Ставрос. Падение Константинополя

– Нет! – сурово воскликнул грек.

– Супруг госпожи Метаксии, Лев Аммоний, был храбрым военным человеком и погиб в бою, - сказал скульптор. – Сейчас поводов проявить доблесть, как и погибнуть за свою правду, искать не нужно… Правды на нашей земле множатся, поводы для битв тоже, - усмехнулся он.

Феодора вздохнула, страдая за то, чего никогда вполне не поймет.

– У них были дети? – спросила она.

– Да, - ответил Олимп к ее удивлению. – Двое мальчиков, погодки. Оба умерли от чумы в Константинополе, охватившей город из-за нечистоты.

Феодора ахнула. “Тебе повезло… Во всем городе нет воды”, - прозвучали в ее голове слова Метаксии.

Сколько же ужаса могло скрываться за самыми простыми, обыденными словами! И сколько ужаса люди скрывали друг от друга за стенами своих домов – особенно женщины, вечные молчальницы!

Олимп положил ей руку на локоть.

– Все умирают, - повторил он утешительные слова, которые сказал Феодоре в мастерской. – Это было семь лет назад… Дети совсем не мучились. Господь прибрал их быстро.

Феодора кивнула. Других слов у нее не осталось.

– И теперь Метаксия мстит за свое горе всем, кто остался жив и может иметь потомство, - прошептала славянка.

Олимп покачал головой.

– Нет, - ответил он. – Госпожа Метаксия не из таких. Она просто… избывает свою натуру, излишек своей силы. В семье она никогда не могла бы обрести счастье.

“Ей следовало бы родиться мужчиной”, - прозвучали в голове Феодоры слова господина.

Нет, не мужчиной, подумала славянка. Метаксии Калокир следовало бы сразу родиться царевной, чтобы сделаться императрицей…

Она ломала пальцы. Олимп глядел на нее терпеливо и умиротворяюще.

– Помолись, госпожа, станет легче, - сказал он.

– Давай помолимся вместе, - прошептала Феодора. – Помолимся моему русскому Христу.

Ей хотелось сейчас вскочить на коня и носиться по полям, избывая свою натуру, - но вместо этого она поднялась с кресла и стала на колени, склонив голову; и скульптор стал рядом с ней.

Микитке не пришлось ждать долго.

Он не считал дней – дни были слишком похожи один на другой и унылы, чтобы запоминать их, - но однажды неизвестная ему служанка гинекея сказала, что его зовет госпожа, которой нужна свита, чтобы идти в храм. Многие знатные гречанки, вся жизнь которых состояла в рукоделье, богомолье и сплетнях, занимали себя тем, чтобы составлять себе свиту попышнее и подиковиннее. Микитка уже навидался этого у себя в Москве, служа при господах; но теперь его остро укололо сознание того, что могло скрываться за подобными пустяками.

– Иду, - только и сказал он.

Сам от себя такого не ожидая, Микитка забежал в туалетную комнату, где мылись и всячески ублажали тело придворные женщины, тщательно умылся, причесал кудри и посмотрелся в зеркало – хорош ли?

Хорош: если не знать, что евнух, и девицы заглядываться будут… Но притом не похож на этих греков, у которых весь вид сулит обман. У него лицо было честное, он и сам про себя это знал.

Он вышел к служанке и сказал, что готов.

Та кивнула и без слов повела его прочь. Микитка старался ничем не показывать, что боится – как боится – и что знает что-нибудь необыкновенное. Они спокойно прошли мимо стражи, с которой даже объясняться не потребовалось. Выпускали во дворце куда легче, чем впускали.

Они прошли по багряному коридору и оказались в том же зале, где он простился с благородной госпожой, высунувшей из-под покрывала змеиное жало. Но сейчас Микитка ее не обнаружил.

Девчонка-служанка представила его двоим слугам-мужчинам. Микитка нахмурился.

– Кто это такие? – спросил он свою проводницу.

В ответ он получил оплеуху от одного из мужчин.

– Дерзкий на язык, - сердито сказал грек служанке гинекея, пока Микитка держался за щеку, смаргивая слезы. – Уже начал открывать рот! Как его…

Служанка пожала плечами и быстро и так же сердито ответила словами, которых юный евнух не разобрал. Но после ответа девушки служитель присмирел и только кивком велел Микитке следовать за собой.

Его увели – прочь от всего, что он здесь знал; и хотя он ни к чему в этом вражьем гнезде не мог привязаться, Микитке стало страшно опять оказаться в незнакомом месте, среди незнакомых людей. Но что он мог поделать?

– Только бы мать была здорова, - прошептал евнух.

– Что ты там бормочешь? – недовольно спросил тот же служитель. Микитка зыркнул на обидчика.

– Я пожелал здоровья моей матери. У вас так не делают? – спросил он по-гречески.

В этот раз его дерзость осталась без наказания.

Двое слуг, хмурых и поглощенных своею обязанностью, препроводили его в палаты, которые были не роскошнее тех, где Микитка прежде служил, - но намного более просторными и потому намного более поражавшими девственный ум. Микитка уже успел присмотреться к преискусным мозаикам, пестрому резному камню, росписи, мраморным и золотым статуям Большого дворца, но был зачарован и почему-то угнетен мыслью, что ему придется жить здесь постоянно. В этих залах, к тому же, толпилось куда больше народу, чем в женских комнатах. Как императоры такое выносят?

Императоры?..

Тут Микитка осознал, зачем он здесь и кого сейчас увидит, и у него чуть не подкосились ноги. Он перекрестился и прислонился к стене: благо они остановились.

Его провожатые говорили с какими-то другими, здешними, слугами. У греков было столько чинов – никакая голова не упомнит!

Но ему и не следовало всего этого знать: только исполнять свое дело. Идти, куда потянут за веревку…

Потом Микитке опять велели идти вперед. Он подобрался и постарался бояться как можно меньше.

И после высоких, пышных палат он, к своему удивлению, попал в комнату, обставленную куда скромнее. В ней за столом, вполоборота к нему, сидел один-единственный человек, в белой льняной рубашке, таких же простых штанах и мягких домашних сапожках, и читал какую-то книгу. На столе были кипы книг и бумаг.

И только тут Микитка сообразил, кто перед ним, и повалился на колени и уткнулся лбом в пол прежде, чем его поставили на колени и пригнули к земле чужие руки.

Услышал приказ встать, произнесенный незнакомым голосом. Или едва знакомым. Микитка никогда до сих пор не прислушивался к голосу великого василевса.

Он встал и застыл, руки по швам, весь дрожа. На него внимательно смотрели голубые глаза на благообразном старческом лице, которое, как нимб, окружали золотящиеся в свете свечей волосы.

– Как тебя зовут? – наконец спросил император. Спокойно и испытующе – но не милостиво: именно испытующе.

Микитка моргнул и покраснел, едва удержав язык.

– Никита, - ответил он.

Василевс едва заметно улыбнулся.

– Правда? – мягко спросил он.

– Здесь мне дали другое имя, - неожиданно для себя сказал Микитка, - но крещен я был Никитой!