Спасти СССР. Реализация
Шрифт:
«Надо же… — подумал я устало. — Главное, сама вербовка еще и не начиналась, а „объект разработки“ уже в безвыходной ситуации…»
Вудрофф полез во внутренний карман куртки, и достал блокнот. Щелкнул ручкой и протянул мне.
— Пиши! — велел он.
— Что? — тупо спросил я.
— Очередное предсказание, — усмехнулся американец, и словно переключился на «доброго полицейского», заговорив с участием: — Да не расстраивайся ты так! Я бы вообще радовался на твоем месте. Вон, в Управлении по борьбе с наркотиками очень серьезно отнеслись к твоей писанине. И ты уже помог американскому народу! Представь только, сколько тонн кокаина минует
— Ты не на моем месте, — выцедил я. — И ничего я писать не собираюсь! У тебя в кармане наверняка крутится диктофон… Хотите, чтобы я с вами сотрудничал? О’кей! Я согласен. Тогда запоминай, или запиши — вот ручка! Восемнадцатого ноября в Гайане, в поселке Джонстаун, случится массовый суицид. Девятьсот тринадцать американцев, членов «Храма народов», включая двести семьдесят детей, совершат «революционный акт самоубийства» — выпьют виноградный напиток с цианидом по приказу Джима Джонса, основателя секты. А отдаст он свой приказ потому, что за день до того его люди убьют конгрессмена Лео Райана, вылетевшего в Гайану, чтобы расследовать, всё ли ладно с «Храмом народов»…
— Большое спасибо, — серьезно сказал Вудрофф. — Я немедленно передам эту информацию… кому положено. Мы тебе позвоним. Только давай сразу условимся о местах встречи!
— Ладно, — вытолкнул я непослушным языком.
— Тогда и ты запоминай, — усмехнулся резидент. — Место номер один — «Галёра», как здесь выражаются, нижний этаж. Место номер два — Летний сад. Место номер три — Московский вокзал. Когда позвоним, просто назовем номер условного места. Да, и пусть действует временной лаг — плюс день, плюс час. Понятно? Если мы при звонке говорим: встреча сегодня в два, то на самом деле встречаемся завтра в три.
— Всё?
— Всё! — Вудрофф раскинул руки по спинке скамьи, подставляя лицо негреющему солнцу.
Я поднялся и зашагал прочь, не оглядываясь. Мои ноги ступали, как заведенные, будто сами по себе. В голове звенела пустота, а в душе калился холод.
«Это конец», — подумал я.
Глава 4
Четверг, 9 ноября. Ближе к вечеру
Ленинград, проспект Огородникова
Шестьдесят первая годовщина Великого Октября минула для меня, как в тумане… Нет, как в дыму — даже, мерещилось, попахивало угаром. Наверное, чад от сожженных мостов нанесло…
Внешне я был подчеркнуто спокоен, а навалившаяся депрессия притворялась легкой меланхолией — мама, и та ничего не заметила… Вот только угнетала не обычная подавленность, что порой минусует настроение — я чувствовал себя полностью раздавленным.
Даже страх — омерзительно-слизкий, изматывающий страх — покинул меня, вытек из моей трясущейся, желеобразной тушки. И черное могильное отчаяние не задержалось — душа как будто опустела. Одно лишь усталое равнодушие закисало липкой мутью…
А подчас, как будто опамятовавшись, тягостно спохватясь, я впадал в болезненную суету, судорожно перебирая, как четки, всю цепочку давешних событий, прокручивая в сознании весь тот «ужастик» у Театральной площади — и сникал, понимая, что круг замкнут. Исхода нет.
Так отошли «ноябрьские». А в последний день каникул я проснулся, неожиданно ловя обрывки хорошего, влекущего сна — из тех, что тают на заре, оставляя по себе невесомое ощущение
сбывшейся мечты, умильно-алогичной, но волнующей.Нет, улыбка пока не выгибалась, уминая ямочки на моих щеках, а в зеркале по-прежнему маячило отражение мрачное и встрепанное, но хоть не пришлось брезгливо морщиться, глядя на безвольно распущенный рот — губы твердо сжимались, с холодной решимостью последнего шага…
«Юморим?» — кисло усмехнулся я.
Сегодня мне удалось с аппетитом позавтракать, а не бездумно глотать, что мама наложит в тарелку. Правда, сделать тот самый шаг я всё еще не был готов — и впрягся в математический воз. Потащил его по ухабам модуляров, по колеям эллиптических кривых над полем рациональных чисел…
Часам к трем я высвободился. Остывая от математического жара, пообедал наскоро, доев вчерашний фасолевый суп, и отправился «погулять». Подышать зябкой сыростью, подумать…
Уже вышедшего из парадного, меня передернуло — на голову я натянул ту самую лыжную шапочку, что запомнилась Синтии Фолк. Вот что мне стоило натянуть трикотажное изделие получше — и спрятать эти дурацкие уши?!
Шпион палится на мелочах. Да… Спалился уже…
Нахохлившись, я медленно брел вдоль проспекта. Выпавший снег подтаял, урывочно белея наметами и черня асфальт талой влагой. Формальное тепло — как в холодильнике — не грело, но и ветер не задувал. Лишь изредка взвеет стыдливо, словно не удержав порыва, и стихает, таясь в переулках и путаясь в голых ветвях.
Ленинград посмурнел. В полуденную пору, бывало, хмарь расходилась и небо весело голубело в прорехах клубистых туч, а нынче облачность угрюмо сплотилась, наливаясь свинцовой тяжестью, провисла, цепляя шпили и купола.
Я поежился. Сунул руки в карманы, да и побрел себе дальше.
«Они меня не завербовали, просто раскрыли, — волоклись пасмурные мысли. — Все эти доллары с подписями — ерунда, стандартный набор крючков для мелкой рыбешки, а я — улов крупный, рано меня подсекать… ЦРУ никогда и ни при каких обстоятельствах не поделится компроматом на лопоухого Дюшу, да еще с чекистами! Так что… Перед нашими я чист. Ну да, сболтнул про „Храм народов“… И что теперь? Всё равно же надо было подкинуть эту инфу американцам, пусть спасают своих… А КГБ ничего не узнает! Разве рыжий Вудрофф уступит свою добычу?»
Мои ноги незаметно вынесли меня к райкому. В его окнах кое-где горел свет — шестой час уже. Я оттягивал встречу с Чернобуркой, как тот трусоватый гражданин, что мается с больным зубом, но визит к стоматологу переносит на завтра, на послезавтра… «На потом».
Урча мотором, рядом со мной притормозила машина. Я обмер, но нет, это была не «Хонда», а блекло-синий «Москвич». Над его кургузым багажником колыхалась «удочка» длинной штыревой антенны, а за рулем сидел Минцев.
— Привет, Андрей. — Он с интересом глянул на меня. С интересом энтомолога, высмотревшего редкого мотылька. — Ты, случайно, не к Светлане?
— К ней, — признался я чистосердечно.
— Лучше составь компанию мне, — Георгий Викторович похлопал по сиденью справа. — Свете вредно волноваться… Да я и званием выше! — Он невесело усмехнулся.
Я, как робот, обошел малолитражку и плюхнулся на переднее сиденье. Боязни, тревоги, надежды — всё смешалось в моей бедной голове.
«Минцев знает?! — носились вспугнутые мысли. — Откуда? Оттуда…»
— Меня вербовали «цэрэушники», — ляпнул я, холодея, словно в прорубь окунулся.