Стальной пляж

Я не видела, какие раны он получил, но голова по-прежнему была у него на плечах. Тело скрывала промокшая от крови простыня. Позднее я сделала вывод, что для смертельных матчей установлена некая иерархия ранений: одни из них обслуживающему персоналу ринга дозволялось лечить, другие признавались смертельными. Поверженного соперника не лишали головы: было бы слишком жутко потрясать в воздухе башкой по-настоящему убитого. Мне сказали, что этот ритуал заменил собой удар милосердия и должен был некоторым образом более очевидно символизировать победу. Поди разберись.

Кроме того, впоследствии я узнала, что никто как следует не разбирался, что делать в сложившихся обстоятельствах. С тех пор, как смертельные матчи были разрешены той неясной правовой зоной, что известна под названием консенсуального суицида, сражаться в них рискнули всего три бойца. Только один из них получил рану, отвечавшую всем требованиям к смертельной — и на смертном одре сделал признание, смысл которого вкратце сводился к следующему: "Возможно, всё-таки это была не слишком удачная мысль". Его оживили, залатали и с позором отправили на пенсию, ко всеобщему огромному, хотя и глубоко скрытому, облегчению. По поводу двух оставшихся любителей рисковать жизнью на ринге давно было принято молчаливое соглашение не сводить их вместе, поскольку такой матч обязательно поставил бы помощников бойцов, их юристов и руководство спортивных залов именно в то неприятное положение, в каком они находились сегодня. На лицах прямо читалось: "Мы что, правда дадим этому безмозглому сукину сыну сдохнуть у нас на глазах?"

На поиск ответа оставалось не слишком много времени. Через всю комнату до меня долетал звук, исходивший от Эндрю, и я понимала, что слышу предсмертный хрип.

Мне было не слишком хорошо видно умирающего. Для него было бы безумием надеяться, что его последние мгновения протекут безмятежно. Дюжина людей сгрудилась вокруг: некоторые лихорадочно предлагали помощь, иные беспокоились о корпоративной ответственности и лишь немногие отстаивали право Эндрю умереть так, как ему хотелось.

Руководство Бадьи Кровищи много лет пребывало в растерянности по поводу смертельных матчей. С одной стороны, они гарантировали приток посетителей: стадионы всегда были полны, когда зрителям предлагалась возможность пощекотать нервы созерцанием настоящей смерти. С другой же, никто не знал, как отреагирует публика, если кто-нибудь и вправду погибнет во славу спорта перед лицом Господа и всех собравшихся. Господствовало мнение, что это не слишком хорошо сказалось бы на бизнесе. Масштабы зрительских аппетитов к безвредному насилию в спорте и увеселительных мероприятиях никто не измерял, но реальную смерть, хоть она и сенсационна, намного легче перенести, если она рассматривается как случайность. Так было с Дэвидом Землёй и посетителями "Нирваны".

Следует отдать должное персоналу спортивной арены: им было не по себе от самой идеи, а не только от юридической стороны добровольного самоубийства. Худшим грехом, в котором их можно было бы обвинить в сложившихся обстоятельствах, было то, чем страдаем мы все: неспособность представить, что случится самое плохое. До сих пор в смертельных матчах никто не погиб, и они надеялись, что так и не погибнет. А теперь боец умирал.

Не обошлось без отчаянных попыток спасения. Люди, столпившиеся вокруг Эндрю, напомнили мне — как часто случается в жизни — сцену из фильма. Вы и сами видели такие: в картинах о войне, когда медики собираются вокруг раненого товарища, пытаясь спасти его жизнь, друзья встают у изголовья и твердят, мол, всё будет хорошо, приятель, у тебя рана на миллион долларов, ты окажешься дома в компании милашек раньше, чем успеешь об этом подумать… а в глазах их читается: ему конец. И — странное дело, может быть, из-за игры света — мне привиделась другая сцена: священник наклоняется над ложем с розарием в руках, выслушивает исповедь и проводит последний обряд. На самом деле все старались уговорить МакДональда согласиться на лечение: "Ну же, пожалуйста, уступите — и мы спокойно разойдёмся по домам, утрём пот, напьёмся покрепче и представим, будто этого треклятого несчастья не было… Боже милосердный…"

Он всем отвечал отказом. Постепенно мольбы становились всё менее страстными, некоторые просители даже сдались и отбежали к стене, съёжились рядом со мной, как будто раненый был заразным. Наконец кто-то наклонился достаточно низко, чтобы расслышать, что он пытается сказать, оглянулся и жестом подозвал меня.

Я удивилась, что смогла приблизиться: ног я не чувствовала. Но как-то мне удалось наклониться над умирающим. В нос ударил смрад его крови, вспоротых внутренностей… от него пахло смертью. Он схватил меня за руку с неожиданной силой и попытался приподняться к самому моему уху, потому что голоса у него уже почти не осталось. Надеюсь, он не чувствовал боли; потом мне подтвердили, что так и было: к боли он никогда не стремился и всегда приглушал её перед схваткой. Он закашлялся.

— Позвольте им помочь вам, Эндрю, — сказала я. — Вы уже доказали своё.

— Нет никакого "моего", — кашлянул он. — Нечего им доказывать.

— Вы уверены? Это не позор. Я не перестану уважать вас.

— Дело не в уважении… должен пройти до конца, иначе нет смысла.

— Но это безумие. Вы могли погибнуть в любом матче. Вам не обязательно умирать сейчас, чтобы подтвердить это.

