Ставрос. Падение Константинополя

Микитка сел на подушки, раскиданные по устланному ковром полу этой царской повозки, и посмотрел на мать. Мать сидела у оконца и смотрела на него. Евдокия Хрисанфовна не могла наглядеться на своего сына – но, наверное, понимала его хозяев и своих лучше, чем Микитка.

– Матушка… - сказал Микитка: вдруг его озарило. – Гречины… Второе твое письмо подделали!

– Я знаю, сынок, - спокойно ответила Евдокия Хрисанфовна.

Если его подделали, соображал Микитка, она и не должна была знать о втором письме… Но она знала. Русский раб улыбнулся матери, и она улыбнулась в ответ.

Тут они поняли, что все еще стоят, - и только Микитка удивился, даже испугался, как дверь в повозку отворилась снова и к ним вошла Феофано.

– Ну, все… Пока все! – сказала гречанка.

Она упала на подушки у окна напротив Евдокии Хрисанфовны и крикнула, отодвинув шелковую занавеску:

– Трогай!

И они помчались вперед, прочь из Константинополя, спасаясь из пламени, которое вот-вот охватит его.

Феодора сидела в саду, куда вынесли ее готовую статую, - точно одинокая жрица себя самой. Она не могла ни о чем думать. Как только она начинала, мысли и чувства разрывали ее на части.

Олимп оказался слишком хорошим учителем – может быть, лучше, чем сам об этом подозревал.

Феодора привстала с кресла, когда услышала быстрые шаги. Это был Олимп, прекрасный скульптор и ее друг. Славянка прижала руки к груди.

– Ну, что, Олимп? Вести?

– Госпожа, тебе письмо от господина, - сказал Олимп, который едва скрывал волнение. – Вот, возьми!

Он подал ей свиток, который Феодора схватила с жадностью. – А еще? – требовательно спросила московитка.

Олимп крепко взял ее за руку.

– Еще он велел передать тебе, что скоро приедет сам.

Ромей и славянка долго смотрели друг другу в глаза.

========== Глава 18 ==========

Евдокия Хрисанфовна скоро задремала – наверное, была очень измучена. Или просто нечасто сидела так мягко, сидела праздно. Феофано, увидев, что московитка спит, тихо поднялась и пересела к Микитке.

– Покажи, - шепотом приказала она.

Микитка понял и неохотно распахнул плащ.

Он терпел, пока быстрые пальцы Феофано пробегали по его телу. Чего еще ему осталось стыдиться – что может быть хуже того, чем он уже стал?

Потом Феофано позволила пленнику запахнуть одежду и окликнула его по имени. Он поднял голову – гречанка смотрела пристально и недобро.

– Если будешь вести себя как вол, волом и останешься, - сказала она. Потом прибавила:

– Сотри уныние с лица и не показывай матери этих следов! Я тебя подлечу сама, когда мы остановимся. Ничего страшного тебе не сделали.

Микитка долго молчал. Потом прошептал в ответ – губы его кривились:

– Так ты боишься, что она поймет…

– Поймет когда-нибудь, но сейчас не время терзать ее, - ответила гречанка. – Ты понял?

Микитка кивнул, пряча взгляд.

Потом Феофано вдруг наклонилась, пошарила среди пожитков, сваленных в повозке, и достала какой-то узел. Развязала его.

– Поешь. Потом предложи матери, - приказала она, давая пленнику белый хлеб. – А вот здесь вино.

Феофано открепила от пояса флягу.

Микитка отламывал куски и ел жадно: он забыл, что у него живот прилип к спине от голода. Спохватился, когда от лепешки осталась половина. Потом Микитка приложился к фляге и сделал несколько глотков.

– Спасибо, - сказал пленник: он только сейчас вспомнил это слово. Феофано улыбнулась.

– Ты знаешь, чем свободный человек отличается от раба? – спросила она. Микитка покачал головой, внимательно глядя на нее. Феофано положила руку евнуху на колено.

– Тот, кто свободен… отвечает, - медленно проговорила благородная госпожа.

Похлопала юношу по колену и, еще раз улыбнувшись ему, пересела под свое окно.

Когда Евдокия Хрисанфовна проснулась, Микитка сидел над ней. Мать улыбнулась и взяла его за руку.

Но они вдруг ощутили большую неловкость. Евдокия Хрисанфовна всегда была строга с ним, как и следовало родительнице, а он – почтителен. Немыслимо было заговорить с ней так, как с Феофано. И хотя мать была мудра…

А вдруг она уже догадалась?..

– Что ты, сынок? – спросила мать.

Микитка торопливо развязал узелок, оставленный Феофано.

– Поешь, это тебе. И вино.

– Ты поел? – спросила мать. Он кивнул.

Евдокия Хрисанфовна с улыбкой погладила его по голове, потом быстро доела хлеб и выпила вина. Утерла губы рукавом и поглядела на сына.

– Спасибо, Микитушка.

Посмотрела на гречанку и склонила голову.

– Благодарствуй, госпожа. Век твоей доброты не забудем.

Микитке показалось, что взгляды обеих женщин стали холодными, страшными; и ему самому стало страшно. Такого между женщинами он еще не видел и не подозревал…

Но Феофано улыбнулась, и холод отступил.

– Рада помочь… по-христиански, - ответила гречанка.

Прибавила:

– Скоро мы остановимся в гостинице и отдохнем. Там можно будет помыться и сменить одежду.

Евдокия Хрисанфовна нахмурилась и дернула все еще полными, крепкими плечами: уж не вши ли ее донимают, с каким-то страхом подумал Микитка.

– Это было бы славно, - сказала наконец мать. Помолчала и спросила, словно бы от простоты:

– А куда мы едем, госпожа?

– Вам пока не нужно этого знать, - ответила Феофано.

Евдокия Хрисанфовна не сводила с нее глаз; и вдруг Микитка почувствовал, что гречанка словно бы дрогнула.

– Едем в мои владения, - ответила она и, нахмурившись, отвернулась.

Микитка зевнул, прикрыв рот рукой, но мать заметила.

– Поспи, сынок. Я тебя разбужу, когда придет время, - сказала она. Микитка невольно глянул на Феофано; а Евдокия Хрисанфовна рассмеялась.

– Не бойся, не поссоримся! Что мы, разве не христиане и не умные люди?

Микитка кивнул и, отойдя в сторонку, лег на подушки и какие-то узлы. Он очень устал – но даже закрыв глаза, еще долго не спал, а прислушивался к тому, что делается рядом с ним. Но не услышал ничего, кроме могильной тишины.