Старая дорога

И еще сказал Ляпаев, что брать будет только здоровых и крепких, после того, как их осмотрит врач, чем окончательно доконал мужиков, потому что такого еще не встречали они и не знали, что о них может сказать врач. Некоторые и в жизни-то не обращались к нему, в глаза даже не видели. От этого страх возрастал. И каждый теперь считал за великое благо получить работу за грошовую оплату, лишь бы врач не забраковал его.

…Весь этот день Андрей осматривал людей. Они заходили по одному, несмело раздевались, бережно складывали залатанные полушубки и бешметы прямо на пол. Вначале Андрей замечал, что на полу нечисто, что для одежды вбиты гвозди в стене. Но люди согласно кивали ему и делали по-своему.

Пришлые были, в общем-то, жилистые, привычные к работе. Иной и в возрасте, и телом тощ, а внутри как у молодого: и легкие чисты и сердце стучит — дай бог каждому.

Лишь одного, не пригодного ни к чему, обнаружил Андрей, — сравнительно еще молодого рыжеволосого мужичка из-под-Нижнего. Был он до неправдоподобия худой и какой-то опалый. Желтизной в лице и отреченностью в глазах сразу же напомнил Максута. При каждом вздохе легкие шумели словно мазутная форсунка в пекарне — тоже как у Максута.

— Вам нельзя, — сказал Андрей и ожидал, что больной сейчас будет упрашивать, и заранее уже приготовился к этому. Но тот виновато заулыбался и согласно закивал: да, да, нельзя.

— Я вам направление в волостную больницу дам. Минуточку. Возвращайтесь в Шубино — и прямо в больницу. Вот возьмите.

Рыжеволосый покорно взял бумажку и начал одеваться, а Андрей отвернулся к окну: ему было не по себе оттого, что оставил человека без работы. Из-под Нижнего, многие сотни верст, если не больше, топал, надеялся… Подумалось Андрею: имеет ли он право лишать человека надежды, даже больше — возможности жить и ему и его семье, если она есть. Сомнения эти были столь велики, что хотелось ему вернуть рыжеволосого, и он так и поступил бы, если бы не долг врача. А он, этот долг, насколько гуманен, настолько и суров: нет у врача права предаваться ложной жалости. Не может он рисковать здоровьем других. Пожалеет, положим, Андрей этого нижегородца, возьмут его на работу, поселят в казарму, а к осени уже не он один, а десяток, если не больше, туберкулезных уйдут из Синего Морца к семьям, детям, разнесут заразу, одарят неизлечимой болезнью самых близких…

— Дохтор, можно к вам? — Голос вошедшего заставил очнуться Андрея от дум. Он обернулся… и окаменел: перед ним стоял Петр.

— Ты? Откуда?

— Как видишь — я! А насчет откуда — наивный вопрос, — улыбнулся Петр.

— Да, да, конечно. Но так неожиданно. — Андрей увидел, что Петр раздевается, и сказал удивленно: — Ничего не понимаю.

— Ну здравствуй. — Он протянул крепкую руку Андрею.

— Здравствуй, Петр. Не ждал, ей-ей не ждал.

— А осмотришь и послушаешь — для конспирации, — шепнул Петр и задрал рубаху на спине. — Ну, давай, осмотри. Заодно хоть проверюсь — все ли внутрях в порядке. Так вот, встревожились товарищи твоим молчанием. Думали-гадали да и решили наведать тебя. А лучшего повода и не придумать: никаких подозрений. Пришел наниматься.

— Когда пришел?

— Сегодня. Неужто выдержал бы, чтоб не встретиться. Надо поговорить. Где бы лучше. У тебя — исключается.

— У меня нельзя, конечно. А вот у Ильи можно.

— У кого?

— Есть хороший человек. Кстати, сегодня он один. Смотри сюда, — Андрей подошел к окну. — Вон мазанка на окраине. С двумя скворешниками.

— Вижу.

— Заходи смело. Скажи, я просил устроить на ночлег. Запомни: Илья Лихачев.

— На память не жалуюсь. Ну, будь. — Петр оделся и, открыв дверь, сказал возмущенно и громко, чтоб услышали те, кто стоял у казармы: — Я здоров, а вы… Что же теперь мне — в город возвращаться?

Андрей с тихой радостью улыбнулся и сказал!

— Заходите, следующий.