Он покачал головой и страшно раскашлялся. Затем обмяк — и я подумала, что он уже мёртв, но вдруг его рука слегка сдавила мою, и я наклонилась к самым его губам.

— Обманули, — произнёс он и умер.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Общеизвестно, что в наши дни, в наш век никто не ходит в библиотеки. И это неправда.

Зачем тратить время и утруждать себя поездкой в огромное здание, где хранятся настоящие бумажные книги, если можно не выходя из дома получить любую содержащуюся в них информацию плюс триллионы страниц данных, существующих только в блоках памяти? Если вы не знаете ответа на этот вопрос раньше, чем он будет задан, значит, вы просто не любите книги и мне ничего не удастся вам объяснить насчёт них. Но если прямо сейчас, каков бы ни был час дня или ночи, вы встанете из-за своего терминала, доедете на поезде до здания административного центра Кинг-сити, подниметесь по ступеням итальянского мрамора и пройдёте между статуями Знания и Мудрости, перед вами раскинется Великий книжный зал, наполненный сдержанным гулом — рабочим шумом всех великих библиотек, звучащим ещё с тех времён, когда книги писали на свитках папируса. Пройдитесь мимо рядов старых дубовых столов, за которыми сидят исследователи, встаньте в центре купола, рядом с Библией Остина Гутенберга в стеклянном шкафу, взгляните на бесконечные ряды полок, лучами расходящиеся вдаль. И если вы хоть сколько-нибудь любите книги, это успокоит вашу душу.

В успокоении моя душа остро нуждалась. В те три-четыре дня, что последовали за смертью Эндрю МакДональда, я часто пропадала в библиотеке. Практической необходимости в этом не было; хоть я и была отныне бездомной, я могла читать всё, что нужно, и заниматься своим исследованием, сидя в парке или в гостиничном номере. В любом случае, лишь малая часть того, что я разыскивала, была отпечатана на бумаге. Я проводила время за библиотечным терминалом, точно таким же, какие установлены в любой уличной телефонной будке. Но я была далеко не единственным библиотечным червём. Несмотря на то, что многие посещали библиотеку потому, что им нравилось в буквальном смысле прикасаться к первоисточникам, большинство людей обращались к хранимым данным и просто предпочитали получать их из настоящих книг, расставленных на полках. Взглянем правде в глаза: большинство книг в библиотеке Кинг-сити были древними, изданными до Вторжения — наследством нескольких фанатиков-библиофилов, которые настояли на том, что эти желтеющие, хрупкие, неэффективные и неудобные вещи необходимы любой культуре, называющей себя цивилизованной, и убедили сторонников информатизации, что логически не оправданные расходы по доставке букинистических изданий на Луну в конце концов окупятся. Что же до современных книг… о чём беспокоиться? Сомневаюсь, что за среднестатистический лунный год на бумаге публикуется более шести-семи трудов. Небольшой издательский бизнес, пусть никогда не приносящий существенной прибыли, у нас всё же есть, потому что некоторым людям нравится, когда в гостиной стоят на полках собрания сочинений классиков. Книги почти исключительно стали заботой художников по интерьеру.

Но не здесь. Здешними книгами пользуются. Некоторые из них хранятся в особых комнатах, заполненных инертным газом, так что посетителям приходится облачаться в скафандр, чтобы взять томик в руки под бдительным взглядом библиотекарей (считающих, что загибание уголков страниц — преступление, достойное виселицы), но при всём при том любое издание в этом учреждении доступно для пользования, включая сам шедевр Гутенберга. Почти миллион книг находится в открытом доступе. Можно пройтись между полками, провести по книгам рукой, вытащить одну и открыть (осторожнее, осторожнее!), вдохнуть запах старой бумаги, клея и пыли. Большую часть работы я проделала, держа рядом с собой на столе экземпляр "Тома Сойера" — отчасти для того, чтобы прочитывать главу-другую, когда устану от поисков, отчасти просто для того, чтобы потрогать его, когда настроение падало ниже некуда.

Мне приходилось постоянно переосмысливать слово "ниже". Я начала сомневаться, есть ли на самом деле естественный нижний предел и был ли он тем, что я чувствовала, когда в последний раз попыталась покончить с собой — и смогла бы, не вмешайся ГК.

Моё исследование посвящалось, разумеется, самоубийству. Мне не потребовалось много времени, чтобы обнаружить, что о нём известно не слишком много действительно полезного. Почему это должно было удивить меня? Не так уж много полезного известно обо всём, что касается причин, по которым мы есть те, кто мы есть, и поступаем так, как поступаем.

Нашлось полным-полно бихевиористских данных: стимул А вызывает ответную реакцию Б. Нашлась и масса статистических данных: икс процентов отреагируют неким определённым образом на событие игрек. Это всё замечательно срабатывало для насекомых, лягушек, рыб и им подобных существ, терпимо — для собак, кошек и мышей и даже умеренно, сносно подходило для людей. Но затем возникли вопросы наподобие: почему, когда Уилбура, сына тёти Бетти, задавила машина для укладки тротуаров, тётя встала и сунула голову в микроволновку — а её сестра Глория, которую постигло похожее несчастье, погоревала, оплакала погибшего, пришла в себя и с пользой прожила долгую жизнь? И вот наилучший высоконаучный ответ, что мне удалось обнаружить: выбей дурь из головы.