Ставрос. Падение Константинополя
Шрифт:
Однако и скрыться, в случае нужды, они могли бы намного легче… сколько таких же хозяйств, похожих одно на другое, они насчитали в округе, когда ездили смотреть дом!
Сын Валента долго прощался со своим побратимом: обоим было очень трудно расставаться. Только сейчас они поняли, как трудно!
– Мы ведь останемся рядом, и сможем ездить в гости, - сказал Микитка. – Ты только пиши, не забывай!
– Еще бы я когда-нибудь забыл! – воскликнул Мардоний.
И он вдруг высказал странную и трогательную просьбу – захотел, чтобы Микитка отрезал ему на память локон своих русых волос, который
– А я тебе подарю свои, - горячо сказал он.
Микитка хмыкнул.
– Ну просто с невестой прощаешься, - заметил он.
Земляно-смуглое лицо македонца залил румянец обиды; а Микитка спохватился. Сколько раз он давал себе слово, что не будет высмеивать обычаи греков! Даже те, которые запретило христианство, и которые противны природе и воспитанию русских людей!
Он отрезал у себя прядь волос и, перевязав ее синей лентой, которой стягивал волосы, подал Мардонию, стараясь не улыбнуться. Мардоний поцеловал русый вьющийся локон и прижал к сердцу.
– Теперь я счастлив! – воскликнул он.
Он спрятал локон на груди, между рубашкой и красной верхней туникой, с отрезными рукавами; потом бросился евнуху на шею и поцеловал его в губы. Микитка не уклонился.
Мардоний отрезал у себя угольно-черную прядь и проследил с жадностью, как Микитка прячет ее на груди, подобно ему самому.
Потом Мардоний еще раз заглянул Микитке в глаза… отцовскими чернущими глазами… и, сияя улыбкой, бросился прочь из комнаты. Ему, как всякому юноше, не терпелось увидеть новое и зажить новой жизнью, что бы он ни оставлял позади!
Микитка улыбался грустной и доброй улыбкой, прислушиваясь к топоту; потом подошел к двери, когда Мардоний уже сбегал по лестнице. Тот услышал и обернулся – и, остановившись, помахал другу рукой.
Микитка махнул в ответ - и, отступив назад в комнату, закрыл за собой дверь.
* Камка – старинная шелковая узорчатая ткань.
========== Глава 138 ==========
Еще до того, как они разделились с Аммониями, Феодора подошла к Евдокии Хрисанфовне.
– Матушка Евдокия Хрисанфовна, - сказала она. – Я за честь почту, если ты будешь носить мои ключи.
Евдокия Хрисанфовна долгим зорким взглядом посмотрела на госпожу; будто бы слегка удивилась, трудно было сказать, - но отвечать не торопилась.
– Будешь моей ключницей? Я не справляюсь одна, - сказала Феодора. Улыбнулась извиняющейся улыбкой.
Сколько бы Феодора ни училась, как бы ни возвысилась, она все равно чувствовала себя младшей перед этой женщиной.
– И ты мне счастье принесешь, если будешь хранить мои ключи, - прибавила хозяйка и слегка покраснела. – Ты ведь понимаешь по-итальянски?
– По-итальянски понимаю, как по-гречески, - и читаю, и пишу, - спокойно ответила Микиткина мать.
Некоторое время стояла тишина, которую Феодора не решалась прервать.
– А кормилец наш что говорит? – спросила Евдокия Хрисанфовна.
– Леонард сам просил… то есть сразу согласился, когда я предложила, - сказала Феодора и покраснела еще жарче.
Ключница бояр Ошаниных медленно кивнула.
– Что ж, буду служить, госпожа. Коли нужна тебе, рада
постараться.Феодора вдруг вспыхнула.
– Ты меня не кори, пойми меня! – воскликнула она, сама от себя такого не ожидая.
Она неожиданно ощутила себя ужасно виноватой – непрощаемой. Будто сама Русь в лице этой женщины ходила по ее дому, заглядывала в комнаты и в души нестареющими серыми глазами…
Ключница покачала головой.
– Я тебя не корю, госпожа. И не след тебе так со мной, служанкой, говорить, и передо мной виниться, - сказала она.
Они посмотрели друг другу в глаза.
– И как мне забыть, что мы ваши милостники, должники по гроб жизни - а вы спасители наши! – вымолвила Евдокия Хрисанфовна. – Ты ли это забыла?
Между двумя русскими женщинами повисла тишина.
Феодора не забыла – и Евдокия Хрисанфовна тоже помнила; и обе помнили и понимали много больше, чем сказали.
Наконец Феодора, не выдержав такого молчания, опустила глаза и сцепила руки на животе.
– У меня, кажется, опять ребенок будет, - сказала она, отчего-то ощутив мучительную потребность в этом признаться.
– Пошли тебе Бог, - спокойно, ласково ответила Евдокия Хрисанфовна.
– А твои… твои сыновья здоровы? – спросила Феодора. Она не слышала, чтобы в доме кто-нибудь болел; но ведь ей могли и не сказать!
– Здоровы, слава богу, - ответила Евдокия Хрисанфовна.
Они улыбнулись друг другу, теперь ясно и тепло. Евдокия Хрисанфовна взяла связку ключей, которую хозяйка положила на лавку, и прицепила ее к поясу – как когда-то давно ходила по московскому терему своего господина. Поклонилась Феодоре, достав рукой пол.
– Буду стараться, матушка боярыня.
Феодора смотрела на нее так, будто молила о чем-то. И Евдокия Хрисанфовна поняла – все еще красивое и гладкое лицо ее еще больше украсила улыбка.
– Ты нашу речь помнишь, - сказала она, поглядев в глаза госпоже. – И душа наша в тебе светится.
Евдокия Хрисанфовна неожиданно крепко взяла молодую хозяйку теплой сильной рукой выше локтя.
– А свои ключи… сама береги! – вдруг приказала она: и рабыня Желань сразу поняла, о каких ключах речь. От ее сердца и души – ее записок, философских сочинений, запертых в сундуке…
У амазонки на глазах выступили слезы. А мать русского евнуха перекрестила ее, потом еще раз поклонилась и ушла, звеня ключами и шелестя широким – богатым, как говорили в Италии, платьем.
Феодора и вправду опять была в тягости. Леонард, казалось, достиг полноты своего счастья – счастья человека высочайшего мужества и богатейшей души, блаженство которой заключается в ней самой и ее способности к творению, любви и подвигам. Лучший комес императора говорил, что будет очень рад и сыну, и дочери от Феодоры: и, конечно, это было так. Но сын, наследник от любимой женщины, был бы вершиной его существования.
Феодоре казалось, что ее жизнь развалилась напополам, словно разделилась морем, которое они пересекли, плывя в Италию. Первая половина – с патрикием Нотарасом, с царицей амазонок, с Валентом, - была ее византийская жизнь, которая шаталась, как дворец на подгнивших опорах; и крушения которой Феодора ожидала каждый день, живя словно бы в долг.