Старая дорога

Встречу с Ляпаевым, приезд в Синее Морцо Глафира восприняла как повеление свыше. И хотя не была набожной, думать так было приятно и удобно. Оттого и верила своей выдумке. Поверив же, как бы сжилась с ляпаевским домом, аккуратно по утрам шла на Синеморский промысел, прикипела к его делу, считала его своим. И не само дело увлекло ее, а наличие его, наличие всего предприятия, а точнее, ляпаевского состояния. Незаметно ею овладела мысль, что это и ее состояние, поскольку наживалось оно еще в давние годы, в бытность Лукерьи. Помаленьку забылось, что покойная тетка не привечала их, за родню не считала. Да и не было это обстоятельство теперь важным. Лукерья ее тетка — и этим все сказано.

Мамонт Андреич уехал на промысел с ночевкой. И Пелагея куда-то запропастилась, — видать к соседкам посудачить зашла: редко выпадает ей свободный, как нынче, денек. Глафира одинешенько поскучала в хоромах да и подалась на промысел. Ловцов к вечеру там не бывает. Ватажный народец, утомленный трудом, в казарме отдыхает. Резеп небось в окошко из своей светелки крохотной поглядывает, ее поджидает.

Была пора меж концом дня и началом ночи. Бледно и застенчиво обозначилась звезда-вечерница, но тени на улки еще не легли, золотилась вода багряным отсветом зарницы. Спокойствие и усталость опустились на землю. И гуси дикие за рекой затихли, и во дворах смолкли дневные звуки, а вечерним — коровьему мыку, звону доенок да скрипу закрываемых ставен — еще пора не подоспела.

Резеп и в самом деле ожидал Глафиру, потому как с Андреем у нее случилась осечка, после чего стала богатая деваха повнимательней с ним, плотовым. Да и возраст диктовал свое — поди-ко уже не сегодня и не вчера за двадцать перевалило. А тут — весна. Весной же, известно, не только человек к человеку, а и букашка к букашке липнет.

Завидя ее, Резеп возликовал: еще не было такого, чтоб вечером сама к нему заглядывала. Заходила, правда, но днем, будто по делу какому. А тут… Или втрескалась девка, или стыд потеряла. Говорят же, что девичий стыд до порога. Верно, знать, говорят: раз переступив порог его жилья, Глафира не считала зазорным прийти и вечером. А может, про другой порожек пословье? Вот тогда бы уж Глафира не увернулась от него, а с ней — и промысел Ляпаевский. На меньшее в таком случае Резеп не согласится, да и Мамонту Андреичу ничегошеньки не стоит дать сиротке-племяннице один, хотя бы самый завалящий, промыслишко. А впрочем, почему завалящий? Порченый товар с рук сбыть нелегко. Резеп еще поторгуется! Вот надо только помочь Глафире этот самый порожек переступить.

11

Глафира всякий раз вспоминала этот вечер с чувством досады. Не стыда, не угрызения совести, а именно досады, потому что в тот же вечер поняла: слишком крупный козырь дала в руки Резепа.

Сидели они в тот раз долго, болтали о пустяках. Резеп предложил гостье чай, сам выпил стопку-другую водки. Несколько позднее и Глафира не утерпела, да и невозможно было ей перемочься, потому как при виде зелья теряла всякую волю. Ее невоздержанность подтолкнула Резепа, и он подступился к ней с присущим ему нахальством и напором.

Когда произошло все, что могло и должно было произойти между пьяной распущенной девкой и здоровым, повидавшим немало женщин холостым мужчиной, Резеп, ошарашенный тем, что открылось ему, сказал, не скрывая разочарования:

— Дорога-то езжалая, оказывается…

— Да и ездок по многим дорожкам помотался, — в тон ему ответила Глафира.

— Мужику вроде бы оно пристало, дозволено в некотором роде. А за девкой нехорошая славка поползет.

— Ты смотри-ка… То соловьем разливался, то вороном закаркал, — неприятно удивилась Глафира. — Али не все равно тебе?