И тут он увидел на скамье бумажку-направление, которую конечно же не по забывчивости оставил нижегородец, и на душе стало тоскливо и противно.

2

Илья немало удивился приходу Петра: зачем Андрей прислал пришлого?

— Знакомы с Андреем? — полюбопытствовал он.

— Встречались, — неопределенно ответил Петр. — Так, значит, могу переночевать?

— Места, что ли, жалко. Располагайтесь, я дров занесу, на ночь печь протопить надо. — И вышел.

Петр разделся, повесил верхнее на граненые шпигорники в стене и, приметив вмазанный над шестком русской печи кусок зеркала, всмотрелся в свое отражение и рукой пригладил слипшиеся волосы. За этим занятием застал его вернувшийся с охапкой дров Илья.

— Прихорашиваюсь, — пошутил Петр, — чтоб девкам вашим приглянуться.

Илья шутки не принял, спросил серьезно:

— С работой как?

— Андрей забраковал.

— Ну да! — не поверил Илья. — Как же это — знакомого, и вдруг… Да и телом-то вы ничего… На таких землю пашут.

— И я так думаю, — охотно согласился Петр.

И потому, что был Петр в хорошем настрое и, разговаривая, шутил, Илья понял, что гость разыгрывает его и тут что-то не так.

— Одни живете? — спросил Петр.

— По-разному. С женой жил, потом один. Теперь Тимофей поселился. С верхов он. Уехал сапоги купить. Мы-то бахилы сыромятные носим, а он непривычен. А сапог-то болотных тут у нас нет, их не берут, дорого…

— А жена?

— Господь развел.

Петр понимающе покивал головой.

Пока Илья протапливал печь да готовил жареху из сазанины, наступили сумерки, и пришел Андрей.

Когда сели за стол, Петр начал рассказывать о городских новостях, о товарищах и о тех, кто подобно Андрею, с поручением партии ушел в деревню.

— Знаешь, Стась приезжал. Так вот рассказывал, что у Бирючьей Косы, почти у взморья, ловцы облавливали казенные ямы. Что там было! Стражники с приставом приехали, а ловцов-то человек сто. На лошадях.

— Ну и что? Отобрали?

— Как бы не так! Мужиков-то много. Похватали пешни да багры и даже не подпустили охрану.

— Смело, — изумился Илья. — А мы, коль случается, по ночам все, будто чужое крадем.

— А эти, из Бирючьей Косы, днем. Так мало, что обловили, шумели на всю реку. Мол, воды эти наши, где хотим, там и ловим, а невода не отдадим.

— Вон как?! — изумился Илья.

— А как же иначе. В таком деле трусость не подмога. Иначе не было бы и пятого года.

— Оно конешно, — осторожно отозвался Илья. — Одному бы, к примеру, ну двоим-троим, несложно… Встал в открытую и пошел. А все село — шалишь. Не поднимешь наших мужиков. Знаю я их. У того семья, у другого — хозяйство.

— У рабочих семей разве нет? Сколько сирот по России осталось после расстрелов — считать не пересчитать, — загорячился Петр.

— Он говорил, — Илья кивнул на Андрея, — сообча легше, как не понять. Трудно только…

— Если бы легко — давно по шеям надавали кому следует. Вот и приходится идти через тюрьмы, каторгу, эшафот.

Слово это Илья слышал впервые, но переспросить постеснялся, решив, что оно, видимо, даже страшнее каторги, а может, даже смерть так по-ученому называют. И устыдился своей необразованности. Но это чувство скоро прошло, уступив место удивлению. Он не раз слышал о волнениях в городе, чуял нутром, что это не просто беспорядки, как однажды говорил волостной пристав. Догадывался Илья, что бастуют рабочие не от хорошей жизни и что их борьбой кто-то руководит. Кто — Илья конечно же не знал да и в мыслях представить себе не мог. И вот теперь, слушая Петра и Андрея, немало дивился, что эти люди сидят в его мазанке, говорят с ним, как с равным, даже сердятся, на него. Повстречай он Петра в ином месте, никогда бы не подумал, что этот мужиковатый плотно скроенный человек с жесткими рабочими руками — из тех, кто не щадит себя, не боится тюрем и этого… эшафота. Он уже собирался спросить Петра, не страшно ли ему, идти против власти, навстречь винтовкам, как снова заговорил Петр: