Старая дорога

Андрей промолчал.

— Побуждать толпу к возмущению — это бунт, — снова заговорил Ляпаев. И тогда Андрей возразил:

— Бунт — когда властям сопротивляются. А Яков грубиян и мелкий торговец, причем жуликоватый. Почему же я должен потворствовать мошеннику? Ворам потакать — самому воровать. Я так считаю.

— А ежели большой?

— Что — большой? — не понял Андрей.

— Большой торговец. Он совсем жулик, по-твоему.

— Тут другие категории, Мамонт Андреич, — придя а себя, успокоенно ответил Андрей. — К крупным воротилам более подходит слово грабитель.

— Эка, хватил!

— Сами посудите. На отца с Яковом работают полсотни, самое многое сотня ловцов. На вас — тысячи. По червонцу на каждом заработать — капитал. Мелким жульничаньем тут и не пахнет.

— Позавидовал! В чужом кармане вы, молодые, научились деньги считать. А вот своих…

— Своих — не будет. А завидую я, Мамонт Андреич, людям с иным устремлением.

— Это кому же?

— Кто эти капиталы на пользу людям обратит.

— Любопытно говоришь, Андрей Дмитрич, — Ляпаева искренне потешали слова молодого собеседника. И потому он далек был от того, чтоб рассердиться на него. — Кто же это позволит моими деньгами распоряжаться, окромя меня.

— Найдутся.

— Так это и будет грабеж! — воскликнул Ляпаев, обрадовавшись тому, что удачно ввернул слово, которое только что наслал Андрей ему и ему подобным. — И позволить себе такое могут только грабители!

— Это будут настоящие хозяева.

— Лю-бо-пыт-но, — врастяжку отозвался Ляпаев и долгим оценивающим взглядом посмотрел на спорщика.

Андрей уловил подозрительность и подумал, что сболтнул лишнее. Ради чего? На сознательность и доброе сердце Ляпаевых рассчитывать — нестоящая затея.

Чтоб враз покончить с этим, Андрей поведал хозяину о результатах поездки по тоням и что троих на Малыкской тоне уложил в постель.

— Как это в постель? — изумился Ляпаев. — Путина в разгаре, а ты…

— Они не могут работать.

— Позволь, молодой человек, мне знать, кто что может, — рассердился Ляпаев, едва от общих разговоров они перешли к повседневным делам. — Потому как свои деньги плачу. Посмотрел бы я, как на отцовском промысле… — Ляпаев не договорил, сообразив, что не туда заехал.

— А мне безразлично где.

— Да-да… тебе все одно. Освободитель отыскался, — зло попрекнул Ляпаев. — Им, ватажникам, только дай слабинку. Притворщик на притворщике. А посмотреть да разобраться, так здоровей нас. — И он насмешливо осмотрел Андрея с ног до головы, мол, тебе-то и надо подумать о здоровье, пока хвороба тело не источила, а не о ватажниках печься.

— Я, Мамонт Андреич, привык каждую болезнь к себе прикладывать. А насчет притворства, может, и правы — иной и слукавить захочет. Только мертвые не притворяются. Я постарался изолировать особо опасных. Болезнь прилипчива, и повальной хвори допускать не в ваших интересах.

— О моих интересах печешься? — примирительно заворчал Ляпаев. — Знаю я тебя. Иди, да впредь не забывай, кто ты тут есть, чтоб вольничать…

10

Путинные хлопоты побуждали Ляпаева частенько отбивать из Синего Морца на иные промыслы. После того как Андрей вернулся с Малыкского, хозяин засобирался туда сам: подоспело время приструнить плотового, да и попутно полюбопытствовать, кого это промысловый врач уложил в постель.

С утра наведался в конторку, прошелся с Резепом по выходам, распорядился, что к чему, и отбыл. На Глафиру даже вниманья не обратил, не то чтоб отъездное слово сказать. Она уже давно чует: насколько быстро новоявленный дядька проникся к ней заботой и вниманием, настолько спешно и поостыл к ней. Сегодняшнее утро — еще одно подтверждение ее догадке.

Глафира, памятуя, что всему есть причина, рождающая и слово и соответственно дело, терялась в предположениях, выискивая ту первоначальную точку, от которой началась новая полоса в ее жизни. Причинитель ее беспокойства — Мамонт Андреевич внешне был с ней ласков, не укорял ни в чем, но эта показная сторона не убаюкивала Глафиру: тяжелое детство, нищета и пренебрежение людей научили ее безошибочно определять меру искренности в их отношениях.

Пелагея виною тому быть не может, как родная она Глафире: и кусок послаще ей подсовывает, и к делам кухонным не подпускает. На днях и того больше удивила Глафиру: попросила Мамонта Андреича отрезы купить ей на летние платья.

— Девка на выданье, — увещевала она хозяина. — Ей нужны красивые наряды.

Глафира была в соседней комнатушке, за легкой дощатой перегородкой, оклеенной цветастыми обоями, и случаем услышала те слова. Дядька что-то промычал в ответ, но вроде бы не возражал.

Однако Пелагея — сама человек тут подневольный, и, стало быть, судьба Глафиры зависела лишь от Мамонта Андреича. А его угнетало ее присутствие.

Эта неопределенность подавляла Глафиру. Вспоминалась городская квартира, и хотя гнусное, но вольное житье, друзья, выпивка.

Желание выпить, слегка одурманить себя было настолько велико, что однажды утром, перед завтраком, она, пересилив стеснение, открыла дверцу горки, нацедила из графинчика стопку водки и выпила. И тут услышала шаги — в столовую шел Ляпаев. Убрать посуду в горку не было времени, и тогда Глафира шаганула навстречу дядьке, на пути распахивая на себе халат.

Они столкнулись в дверях. Мамонт Андреевич, увидев ее в халате настежь, не отвел глаза, а в молчаливом удивлении отшатнулся, отметив про себя, как за короткое время округлилось ее тело и что в нынешней Глафире никак невозможно узнать ту прежнюю сухопарую Леру.

Глафира изобразила на лице испуг и, ойкнув, запахнула полы халата.

— Еще бы нагишом пошла… Али одна в доме, бесстыдница, — сконфуженно пробурчал Ляпаев и поспешно пошел от двери. А перед глазами все так же зримо сквозь прозрачное белье розовело ее тело.

— А вы, дядечка, стучите, когда входите, — сказала вдогонь Глафира и, игриво улыбнувшись, закрыла дверь в столовую. Она не спеша выпила еще стопку и убрала посуду в горку, смеясь в душе и над своей находчивостью, и над смущением Мамонта Андреевича.

С того дня частенько попивала она стопку-другую, не чувствуя в том ни вины, ни беды. Жизнь скучна и невзрачна, думалось ей, и не велик грех малость душу повеселить.

И сегодня, когда Ляпаев уехал на Малыкский промысел, вдруг потянуло Глафиру к заветной горке. Но она превозмогла себя, дождалась полудня. Выпив перед обедом, почувствовала облегчение. Но вспомнила слова старухи — соседки по городской квартире: «Пьяница да скляница неразлучны», и ей стало горько. Но лишь на короткое время. Решила: маленько можно. Не в вине вина, а в себе. К прошлому же не вернусь. Ни в чем возврата не будет.