Старая дорога

Наконец у Якова иссякло терпение ждать у моря погоды, и он засобирался.

— Ну-ну, глянь, что они там вытворяют, — согласился отец. — Да глаза-то людям особо не мозоль. Подумают еще, что струхнули, цены потребуют набавить. А может, и не надо бы, а?

— Поеду, — Яков сказал — как топором рубанул. Старик промолчал, а потом не раз корил себя за несвойственную ему мягкость и уступчивость.

Яков оттолкнул лодку и вздернул парус. Ветер рванул серое полотнище, пополоскал им и больно хлестнул шкотом Якова по спине. Он поймал конец веревки, подтянул парус и вырулил на середину реки.

Когда Андрей подогнал бударку к каравану, скатал парус и завернул скаток на рею, на него никто даже не обратил внимания — мало ли по рекам в весеннюю пору бегают под парусами. Ловцы, сбившись в круг на рыбнице, шумели и ругались, стараясь перекричать один другого.

— Нет у тебя таких правов!

— Хозяин сопливый объявился.

— Не слушайте его, мужики, че он…

— Плати по-людски, тогда и рыба твоя.

Перебравшись на рыбницу, Андрей встал на кнехт и из-за спины толпы увидел в кругу Якова и незнакомого бородача. Они размахивали руками, кивали кудлатыми головами, будто пытаясь забодать один другого. Трудно было понять, о чем они спорили, но сквозь гул толпы Андрей улавливал обрывки фраз и помаленьку начинал понимать смысл происходящего.

— Езжай, откуда явился… — горячился Яков.

— Воды тут казенные, не твои, — бородач в такт словам рубил воздух огромной волосатой ладонью. — Купля-продажа… свободна. Мою цену дашь? То-то.

— Не мешай работать людям. — Это Илья. Он заметно возвышался над толпой. — Задарма, Яков, хошь брать? Не выйдет. Все городским продадим, потому как платят лучше.

— Ты тоже… — высокомерно отозвался Яков. — Ляпаев турнул тебя, так к нам заявился. А теперь народ баламутишь. Погоди, уедут городские. Не век они тут…

— Ты мне не грози, — осерчал Илья. — Гроза разразилась.

И тут из-за Ильи выкатился Макар Волокуша.

— Да че мы, мужики, время тратим. Айда дело делать. Кто больше платит, тому отдадим. Сколько терпеть можно? От терпения и камень трескается…

— А ты-то откуда взялся? Катись к Ляпаеву своему…

— Для меня что Ляпаев, что ты — один хрен. Живоглоты вы оба, — сказал Макар, и вокруг засмеялись. Яков не стерпел насмешки, дотянулся до Макара и схватил его за грудки.

— А ну, повтори!

— Пусти, — осиплым голосом вскрикнул Макар. — Пусти. А повторить — повторю. Не побоялся.

Яков, сжав кулак, размахнулся было, чтоб ударить Макара, но Илья, будто клещами, зажал его руку.

— А ну, отойди!

— Отпусти папку, — Николка повис на руке Якова.

Андрей понял, что сейчас может случиться непоправимое — и Якову достанется, и мужиков после затаскают. И он закричал:

— Стыдись, Яков!

И Яков, и Макар, и Илья, и дед Позвонок, и многие маячненские узнали Андрея, едва обернулись на голос. Смысл слов дошел до ловцов несколько позже. А первоначально каждый понял нежданное появление его по-своему. Маячненским подумалось, что младший сынок Крепкожилина подоспел на помощь брату: кто-то уже нахмурился, кто-то матюкнулся. А дед Позвонок полез пятерней в нечесаный волос на затылке и проворчал:

— Ядри их в позвонок.

Макар с досады сплюнул: сорвалось! С Яковом он мог и поспорить, и на своем настоять, а с Андреем не мог — совесть не позволяла бы с ним поцапаться. Свойский он мужик, хотя и Крепкожилин. Значит, придется везти рыбу Ляпаеву и отдавать за бесценок. А городские дороже давали, потому как на других банках ход воблы намного хуже.

То же подумал и Тимофей Балаш.

А вот Илья — тот смекнул, что подмога пришла не Якову, а им, ловцам, потому как он, не в пример остальным, знал про Андрея и его городских товарищей несравнимо больше, а после знакомства с Петром догадывался и о цели возвращения Андрея в Синее Морцо.

