Сталинка
Шрифт:
– Новенькая, что ли из шастой фартиры?
Ольга молчала и плакала.
– Мужик что ли спьяну выгнал?
– заметила на Ольге ещё не совсем прошедшие синяки, - И синяков навесил?
Ноги у Ольги подкосились, и она опустилась на грязный пол.
– А ништо, девка! Ништо! Пойдём пока ко мне. А там, даст Бог, проспится, образумится, - и помогла Ольге подняться.
В тёплой квартире из двух маленьких комнаток, получившихся после перегородки одной на две половины, и малюсенькой кухоньки пол был устлан самоткаными половиками, по стенам развешаны фотографии.
– Давай-ка я тебя чайком напою. Он у меня хучь и третий раз женатый, но зато капиток. И вот что,
Пожилая женщина всё говорила и говорила. Рассказала о муже, погибшем на войне, о сыновьях, там же полёгших, о дочери:
– Кроме Нюрочки-то более никого на всём свете у меня не осталось. И тоже вот, прибегает иногда крадучись от мужика свово. Я и то ей говорю: зачем тебе такой сдался? Долгой с ним жисть покажется. А она: "Мама, теперь хоть за чёрта лысого пойдёшь. Война всех путных мужиков выкосила, остались либо калеки, либо как мой, кто за их спинами прятался". Я ей говорю, уж лучше какого калечного, она только вздыхает: "Не отпустит мой меня. Прибьёт".
Более благодарной слушательницы, чем тогда Ольга, ей бы и не найти.
Они ещё сидели за столом, когда по лестнице загремели шаги. Ольга непроизвольно вздрогнула.
– Не боись, девка, не боись. Чего он вдруг ко мне?
– но в дверь с силой бухнули.
– Дверь высадишь сдуру! Вот как пойду да заявлю на тебя в милицию!
– открывая дверь, приговаривала женщина.
– Милиция и есть! Нет посторонних?
– Да ты что, милок, каки "посторонние" в моём-то возрасте? Вот сидим с соседкой, чай пьём.
Ольга поднесла ко рту чашку и громко швыргнула чаем.
Солдат заглянул в комнату, в кухню, махнул рукой:
– Смотрите тут, посторонним не открывайте, опасные зеки сбежали!
– и выскочил. Женщина закрыла за ним дверь. Вернулась на кухню, села напротив Ольги:
– Тебя как звать-то?
Ольга растерялась, что ответить?
– Ладно, не хошь - не говори. Оно и к лучшему. Значит так, я пойду платье в обратку на верёвку повешаю. А ты пока картошку чисть, да поболее. Наварим, да хлебца возьмешь с собой, да вот - сальца кусочек, хучь небольшой, а всё одно поддержка. Одёжу какую-никакую дам. И на рассвете, как люди на работу пойдут ты с толпой-то и чапай. Не знаю уж куда?
– вздохнула, поджала губы: - Закройся, и пока я не шумну под дверью, никому не открывай. Ход-то у меня не быстрый, - и вышла.
Морозное сумрачное утро скрипело снегом под ногами рабочего люда. Безликая темная масса людей пешим ходом двигалась к своим рабочим местам. Среди них, выбирая толпу погуще, шла Ольга. Ей надо было попасть на железнодорожный вокзал. Там правдами и неправдами устроиться в общем вагоне и добраться до Канска. Оттуда может на каком лесовозе до Тасеево, дальше... дальше будет видно, если только кто на лошади в Корсаково поедет? А кто бы в деревню не поехал - все друг друга знают. Рискованно. Ведь в деревне, наверняка милиция уже ждёт. Но там родственники: мать, сестра, тётка, двоюродная сестра Евдокия и самоё главное - две дочери. Больше деваться некуда. Одна в тайге зимой без припасов погибнет. А дома, дома и стены помогают.