— Снятое молоко — не цельное, вкус не тот, — зло мстил Резеп, твердо уверенный, что теперь Глафира никуда не денется, будет делать все, что он скажет. Но знал Резеп и другое: и сам он не свободен, перед собой, не сможет отказаться от Глафиры, точнее, от богатства, которое вместе с нею будет его. Он долго шел к цели, хитрил, уворовывал хозяйское, копил. Но все припрятанное за долгие годы ничто по сравнению с тем, что может привалить нежданно-негаданно с нею. Плохо, что вместе с приданым ему придется взять и подпорченный второсортный товарец. Но желание выйти в люди было столь велико и мечта эта вынашивалась так долго, что в душе, как это ни досадно, Резеп смирился с тем, что он у Глафиры не первый. И даже пытался оправдать ее: я, что ли, лучше? Да и вокруг столько кобелей увивается: ссильничали небось…

— Я тебе противна? — шепотом спросила Глафира и обняла его, недвижно лежащего рядом, потому как знала: мужика резкостью не перешибешь, а лаской и покорностью даже самого настырного запросто заполонить. — Ну, был грех, Резепушка, был. Силой понудили.

— Из греха шапку не скроишь, — примирительно ворчал Резеп, довольный тем, что Глафира подтвердила его мысли: насильством взяли. И он пожалел ее, провел шершавой рукой по завиткам волос, прижал податливую пахучую голову к груди.

— Ты меня будешь любить? — снова зашептала она, прижимаясь к нему всем телом, теплым и вздрагивающим. — Дядя обещал хорошее приданое. У нас все будет, Резепушка. Ну скажи, любишь?

Кто тут разберется: любит — не любит. Хорошая вроде-ка баба, приятная, горячая. Что еще тут говорить? А вот разговор о приданом Резепа заинтересовал.

— Не говорил, что дает тебе?

— Не спрашивала.

— А ты спроси. Дело житейское. У него вона сколько промыслов. Одним… двумя, — осмелился Резеп, — меньше останется — не обеднеет. Без средствов на жизнь. Это богатому житье, а бедному — вытье. Пущай не скупится. Все одно в могилу с собой не заберет.

— Ну что ты, Резепушка. Как можно…

— Можно. Все там будем, только в разное время. А насчет промыслов не забудь. Полюбопытствуй. Все одно наследников нет. Ты одна у него. Со временем все твое будет.

— И ты станешь их хозяином.

— Там видно будет, — неопределенно ответил Резеп и добавил для пущей убедительности: — Поживем — посмотрим.

…Пелагея встретила ее попреками:

— Ты где это, девка, запропастилась?

— На улице, с девчатами…

— Глянь-ко, полночь скоро. Я уж расстроилась: не на промысле ли, думаю, не у Резепа ли задержалась. Такой бабник — не приведи господи. Ты его, распутника, остерегайся: вмиг салазки загнет.

Когда возвращалась Глафира, ждала нареканий, приготовилась, но не могла предположить, чтоб Пелагея так в точку угодила, а потому неожиданно для себя смутилась, запламенела лицом, Пелагее же подумалось, что наговорила она лишку и тем самым смутила девку, а потому, чтоб сгладить неловкость, предложила:

— Попьем-ка чайку, а? Седни рылась в кладовке и баночку малинового варенья нашла. Думала, только вишневое да смородинное осталось. А глядь — малинового баночка. Ты готовь-ка на стол. Я подогрею самовар. Он, поди-ко, еще и не остыл. Тебя ждала.

За чаем Пелагея сказала:

— Мамонт Андреич вчерась в Шубино был, отрезы понакупил — загляденье. Не показывала я тебе? — Она прошла в переднюю и вынесла оттуда целую охапку свертков. — Это тебе все. Себе я вот этот только возьму, пупсик голубой.

— Зачем так, Пелагея Никитична, что я буду делать с ними?

— Платьев понашьем. Я и кроить-шить умею. Покойницы Лукерьи машинка без дела стояла, ну и под-научилась…

— Вот это тоже себе возьмите, Пелагея Никитична, шелк китайский. Он вам к лицу.