Сталинка

– Живая, значит? Отвёл Господь Бог смерть?
– И не рассмотреть было, что же в этих жгучих глазах? Достала тёплые вязаные носки: - Переобуйся. Зачем пришла? Для детей и всей родни, какой риск?!

– Чтоб не думали, будто мать их бросила.

Коротко, без особых подробностей обрисовала случившееся с ней. Пока Ольга говорила, Агафья накрыла стол.

– Садитесь, ешьте.
– Кивнула на Константина: - Он-то чего ради помогать тебе взялся?

Костя не стал ждать объяснения, а проглотив варёную картошку, запил молоком и ответил:

– Длинная история. Как-нибудь в другой раз... Пока скажу только, что Оля жена моя. Ребёнок у нас будет. Документы нужны, чтоб зарегистрировать его.

– А ты сам-то кто будешь, или тоже длинная история?
– То ли сообщение ещё об одном внуке или внучке не произвело впечатления, то ли женщина так хорошо держалась.

– Родом из Красноярска, до революции дед кондитерскую фабрику там держал, дом и сейчас, поди, стоит...

– Ольга тебе что-нибудь про нашу семью говорила, нет?

– Про детей, про то, что муж с войны не вернулся...
– пожал плечами, - а что ещё?

– Ещё? Ещё тоже как-нибудь в другой раз, - усмехнулась жёстко, одними губами.
– Пойду Евдокию позову. Сестра это Ольгина двоюродная. Лампу потушу. Сидите тихо. Там, - кивнула головой на закрытую дверь второй комнаты, - девчонки спят. Не дай Бог проснутся, увидят мать... Малые ещё, проговорятся где - беда. - Накинула полушубок, сунула ноги в валенки, строго глянула на Ольгу: - Не вздумай показаться! - И вышла.

В комнате, слабо освещавшейся керосиновой лампой, повисла тишина. Ольга молча, не двигаясь, как мраморное изваяние сидела за столом. Он нащупал её ладонь, почувствовал, как холодны её пальцы, хотел согреть, но она высвободила руку, продолжая сидеть каменным истуканом.

Наконец на крыльце послышались шаги, всё также почти бесшумно открылась дверь и вместе с клубами холодного воздуха в комнату вошли две женщины.

– Это двоюродная сестра Оли - Евдокия, - кивнула на вошедшую молодую женщину Агафья. Разговаривали они полушёпотом, видимо, боясь разбудить детей. Поэтому до Костиного слуха доносились лишь отдельные фразы:

– Паспорт у тебя есть. Теперь уж без свидетельства о рождении обойдёшься, - тихо, но внятно заключила Агафья.

– Да куда ж я денусь? Не могу не помочь Оле. Только боязно мне. Вдруг что - скажут соучастница, а у меня тоже дети. Мне и о них думать приходится.

– Думай, кто ж тебе не велит? На то и голова.
– Агафья подошла к дверям в другую комнату, прислушалась, приложила палец к губам: - Тише.

– Мало ли, потеряла метрику-то...

– Ну да за десятки верст от дома, в тех местах, где и быть тебя не могло. Кто ж поверит?
– покачала головой Агафья.

– Я могла выкрасть у сестры этот документ. Это на самый плохой случай. Уж если что со мной приключится, буду утверждать, что украла ещё давно, а тут вот и пригодилась. А ты Дуня, если что - ничего не знаешь. Бумажка эта тебе много лет как не требуется, вот ты и не проверяла, на месте она нет ли?

На том и порешили.

– На. Теперь ты Якубович Евдокия Ивановна тысяча девятьсот двадцать четвёртого года рождения. На семь лет помолодела.
– Вздохнула, оглядела сестёр: - Всё давайте расходиться. В нашей глуши любая суета хоть ночь, хоть полночь, заметна.

Евдокия ушла, чуть задержавшись у порога:

– Даст Бог, свидимся.

