Старая дорога

Он достал из лодки живых, только что выпутанных из сети судаков и принялся разделывать их. Мелкая серебристая чешуя снежными блестками сверкала на солнце, сыпалась под ноги, липла к рукам.

И тут Афанасий понял: конечно же, Наталья ушла в село, и его волновало не опасение за нее, а само отсутствие ее. Много лет жил он один и уже отучился видеть в своем доме женщину, привык к одиночеству. Только вина перед Шурой тяготила его, непроходящей болью саднила в сердце.

Правда, Федор Абрамыч иной раз на денек привозил жену и дочерей, но они в избу и не заходили. Плескались в реке, загорали на солнце. Так что они не в счет.. А Наталья более недели уже на заимке, и он свыкся с ее присутствием.

И вот сейчас пустота на заимке была невыносима. И Афанасий со страхом подумал о тех недалеких днях, когда гости уедут и он остатки осени и всю долгую зиму будет коротать один.

Его невеселые рассуждения прервал Натальин голос. Афанасий вскинул голову и увидел ее на супротивном берегу и немало этому обстоятельству подивился.

Он перевез ее на шатком охотничьем куласике и всю обратную дорогу, пока не причалил к мостинке, беспокоился, как бы нечаянно лодчонка не зачерпнула воды. Но все обошлось. Наталья сидела, вцепившись руками в бортовины, и рассказывала:

— На ферме была. Женщины утром шли, доярки. Ну и разговорилась с ними, да и переехала на лодке. Одна-то побоялась обратно, не умею… Вы уж, Афанасий Матвеевич, не серчайте.

— Да что ты, Наташа. Для меня удовольствие сплошное, когда люди…

Потом он жарил рыбу, а Наталья готовила подливку: крошила лук, морковь, открывала банки с томатом и, другими специями, которые она привезла в большом количестве.

Наталья молчком поглядывала на старика, потом сказала:

— Трудно одному…

— Привык я.

— Сойтись бы вам с кем. Одиноких женщин разве мало?

— Оно конешно… — неопределенно ответил Афанасий.

— Сегодня с одной познакомилась, на ферме… Ладная такая, степенная. Работает — засмотришься.

«Никак о Шуре», — подумал Афанасий и затаился, вслушиваясь в Натальины слова.

— Тоже одинока, — продолжала Наталья. — С ней бы вам и сойтись, а? Умная, видать, женщина. Вы-то ее знаете, Александрой зовут.

— Как не знать, — тихо ответил старик. — Свои, чай… сельские. — А сам подумал о доярках: «Балаболки, раскудахтались, порассказали…»

— Вот я и говорю: отчего бы вам не сойтись. — Наталья сделала вид, что ничего не знает об отношениях Афанасия и Шуры. Она искренне хотела добра им обоим, потому что видела, как неприкаян старик, как нелегко ему, а стало быть, нелегко и Щуре. — Вдвоем легче жить, — осторожно сказала она.

Афанасию стала надоедать ее навязчивость. Ему бы оборвать ее, чтоб не совала нос куда не положено. Однако резкие обидные слова не шли на ум. Да и как нагрубишь, коль женщина горюет за него, переживает сердечно. Жалеючи его, старается. Афанасий скрыл раздражение и свел весь разговор в шутку.

— Ничего не выйдет, Наташа.

— Почему?

— Для настоящей свадьбы нужны три свахи. Одной мало.

— Три-то зачем? — простодушно отозвалась женщина.

— По старинному обычаю положено. Одна сваха женихова, моя, стало быть. Другая — невестина, которая косы расчесывает. Ну а третья — пуховая.

— Какая? — Наталья удивленно вскинула брови.

— Постельная, иными словами. Которая молодых спать укладывает.

— Наговорите, Афанасий Матвеевич, — смутилась Наталья. — Я вам серьезно, а вы…

— А теперь, ежели серьезно, последи за огоньком, а я, пока жареха спеет, за мужиками съезжу. Проголодались, поди-ка…

7

Отгостевали на выселке все знакомцы и дружки Афанасия.

Иные по разу, иные и дважды наезжали порыбачить, уток пострелять, жили и по одному дню и по неделе.

Оставшись один, Афанасий занялся конопаткой избы. Не думал нынешней осенью заново пробивать пазы, да скукота и одиночество не позволили это дело оставить до грядущих времен.

Неделю почти пробивал щелястые пазы паклей. Смолистая липкая конопать, скрученная в тугой жгут, пружинила, с трудом вгонялась промеж пластин. Целыми днями окрестности односелка оглашались звонкими ударами деревянной колотушки, ошиненной по краям, чтоб не мочалилась вязкая древесина тутовника.

Каждое утро мимо избы проходили доярки. А с ними и Шура.

— Тепло загоняешь, дядь Афанасий? — озорно спрашивала какая-нибудь молодуха.

И Афанасий в тон ей отвечал:

— Некому греть-то старые кости бездому-бобылю. — А сам косил глаза на Шуру и вспоминал Наталью. Чудная, право. Хотела женить Афанасия на его же собственной жене. Да разве Шура согласится. Она и слушать об этом не захочет!

Наступили холода. По утрам, повторяя изгибы берега, на реке серебрились окрайки. Началось леденье. С каждым днем кромки нарастали, сдвигались с обеих сторон реки, сужая проходы, по которым редко когда пробегала дюралевая охотничья шлюпка или прогонистая ловецкая бударка. По бороздине начался ледоплав — шла шуга.

В одно утро Афанасий, по обыкновению проснувшись на зорьке, спустился к реке, пешней попробовал крепость льда и пошагал на ту сторону. Лед гнулся, трещал, из-под ног холодными молниями разбегались серебристо-голубые лучи. Но старик шел уверенно, знал, что перволед как беспородный пес: много от него шума, а неопасно. Страшен весенний игольчатый рыхлолед — рассыпается без предупреждения: ступил на него и уже в майне забарахтался.

В последние дни женщины с трудом пробивались на лодке через ледяные заторы дважды в день: туда и обратно. Потому и порадовался старик, когда испробовал трескучий ледок.

Потом Афанасий прошел ниже по реке, где, одиноко приткнувшись к яру, вмерзла в лед паромная лодка. Пешней он обил вокруг нее лед и в это время услышал женские голоса — к реке шли доярки. Они вразнобой поздоровались с Афанасием и окружили его.

Трезвый вертелся под ногами. Он привык к женщинам и, едва завидя их, спешил навстречу.

— Давайте-ка, бабоньки, вытащим бударку, — скомандовал старик.

— Льдом можно, дядя Афанасий?

— По одной пройдете, — отозвался старик. — А ну, берись…

Они оттащили лодку на взгорок, опрокинули вверх днищем.

— Спротив проруби топайте, да не все вдруг, — предупредил Афанасий, а сам отошел к избе и не спускал глаз с баб, чтоб беда не приключилась.

Доярки ушли, и Афанасий опять остался один. В базу заржал меринок. Старик вывел его из база и спустился к реке.

Сивый помногу и с долгими перерывами цедил сквозь черные изъеденные зубы ледяную воду. Трезвый, улавливая одному ему доступные запахи, рыскал взад и вперед. А Афанасий думал о нерадостной своей доле, о том, что вот и жизнь позади, что остался он одиноким, как черт на болоте, и никому-то не нужным на этом свете. Разве только Сивому…