И Яков конечно же сообразил, что меньший брат ему не заступник и что в стычке с ловцами придется уступать ему, Якову.

Лишь скупщик-бородач, конкурент Крепкожилиных, поскольку был он нездешний, глядел на худощавого незнакомого человека, не ловца по обличию, а стало быть, непонятно как оказавшегося тут, средь камышовых островов, с явным недоумением.

— Стыдно, Яков, из-за копейки поднимать руку на человека. — Андрей говорил, как и прежде, стоя на кнехте, возвышаясь над толпой. — Ловцы правы. Улов — их труд, их пот, и люди вправе требовать хорошей оплаты.

— Помолчи, — огрызнулся Яков, — Тебе-то какое дело. Встреваешь, когда не просят.

— Меня не надо просить. Меня совесть заставляет это делать.

— Ну и катись со своей совестью, не мешай… — Яков, плотный телом, рослый, позеленел лицом, передернулся и молчком двинулся на брата — тщедушного, невзрачного сложением, выглядевшего подростком. И неизвестно, чем бы окончилась эта история, если бы не Илья. Он вновь встал на пути Якова, набычился:

— Не трожь!

Ловцы одобрительно загудели, и Яков, взбешенный своим бессильем, понял, что оставаться здесь не только бесполезно, а и недопустимо, потому как в злобе может свершиться дело куда более худое, чем уже свершилось. И потому он, сдерживая ярость и на брата, и на ловцов, и на городских скупщиков, молча и с недоумением наблюдавших стычку братьев, резко, до хруста в позвонках повернулся и пошел к своей бударке. Но перед тем как спрыгнуть в нее, обернулся все же, грязно выругался и пригрозил:

— Ниче! Дома, опосля, поговорим.

— Ядри тя в позвонок, — не сдержался маячненский дед, и рыбаки облегченно заулыбались.

9

Двойственные чувства противоборствовали в душе Ляпаева, когда до него доползли слухи о стычке крепкожилинских сынков. Яков для Мамонта Андреевича ясен — недалекий грубый человек, чуть что — прет на рожон. Скорее из куриного яйца вылупится индюшонок, нежели из Якова образуется порядочный купец. Известно, что не столько купля учит, сколько продажа, а этот желторотый с первых же шагов дров наломал. Уж куда простое дело — у ловца улов скупить, и то не может обделать. А все скупость неуместная. Скупой, понятно, не глупой. Но богатство — не от скупости. Богатство само скупость порождает. Якову не понять премудрости этой. Не в ту повозку впрягся Яков, не в ту…

Уже который раз удивлял Ляпаева Андрей. С виду немудрящий, неприметный, а будто заложена в нем круто затянутая пружина. И слова у него основательные, и взгляд тверд. Все-то не по нему, все он хочет на свой лад переиначить. Куда уж лучше, казалось бы, складывается у Крепкожилиных нынешняя весна. При его цепкости и твердости мог бы стать опорой старику. Андрей не Яков, этот сумел бы наладить хозяйство. А он — наперекосяк. Норовистый!

Умом понимает Мамонт Андреич, что Крепкожилины соперники, а стало быть, их нелады для него утешенье и лишняя копейка. Но в душе вроде бы и жалко Дмитрия Самсоновича: непутевый сын — ранняя старость отцу. Ляпаев представил себя на месте Крепкожилина-старика и зябко поежился, будто от сквозняка. Да и его, Ляпаева, последняя Андреева выходка слегка задела: городским скупщикам рыбу продали и те, кто в Синее Морцо обычно привозил, на его промысел. Мамонт Андреич этому обстоятельству огорчился не шибко, потому как вобельный кон в разгаре, да и лещ с сазаном ходом пошли на икромет. Только успевай обрабатывать.

Другой бы в отместку ни Макара, ни иного, кто городчанам улов сплавил, близко к плоту не подпустил, проучил бы жестоко. Но Ляпаев не мелочится, по пустякам преследовать да озлоблять людей не привык — сами, глядишь, устыдятся и в другой раз податливее будут.

Такие вот мысли занимали Ляпаева, когда он прослышал от Резепа о происшествии на лову. И, сам в том не сознаваясь, ожидал утренней встречи с Андреем. И когда тот появился на пороге конторки, вместо приветствия спросил ехидно:

— Ватажным атаманом захотелось стать? — И добавил поучительно: — Вся ватага одного делового человека не стоит, отца твоего, к примеру.