — спросил Савада, проследив за моим взглядом.

— Наши родители, — прошептала я едва слышно.

К нам двигались мужчина и женщина, почему-то одетые в длинные черные балахоны, скрадывавшие фигуры. Отец ничуть не изменился — два метра ростом, косая сажень в плечах, короткие черные волосы и типично русская внешность: нос картошкой, правильный овал лица и пухлые губы, которые, как и обычно, были искривлены в презрительной усмешке. Мать же, невысокая, всего метр шестьдесят (по крайней мере, так было при жизни), худая, с яркими голубыми глазами, полными надменности, как и черные глаза отца, с тонкими, чуть заостренными чертами лица и длинными волосами, изменилась лишь в одном — она поседела. Ее некогда черные густые волосы сейчас сияли пепельной белизной, но это, казалось, ничуть ее не смущало, хотя раньше она из-за каждого седого волоска закатывала самую настоящую истерику. Лица наших родителей выражали лишь надменное презрение ко всему и вся, и я испуганно покосилась на Лену. Она ведь всегда боялась их из-за того, что наказания они подбирали крайне жестокие, и ее, до ужаса боявшуюся темноты, оставляли на ночь в амбаре или же брали с собой в город и бросали в центре рынка, хотя знали, как Лена боялась толпу.

Тсуна удивленно покосился на быстро приближавшихся господ Светловых и тихо спросил:

— Нам остановить их?

Я даже не знала, что ответить. Сама я их не боялась, равно как и Маша, но и общаться не хотела: жгучей ненависти у меня к ним не было, но и считать этот разговор за манну небесную я не могла, потому что презирала людей, давших мне жизнь, как бы ужасно это ни звучало. А вот Маша, думаю, была бы не против поговорить с ними и высказать все свои обиды, но даже она понимала, что они никогда нам ничего хорошего не скажут, ведь хоть она до четырнадцати лет и любила их, узнав про их истинное отношение сумела понять правду, и вся ее любовь к ним исчезла, оставив лишь боль разочарования и обиду. Но вот Лена вряд ли смогла бы поговорить с ними спокойно, причем не только из-за страха и даже не только из-за посттравматического синдрома, благодаря которому сестра могла, начав разговор с теми, кто ее мучил, оказаться под действием «флешбэка» и поддаться неконтролируемой панике. Думаю, Лена не смогла бы поговорить с ними еще и из-за чувства вины. Ведь в день, когда родители умерли, они серьезно поругались, и моя младшая сестра, всю жизнь их ненавидевшая, впервые в жизни пожелала им смерти, крикнув: «Если бы только вы умерли, я была бы счастлива! Чтоб вас демоны в Ад забрали, и гореть вам в нем вечно!» В тот день они погибли в автокатастрофе. Машина взорвалась, и они сгорели заживо. Лена винила в этом себя и считала, что ее слова были услышаны, потому они и погибли именно так… Может, кому-то это покажется полным бредом, но нам с Машей стоило немалых усилий привести ее в норму, потому что Лена, верившая в сверхъестественное куда больше, чем в реальность, не могла перестать винить себя и считала, что дитя, убившее родителей, столь же грешно, сколь и мать, убившая собственное дитя, а потому она ненавидела себя за те слова, и встреться она сейчас с родителями — кто знает, что могло произойти…

— Лена, что скажешь? — тихо спросила я бледную как полотно сестру, чьи непокрытые волосы развевались на ветру, а плащ с воротником-стойкой был наглухо застегнут, но не мог спасти владелицу от нервной дрожи. Она молчала и пристально смотрела на приближавшиеся к нам фигуры полными ужаса и боли глазами. Ее губы мелко вздрагивали, и мне показалась, что она шепчет лишь одно слово. «Нет».

И вдруг из боя вышел Бельфегор. Принц что-то сказал своему кохаю и, метнув веером десяток стилетов, не убивших, но ранивших врагов, чтобы выиграть Франу время, на немыслимой скорости кинулся к нам. Подбежав к Лене, он замер напротив нее и, не прикасаясь к готессе, тихо, но очень четко и уверенно сказал:

— Ты должна справиться с этим. Помни: судьба записана заранее — не ты повлияла на нее. Книга Судеб написала тот взрыв более чем за год до их смерти. Так что встреться с ними, Лена, — в глазах моей сестры вдруг промелькнуло облегчение, и она перевела взгляд на Бэла, а он осторожно взял мою сестру за руку и, повернувшись к остальным спиной, вдруг поднял челку, так, что никто кроме его Принцессы не мог увидеть зеркало его души. И глядя Лене в глаза, Гений Варии сказал:

— Моя Принцесса не проиграет воспоминаниям. Покажи мне, что ты сильная. Покажи, что ты пережила те дни. Я говорил, что защищу тебя, так покажи, что веришь мне! Они тебя не тронут — это я тебе обещаю. Но ты должна избавиться от их давления на себя. Не бойся. Потому что Принцесса Каваллини не должна бояться — ничего и никогда! Сможешь пройти по этой грани, самой опасной грани, и остаться победителем, на этот раз ради нас обоих? Посмеемся, Лена?

Во взгляде готессы вдруг что-то изменилось. Страх остался, но неуверенность сменилась решимостью, и она, кивнув, сказала:

— Да. Потом мы вместе посмеемся над нашими победами, Бэл. Посвяти мне победу в бою. А я выиграю у них ради нас.

— Правильно, — усмехнулся Принц, опустил челку, потрепал мою сестру по волосам и бросился обратно в бушевавшую неподалеку битву, на ходу разворачивая в руках два веера из смертоносных марионеточных ножей…

— Так что? — осторожно спросил Тсуна, всё еще стоявший рядом со мной и напряженно вглядывавшийся в неспешно приближавшиеся фигуры моих родителей.

— Я встречусь с ними, — без тени сомнения сказала Лена, у которой я такой решимости не видела никогда в жизни.

— Не препятствуйте им! — крикнул Савада мафиози и взмыл вверх, а мы с сестрами впились взглядами в родителей. Маэстро что-то зашептал на ухо Маше, но та, кивнув, усмехнулась и сказала:

— Не волнуйся. Один очень хороший человек уже научил меня тому, что предатели не заслуживают ни ненависти, ни злости. А родители, издевающиеся над детьми, — предатели самих себя и своего естества. Это не люди. Это отбросы. А ненавидеть отброс — слишком почетно для него.