В толчее перрона сыскарей - пруд пруди, выловят. Её ищут как одинокую женщину, одинокую... так, осмотрелась: вот мужчина тащит здоровенный тюк на плече, в руках - какой-то узел. Догнала: "А вы, на какой поезд? Не разберусь я тут". Мужик зло огрызнулся, не до объяснений. Она обрадовалась, со стороны вроде муж жену ругает. Это понятно всем. И опять пристала к нему с Бог знает какими вопросами, лишь бы идти рядом и
переговариваться. Наконец у мужика кончилось терпение:– Да отстанешь от меня, смола чёртова, али нет?!
– Вы мне только скажите, как мне на поезд до Канска попасть?
– А энто что тебе - хрен собачий? Вон через платформу стоит. Чем языком чесать, ногами шевели, - он отдышался от тяжелой ноши, - вот же прилипла!
– Опять закинул тюк на спину и отправился дальше.
Она подбежала к последнему вагону состава, слава Богу - общий. Пожилая проводница притопывала на морозе.
– Женщина, милая, помоги. Приезжала салом торговать, и распродала все, а обокрали меня подчистую. Вот только кусочек сала остался. Пусти в вагон, до Канска мне надо?
– проводница посмотрела, потёрла замерзающий нос:
– Много вас таких, на дармовщинку желающих, а вдруг проверка?
Ольга протянула завернутое в тряпицу сало.
– Так может я из соседнего вагона перебралась. Ты меня и не пускала.
– Ладно. Полезай. Но знать тебя не знаю!
– и сунула свёрток к себе в карман.
Расслабляющее тепло вагона, мерный перестук колёс и пара съёденных картошек, разморили так, что Ольга не заметила, как задремала. Вот уже и рассвет наметился. Ночь подходила к концу. Скоро Канск. Она спала, а из-под прикрытых век одна за другой катились и катились слёзы.
Сироты? При живых родителях... теперь дочери её сироты! Муж её Павел Резенов ушел на фронт в первые же дни войны. Осталась с двумя дочерьми, совсем крошки. Всю войну прожила в ожидании. Подросли девочки. Учить их надо. Думала, вот вернётся муж с фронта, а он писал, что до подполковника дослужился, тогда уж и решат, как жить дальше. Ждала, ждала... и дождалась. Принёс почтальон письмо, где аккуратным подчерком было написано, что даёт он ей полную свободу, что долее ждать его не стОит. Нашёл он своё счастье на берегах Балтийского моря. Теперь у него новая семья, так что просит его не беспокоить, к прошлому возврата не будет. Любила его, ох! как любила! Неделю ходила сама не своя. По ночам письмо из-под подушки доставала, любовалась на знакомый подчерк, казалось, его запах ощущала, а потом - сожгла письмо, девчонкам сказала, что пропал их отец без вести. Решила, пусть лучше не знают, что бросил их. А немного погодя уехала из Корсакова в Красноярск. В городе работы много, дома строят, значит, жильё дадут. Дочерей пока оставила с матерью. В Красноярске сразу устроилась на стройку, чтобы быстрее комнату получить, да детей к себе забрать. Господи, как же теперь они?
Ольга спала, и снились ей дочери:
– Что ж это, мама, отец с войны не вернулся, а теперь и ты уходишь? Мама! Мама!
– Ольга вздрогнула и открыла глаза.
– Эй, мамзель! Ма-а-мзель! Будет дрыхнуть, вставай! Вставай, сказала! Проверка в соседнем вагоне. На Клюквенной зашли. Кого-то ищут.
Ольга огляделась по сторонам: куда же, куда деться?
– Вагон наш последний, - шептала проводница, - шагай веселее, а то и меня под монастырь подведешь! Открою, выпущу. Там площадка, пересидишь.
Ветер кинул в лицо снежной крупой. Ольга прижала к груди остатки картошки и хлеба, свернулась в плотный клубок, чтобы хоть как-то сохранять тепло и прижалась к стенке вагона. Быстрее бы прошли проверяющие, мороз пробирал до костей. Но дверь заскрипела и приоткрылась. Она поднялась, спрятала за пазуху сверток с картошкой и хлебом... из-за двери высунулась голова в милицейской шапке:
– А это кто такая? Иди-ка сюда, голубушка!
Ольга схватилась голой рукой за обжигающий холодом металл поручня, перед глазами замелькала заснеженная насыпь.