Старая дорога

— Между прочим, Ляпаев просил передать, что выгонит в три шеи, если в путинное время промысел останется без людей. — Сказал так Андрей и порадовался, потому что квадратное лицо плотового вдруг вытянулось — подбородок отвис, и сам он засуетился, и голос стал заискивающе-просительным.

— Ну, зачем так, Андрей Дмитриевич, дорогой… — взмолился он. Вот как: и дорогой, и имя-отчество враз вспомнил! Есть же люди, понимающие только силу и глухие к добрым человеческим словам.

— Ты уж того… Мамонту Андреичу не доводи, как все было. Приезжай-ка, хоть завтра. Все будет исполнено, а этим больным заплачу, свои отдам… Андрей Дмитрич, не губи.

…Андрей отпустил шкот. Парус, потеряв упругость, затрепыхал в бессилье, пока Андрей не обронил его вместе с реей на закрой. Бударка медленно подошла к яру. И едва он спрыгнул с лодки на землю и накинул чалку на кол, из землянки вышел Максут. Андрей догадался скорее, чем узнал его. Смертельно изнурительная болезнь до неузнаваемости состарила и вконец высушила Максута, выжелтила его лицо, как ветловый лист первыми заморозками. Он мелко и еле слышно покашливал и кивал Андрею головой — узнал его.

— Садрахман нет, на лов пошел, — хриплым слабым голосом сказал он.

— Как дела? — спросил Андрей и тут же в мыслях обругал себя за бестактность.

— Мала-мала ходим. Помирать нада.

— Поживем еще, — фальшиво бодрился Андрей.

Максут ничего не ответил, но глядел на реку, часто-часто моргая слезящимися глазами, и, кажется, не слышал обращенных к нему слов.

Андрей что-то еще говорил ему, по-прежнему пребывавшему в скорбном молчании, старался расшевелить мужика, пока не дошла до его понимания простая и страшная мысль: Максут сознанием уже не на земле, а там, куда должен скоро уйти, и земные хлопоты, слога утешения ему уже без всякой надобности. И деньги, которые Андрей хотел отдать ему, — тоже. Максут посмотрел на них и вроде бы даже не понял. Помолчав некоторое время, сказал:

— Садрахман отдай. Скоро ему нужна будет.

…Возвращался Андрей с тяжелым сердцем. И уже не радовала его ни сумасшедшая скачка легкой бударки, ни белопенные волны, ни броская зелень ветловых лесов вдоль протоки, ни яркое солнце над плесом. Мимо с промыслов серединой реки легко пробегали порожняком ловецкие лодки. Груженные рыбой лодки, прячась от ветра, жались к лесистому берегу. Андрей мельком видел их, но даже не примечал, кто и куда держит путь, мысли его были по-прежнему заняты Максутом, его хворью, виновностью близких ему людей — отца и брата — в Максутовой беде, в его неминуемой и близкой смерти.

От тягостных дум его отвлекли шум голосов, выкрики. Андрей обернулся на гуд и увидел чуть впереди, по ходу лодки, большое скопление ловецких бударок вокруг каравана рыбниц, приткнувшихся к яру у ветлового леса. Мужики, стоя на палубе головной рыбницы, о чем-то горячо спорили. Судя по взмахам рук и нервным выкрикам, дело шло к потасовке. Проехать мимо Андрей конечно же не мог и направил бударку к каравану.

8

В утро этого же дня, несколькими часами раньше, Яков Крепкожилин, потягиваясь со сна, встал с постели, и прежде чем выйти на плот, разбудил жену.

— Ален, хватит дрыхнуть, солнце уже. Тятя скоро будет, вставай.

Так оно и вышло: едва Яков с Аленой оделись, умылись и вышли на плот, объявился Дмитрий Самсоныч. Лошадь мокрая по самое седло — полая вода залила балки, низкодолы, и с каждым днем верхи пробираться до промысла становилось все труднее и труднее.

— Отъездился. До конца путины придется тута пожить. На бударке кажин день туда-сюда силов не хватит, — сказал старик, передавая повод Якову. — Стреножь Пегаша, пущай пока здесь отдыхает. Ни седни, так завтра надо бы в косяк выпустить.