– Ну, а вы отправляетесь ночевать в баню. Свечу не зажигайте. Печь подтопите. А уж утром я затоплю, мало ли надо по хозяйству. Так что не замёрзнете. Отдохнёте денек, а вечером, попозже, как деревня угомонится, отправляйтесь с Богом. Утром по свежему снегу лыжня от деревни в глаза местным кинется. А по темноте уйдёте, за ночь след заметёт.

Ольга сделала шаг к дверям, где спали дети. Агафья опередила её, приоткрыла дверь, заглянула:

– Тихонько, не разбуди. - Обе женщины вошли в комнату и буквально через минуту вышли.

– С ума сошла? Хватит. Всё перемелется - мука будет. Сейчас в живых останься! Идите.

– Перемелется? Не мукА, а мУка это для моего сердца.

– Кто ж тебе виноват? Чем могу - помогу. Только жизнь научила - слезами горю не поможешь. Я твоим дочерям - родная бабка. Дальше видно будет, а пока ничего лучшего не придумать. Идите, вам отдых нужен и девчонки тревожатся во сне, кабы не проснулись.

В бане растопили печурку берёзовыми полешками, благо были заранее припасены. И вроде бы провалиться в сон после дальнего перехода, и всех переживаний, ан, нет! Ольга... нет, теперь Евдокия, к этому имени надо привыкать, чтобы не дай Бог, ни во сне, ни наяву! Своё забыть! Она устроилась на банном полке так, чтобы было видно маленькое оконце, а через него часть двора, высвеченного лунным светом. Смотрела и думала, что вот минует ночь, потом день и уйдёт она отсюда... на сколько? А насколько, если она беглая зечка, а приговор - смертная казнь? Значит - на всю оставшуюся жизнь. Ольга зажала рот рукой и выскользнула в предбанник. Вымотанный дорогой Константин, спал. Она села на лавочку и то ли заплакала, то ли заскулила, раскачиваясь в холодом полумраке:

– Деточки мои, простите меня, простите... м-м-м...
– слёзы душили, не выливаясь из глаз. И, наконец, хлынули. Господи, Господи! Она ли не любила, не ждала всю войну своего мужа? А он нашёл другую. Она ли не берегла своих детей? А выходит, покидает их неизвестно на сколько! На сколько?
– Удерживая ладошкой рот, давилась рыданиями: вот придумают что-нибудь с документами, а там Костя привезёт девочек к ним. И будут жить вместе. Думать о том, что их маму звать Ольга, а она теперь - Евдокия, что для них она умерла - сил не было. И, чтобы вытерпеть боль разлуки со своими детьми, она бессознательно придумывала обезболивающее лекарство для души, чтобы хоть на время, хоть немного унялось сердце, чтобы ... чтобы... чтобы вытерпеть то, что казалось, выше её сил.

В банное окошечко пробилось предрассветное зимнее марево. И надо было жить с этой болью дальше.

Ранним утром заглянула Агафья, принесла охапку дров, еду, строго настрого наказав не вертеться перед оконцем.

– Оля?

– Забудь. Евдокия я. Евдокия Ивановна Якубович.
– Чуть припухшие глаза смотрели жёстко и внимательно.
– Ни дай Бог, проговоримся и сестру, и мать, и детей подведём. Это даже хорошо, что в геологоразведке я ни с кем не разговаривала, и имени своего не называла. Ты всё обижался - ходишь бука, букой. Вот как бы теперь объяснялись?
– Немного помолчала, и чуть дрогнувшим голосом спросила:

– Жалеешь, что ввязался?

– Дура ты!
– и бросил с размаху тряпицу, которой чистил карабин.
– Я сам хлебнул лиха. Так что... понимаю! Опять же, может там, - он показал пальцем на потолок, - может мне и зачтётся, и моим тоже кто-нибудь поможет.
– Решив, что успокоил её, продолжил своё занятие.

– Никогда! Слышишь? Никогда в жизни не обзывай меня! Никак! Ни какими ругательными словами!

Он перестал чистить карабин, глянул ей в лицо и не узнал. Даже при скудном освещении было видно, как она побледнела, сжались в одну тонкую полоску губы.