Старая дорога
Шрифт:
— Куда мне наряжаться, — смутилась Пелагея. — Лучше ситчик. Смотри-ка, узорочье какое!
Так они по-женски долго говорили о тряпках, распускали куски ткани, прикладывали к себе, вертелись перед зеркалом. Глафира расчувствовалась и сказала:
— Все это ты, Пелагея Никитична, упросила дядю купить. Знаю-знаю, не отказывайся. — Призналась: — Я слышала.
— Ну так что, что я? Деньги-то не мои. Мало ли я чего попрошу.
— Дядя вас слушает. Такой покорный с вами. А меня не любит.
— Что ты, Глафирушка. Понапридумаешь тоже. Грех так думать. Он добрый.
— Со всеми, может, и добрый, а со мной — нет. Я ему мешаю.
— Выдумаешь
— Тебя он почитает, — продолжала меж тем Глафира. — И любит.
Пелагею будто обожгли ее слова. Неужели знает Глафира и про нее? Как некрасиво-то! И она призналась:
— Мы с ним, Глафирушка, как муж и жена. Он давно мне предлагает браком сочетаться, да я упросила погодить малость. — Пелагея зарделась от непривычности к таким разговорам и откровенностям, но превозмогла себя и понудила сказать все до конца. — Зачала я, Глафирушка, понесла от Мамонта Андреича. Ох, господи, грех-то какой!
— Ну что ты, Пелагея Никитична! Разве грешно человека любить.
— Что ты, что ты, Глафирушка. Слова-то какие стыдные говоришь! Али семнадцать мне. Привыкла я к нему. Добрый он, да и мне одной в чужих краях не сладко. И в верха вернуться — кому я там нужна: ни кола ни двора. И детей у меня нет. Не раживала. У нас в селе говорят: не строй семь церквей, а нарожай семерых детей. Тут хотя бы одного заиметь. Теперь, кажись, детная буду. Рехнулась под старость лет. И страшно, и стыдно — не молодайка.
— Какая же вы старая, Пелагея Никитична!
— Разве мало — тридцать пять годов? Да и чудится мне, будто все полста прожила. Натерпелась — врагу клятому не пожелаешь.
Прямодушный, без утайки разговор этот еще больше расположил Глафиру к Пелагее. Подумалось: уж теперь-то наверняка ей нечего опасаться дядюшкиного нерасположения. Пелагея Никитична переломит его, уж ее-то он не ослушается.
— Можно, я вас тетей Полей буду называть? Мы как-никак теперь сродственники.
— Отчего же, — ласково улыбнулась Пелагея. — Это мне приятно. Спасибо, Глашенька.
В добром, умиротворенном состоянии они разошлись на покой близко к рассвету и скоро заснули.
…Солнечное тихое утро следующего дня показалось Глафире праздником: едва она проснулась, Пелагея, все такая же ласковая и предупредительная, позвала ее к столу, угощала оладьями в сметане и с икрой, чаем со вчерашним малиновым вареньем.
На промысел Глафира явилась рано, веселая и возбужденная и добрым ласковым началом дня и вниманием, которое оказала ей Пелагея. Рыбаки еще не подъехали, приплоток пустовал. И ватажники не появлялись из казарм, заканчивая завтрак, переодеваясь в парусину и брезент, чтоб не мокнуть у чаньев.
Взбежала на крыльцо, распахнула дверь.
Глафире хотелось сказать людям что-то доброе, сделать приятное, чтоб люди чувствовали то же, что и она, были счастливы. Но никто ей не встретился, и она направилась в конторку к Резепу.
— Ты что?.. — удивился он, увидев ее сияющей, непохожей на прежнюю.
— Угадай, — озорно предложила она и подошла к столу, за которым он сидел.
— Еще чего, время терять.
— И не отгадаешь. — Она склонилась над ним. — Никому не скажешь? Побожись.
— Вот те крест святой.
— Скоро свадьба будет.
— Эт-то…
чья свадьба? — У Резепа вытянулось лицо, и он снизу посмотрел на нее.— Мамонта Андреича и Пелагея. Понял?
— А тебе-то что? Блестишь, как пятак начищенный… — разочаровался он. — Возрадовалась!
— Почему бы и нет?
— Обожди, не так запоешь. Ты не гляди, что она смирная. Мягко стелет, да жестко будет спать. Овладеет всем ляпаевским — не подступишься. А дите появится, так и совсем дело швах!
— Будет и ребеночек, тетя Поля сказала. Только ты никому, не забудь — побожился.
— Мне-то что, пущай хоть тройню враз. Мое дело стороннее. А ты наплачешься.
— С какой стати?
— Хлебнешь горя-то, обожди, — каверзничал Резеп. — А то — возрадовалась.
— А по-моему, Пелагея Никитична очень добрая, — неуверенно возразила Глафира.
— Ха! Добрячку отыскала. Охмуряет она Ляпаева, оттого и ластится. Нужды-то она хлебнула вдосталь, знает, почем фунт лиха. А тут — заживный мужик подвернулся. Она при Лукерье в малой избенке жила, а как хозяйка померла, мигом в дом перекочевала. Когда ни приди, чай на пару распивали. Она вокруг него так и крутится, так и крутится. Видел я, че там говорить. А ребенок, говоришь, появится да обвенчаются — так и совсем охомутает она хозяина. И тебе тогда приданое не видать, как своих ушей. Потому как дите — законный наследник!
Как нужный злак взращивается с превеликим трудом, так и добро постоянно пестовать надо. А сорняк и зло — лишь семя кинь в землю — сами произрастают. Обронил Резеп зерна сомнения в душу Глафиры, и с той минуты не знает она спокойствия. И все-то по-иному воспринимает: и доброту Пелагеи, и заботу ее, и ласковые слова, улыбку…
Прошло два-три дня, и Глафира стала думать примерно так же, как и Резеп: ишь как хозяйничает по дому, все по-своему. К делам домашним не подпускает да же — дает понять, что она тут хозяйка, а я — так себе, гость, не больше. Во всем Мамонту Андреичу угодить старается, а тот и рад, хозяюшкой ее величает. Самостоятельный вроде человек, а как неразумный. Подожди-ка, состаришься, она тебя раньше времени в могилу вгонит. И все промысла отпишет своему дитю.
И как только в своих недобрых рассуждениях добиралась Глафира до будущего ребенка Пелагеи, все ее нутро выворачивалось наизнанку. Явилась, видишь ли, неизвестно откуда, — и подай ее ублюдку все состояние. А она, Глафира, и ее дети, которые непременно будут, ни шиша не получат. Нет, такой несправедливости она не потерпит, потребует от Мамонта Андреича своей доли, и он конечно же не откажет. Близкая ли, далекая ли, а родня. А упрется — так напомнит она и про случай в гостинице. Небось не пожелает огласки. Хоть и говорят, что мужик богатый — что бык рогатый, ничего, рога пообломать можно.
После схватки с Яковом на ловище Андрею пришлось перебраться в медпункт на Ляпаевский промысел. В первые дни после стычки он ночевал дома, да и в обед, если не был в отъезде, забегал к матери. Меланья, прослышавшая о ссоре братьев (ей вся эта история представлялась лишь временной ссорой), жила в томлении. Зная невоздержимый и буйный характер старшего сына, перенявшего все ненужное от отца, она страдала и боялась за Андрея, опасаясь, как бы братья не встретились одни, без нее. А потому почти никуда не отлучалась, даже в лавку бегала, когда провожала Андрея на работу. Яков же все эти дни неотлучно был на своем промысле.