Позавтракали наскоро: слегка подсоленный калмыцкий чай с топленым бараньим салом. В семье Крепкожилиных издавна заведено так: на завтрак чай калмыцкий — и легко и сытно. Алена подала и икру ястычную: нарезанную кусками с желтыми прожилками жира.

Пока Алена прибирала со стола да мыла посуду, и муж и свекор ушли в выход, чтоб определить порядок работы на день — из каких чанов выгружать просоленную рыбу и отправлять на вешала. Бабы-низальщицы, тоже позавтракав (местные, маячненские, — дома, а пришлые — в промысловой казарме), уже заполнили плот и выхода, ждали, когда на тачках подвезут им воблу для низки.

После осмотра чанов отец и сын Крепкожилины пошли к вешалам. Под открытым небом на жердевых перекладинах в несколько ярусов, высоко над землей, висела провяленная вобла. Ветер раскачивал чалки, шелестел ими, отчего со стороны вешалов доносилось неумолкаемое сухое шорошенье.

Первый съем сушки было решено начать сегодня. Яков подозвал мужиков, передал им повеление отца, а сам вместе с Аленой пошел на приплоток к веслам и остановился в изумлении — ни одной бударки, ни одного рыбака!

…Обычно с раннего утра ловцы уже дожидались их. Бударки с открытыми закроями — товар лицом — плотно стояли у приплотка, ловцы чадили махрой, о чем-то несердито, по-семейному говорили промеж себя, а завидев хозяев, замолкали, ждали терпеливо, пока те шли вдоль бударок, оценивающе осматривали улов и назначали цену. Поскольку вобельный ход был в разгаре и уловы держались устойчивые и богатые, покупные цены падали изо дня в день. Ловцы некоторое время после объявления цен бездвижно оставались на своих посудинах, матерились вполголоса, глубже затягивались табачным дымом, метали злобные взгляды на Крепкожилиных, уже выжидавших у весов.

В этот время подъезжали к промыслу новые бударки, и ловцы, зная, что плетью обуха не перешибешь, а Крепкожилиных не переспоришь и что ждать, следовательно, нечего, по одному вылезали на приплоток, брали сетчатые носилки-ящики и выгружали улов, несли на весы.

Так было ежедневно.

Но сегодня Крепкожилины не увидели ловцов — приплоток пустовал. Ничего дурного в этом ни Яков, ни тем более Алена пока не почувствовали. Просто им было непривычно самим ждать рыбаков. А потому они и не задержались тут, ушли в помещение, где Дмитрий Самсоныч, стоя за конторским столом, ворошил костяшками счетов, что-то подсчитывал.

— Вы че это прохлаждаетесь? — старик удивленно и несколько сердито посмотрел поверх очков на сына и сноху.

— Никого нет.

— Как это — нет? — изумился Дмитрий Самсоныч.

— Еще не приехали.

Старик оставил конторский стол и, подойдя к оконцу, глянул на приплоток. На пустынном деревянном настиле сиротливо горбился штабель носилок. Вид пустующего в это путинное утро приплотка так поразил Дмитрия Самсоныча, что он некоторое время отказывался верить своим глазам.

— Может, штормит, потому и… — высказал догадку Яков. — Пока выберут сети, пока обработают да сюда доберутся…

— Может быть, и так, — согласился старик, но предчувствие чего-то неприятного, пока еще неосознанного, но неизбежного овладевало им.

Так в ожидании прошел и час, и другой, и третий Яков ходил по промыслу, как неприкаянный, не мог ничего делать от расстройства. Сердито прикрикнул на сидящих без дела каталей:

— Че языки чешете? Давайте-ка на вешала рыбу снимать.

Мужики нехотя встали и покатили тачки к вешалам с вяленой рыбой.

Дмитрий Самсоныч оставил счеты, но из конторки не выходил — боялся, как бы своим неудержимым характером не натворил что в порыве гнева. Он уже понял, что сегодня ловцы не привезут рыбу. Неясной для него была лишь причина: или же кто из скупщиков перехватил, или — старик не хотел этому верить — ловцы прекратили лов.