Старая дорога

Афанасий завсегда-то был гостям рад, а ныне, в пенсионное безделье, и подавно. Увидит свежего человека и душой оттаивает. И так с ним и эдак, лишь бы приглянулось тому да лишний денек пожил на хуторке.

Только редко Афанасию такая удача улыбается. Гости все занятые, к сроку спешат в городе быть: одному в газету писать, другому комедию играть, а третьему заседать непременно нужно, и вроде бы если не посидят да не поболтают в намеченный день и час, то и работа всякая остановится.

По случаю городских гостей инспекторы рыбоохраны негласно разрешают Афанасию сетчонку поставить. Не срамиться же перед людьми наезжими, не всякий же раз за блесну или червя рыба хватается. Иногда, к непогоде, положим, лежит на дне и полусонно двигает жабрами. Ей в таком разе хоть в рот наживку суй — плавником не двинет. Тут сеточка очень кстати: выбьешь ее вдоль кундраков, пошумишь малость, и порядок — ушица обеспечена. А когда заморского гостя привезли, тут рыбнадзорцы не только разрешенье дали, а и осетра сами словили и доставили, чтоб, значит, краснухой угостить. Но об этом после…

Золотой октябрьский сезон открыл маленький взъерошенный человек из газеты. Посмотреть со стороны — будто воробей из кошачьих лап только что вырвался: рыжие волосы сосульками торчат, рубаха пузырится из-под ремня. Брюки-джинсы на коленях волдырями и узкие до неправдоподобности. Непонятно даже, как он в них умудрился втиснуться.

И фамилию он носит странную, но под стать себе: короткую и несерьезную — Стась. Имени его Афанасий не знал, спрашивать стеснялся, так Стасем и звал.

В газете Стась чуть ли не самый заглавный: не только сам пописывает, а и командует — кому куда ехать, о чем писать, на какую страничку материал поставить, сколько сократить, сколько добавить. Начальник, одним словом.

Стась привез с собой две бутылки коньяку и целый короб блесен, хотя сам и понятия не имел, куда и за что их цеплять. Он каждый раз привозил их и бывал несказанно рад, если кто-либо пользовался его снастями, охотно дарил. Поскольку Афанасию все эти сверкающие медяшки и нержавейки тоже без надобности, а гостей, кроме Стася, на этот раз не было, то короб даже и не вытаскивали из рюкзака.

Перво-наперво Стась раскупорил бутылку и хватил коньячку. Афанасий отказался.

— Че ее без еды хлестать? Под ушицу — ино дело.

— Ну-ну… Как знаешь. А я приехал душу отвести, подышать малость.

— Эдак ты и в городе мог.

— Воздух не тот. Заводы дымят, машин на улицах — не протолкнуться. У тебя тут благодать.

— Оно конешно, — согласился Афанасий. — Дыши, стало быть.

— Вольготно тут. Никто не мельтешит перед глазами — ни редактор, ни жена. Ни строк не требуют, ни денег. Переберусь я к тебе, старик. Ей-ей, переберусь. Будем вдвоем рыбачить, охотиться…

Стась и ружьишком иногда балуется. Оттого он Трезвого сразу приметил и заинтересовался:

— Откуда, Матвеич, зверюгу эту бесценную раздобыл? — Он выслушал Афанасия и посожалел: — Жаль, ружья не прихватил. Испытали бы. Работает?

— Ходил намедни на утряночку, снял шилохвостня. Ничего… помял малость, но принес.

— Умница. И здоровущий…

— Дюжой, а к драке не приспособлен. Сойдутся когда, он все боком норовит к ним, ну и влетает по первое число.

— Талант у него в другом. Хорош, ничего не скажешь. Ну что, старина, порыбачим.

— Можно, — охотно согласился Афанасий. — Ружье вот только возьму. А ты пока куласик подчаль к лодке.

— Ну-ну. — Стась подхватил рюкзак с ловецкими снастями и направился к лодке, — Айда, Трезвый…

Они приехали на Зеленую. Старик выбрал место помелководнее — воды чуть повыше колена — и стал набирать сеть.

Стась, зажав коленками Трезвого, гладил его по спине, а сам все прикладывался к бутылке, наполовину опорожнил ее.

— Мы чего ждем? — спросил он, будто забыв, зачем они здесь.

— Счас сеточку выбьем и на ушицу наловим. На твои закидушки надежды мало.

Стась перевесился за борт, увидел рядом илистое в водорослях дно, удивился:

— Ты серьезно, Матвеич? Какое уважающее себя животное будет жить в этой луже?

— Животное, положим, не будет, а рыба есть. Потерпи малость.

— Рыба-то, по-твоему, — что это?

Афанасий снисходительно улыбнулся несуразности вопроса и, чтоб не обидеть гостя, ответил рассудительно:

— Рыба, она и есть рыба. Че тут мудровать шибко.

— Пока сетку налаживаешь, я тебе, старик, лекцию прочту. Рыба — хочешь ты того или нет — тоже животное. Только водяное и с холодной алой кровью. Среди люден, между прочим, тоже есть такие — с холодней алой кровью. Не встречал? Счастливый ты человек!

Стася всегда интересно слушать. С ним забываются все невзгоды одиночества. Есть у него слабость одна — любит байки сказывать про свои знакомства с большими людьми. Видно, так оно и есть, попусту травить не станет. Художный, одним словом, человек, может изобразить кого хошь. Особенно его же брату газетчику достается на орехи.

Поставили сеть, и старик отвел лодку к яру, под тень ветлы.

— Тут приглубь. И вода сильная. Окунь, а случается, что и судачок берется. Ты того… располагайся, а я вечернюю зорьку в култучке отсижу. Чирок там к ночи копится. Раскормленный, стервец, — летит, а жир капает. — Афанасий тихо заулыбался своей шутке и подтянул к борту охотничий куласик.

Трезвый без приглашения перескочил через бортовину плоскодонки, спрыгнул в куласик и распластался на мостках.

— Готов, — подивился Стась. — Явился, не запылился.

— Ружье в руках увидел — шагу не отстанет, — ласково отозвался Афанасий. — Кровя в нем охотничьи.

Старик шагнул в шаткий куласик и потолкался шестиком в ильмень. И сразу же Трезвого будто подменили: тихо повизгивая, он тянул шею над бортиком, осматривал прибрежные заросли и косил глазами на хозяина.

В култуке Афанасий отыскал камышовый колок, схоронился в нем и затих. Вот тут-то и началась для Трезвого самая подлинная пытка. В какой-нибудь полсотне шагов от куласика, на ильменную чистовину упала первая стайка чирков — малых утиц. Вожак — ничем почти не отличный от остальных чирков — тонко и торопясь покрякал для приличия, и тут же вся стайка, будто того только и ожидала, затрепетала хвостиками, сунула головки в мелководь — и началась пирушка-побирушка. К первой стайке подсела вторая, третья…

Утки, будь то кряква или крохаль, шилохвость или чирок, — на редкость прожорливы. А потому стайка потеряла всякую осторожность. Вокруг свистело, крякало, всплескивалось…

Трезвый дрожал, облизывался, неслышно скулил. Афанасию едва-едва удавалось успокаивать собаку: он гладил шершавой ладонью по гладкой спине, шептал успокаивающие слова.

А тут налетел ястреб-тетеревятник. Ильмень вмиг вздрогнул, поднялся на крыло. Ястребок ударил в крайнюю стайку, вышиб селешка-широконоса и скрылся с добычей за камышами.

Через минуту птицы забыли о злодействе хищника. Шумливые стайки вновь заполнили мелководья.

Афанасий помногу не стрелял — припасы берег. Когда стало смеркаться, он облюбовал стайку поплотнее.

…Еще не стих звук выстрела, а Трезвый уже плюхнулся в воду и, путаясь в камышах, выбрел на чистое. Птицы, спугнутые выстрелом, а затем и появлением Трезвого, пометались-пометались над ильмешиной и малыми стайками скрылись за камышовой крепью — в соседние култуки потянули.

— Вот мы и поутятничали, — ласково сказал Афанасий, когда выехал из скрадки и с помощью Трезвого собрал трофеи — четыре чирка-свистунка. — Супец будет знатный для Стася.