Стая воспоминаний (сборник)
Шрифт:
Мраморные звери, меж которыми он устроился, для удобства подперев голову руками и словно приняв традиционную философскую позу, скрывали его от взглядов мечущихся и в полночь юношей, никто не пересчитывал львов, и он спокойно каменел на асфальте, косясь на правого льва, на левого и чувствуя легкую тревогу, будто эти неподвижные твари могли принести беду. Да, именно теперь его души коснулось недоброе предчувствие: львам уже тыщи лет, их зализанные временем морды останутся на полуострове и после него, а он не вечен, он улегся между ними, ранимый говорящий лев, но не лев он, не лев…
Но чего опасаться? Жизнь проходит, и длинная русая прядь делит череп на две плешины, и сколько было суеты, сколько ранних пробуждений, сколько усилий — и все ради того, чтобы прочная кровля роднила всех, кто под этой кровлей,
Он сделал все для успеха воров Феодосии, он даже уснул, положив лицо на лапы, а когда пробудился, отряхивая с ладоней присосавшиеся песчинки, то усмехнулся, предвкушая свое настроение ограбленного, и с любопытством порылся в карманах: нет, на месте оказался бумажный ком, обеспечивающий все радости жизни. И, недоумевая некоторое время, он стоял перед лежащими львами, как грустный их укротитель, и перечитывал надпись на бронзовой табличке, свидетельствовавшую о бессмертии мрамора:
«Сарматские львы изготовлены в II—I веке до новой эры в Древней Греции. В 20-х годах были подняты со дна Таманского залива у древнего города Фанагория».
Серый воздух рассвета был свеж, и асфальт не столь тепел, как вечером, но отправляться в такую рань во дворец и уличать себя не хотелось, так что он снова улегся среди мраморных изваяний, уставившись в мутную даль моря и провожая взглядом первых прохожих, которые почему-то семенили все в одну сторону: и полнолицый мужчина с улыбкой Монны Лизы, и юная дочь порока, у которой была мордочка летучей мыши, и небритый неврастеник в махровой тенниске, и одухотворенный Шапошников. Наверняка они все летели на аромат какой-нибудь пивной бочки, качающей ячменную влагу с того момента, когда отворяются ворота рынка, и никто не замечал живого среди львов, и только Шапошников с его рыскающим взором землепроходца обнаружил своего приятеля на асфальте, но, как истинный поэт, не удивился тому, что он выбрал видное место для ночлега.
— Вот ты и отряхнулся от золы. Это ничего, что на голом асфальте. Зато весь ты отряхнулся от золы, скинул похабный груз и теперь можешь быть гордым, как лев, — по-своему понял Шапошников его прихоть, его сон на бульваре, и улыбнулся так ободряюще и лучезарно, что отвагой могло наполниться сердце от его улыбки.
И тут же Шапошников кивнул на прощанье всем львам и поспешил то ли на аромат единственной в Феодосии утренней пивной бочки, то ли просто к тем приземленным людям, в которых надо пробудить гордость: ведь был он и вчера в гостях поэтом, оставался поэтом и наутро.
А Гвоздь, словно еще более разбогатевший за ночь, с неким пресыщением или с усталостью от всей прошлой жизни посмотрел на чистые мраморные морды с едва заметными пепельными пятнышками, символизирующими глаза, и тронул к своему дворцу, где все четыреста принцев еще, пожалуй, спали.
Спали еще и во всех домах Феодосии, пустынная рассветная улица точно иллюстрировала мор или другое бедствие, постигшее город, и каждый встречный представлялся таким же братом, растерявшим прошлой ночью все ценности и теперь отыскивающим свой приют, и на фоне солнца, еще не оперившегося и словно варящегося в собственном алом соку, вдруг возникло видение: покинутая им жена без ничего, покинутые им сыновья с портфельчиками в руках…
Коварство жизни, подумал он. Коварство ночи, проведенной в обществе античных львов. И бред утра. Или все-таки видение было ему?
Он, конечно же, по привычке сентиментально всплеснул руками, надеясь вспугнуть своих, которые не были своими, а лишь образами своих, но троица не покинула феодосийский берег, и, когда Гвоздь рванулся к дворцу, возле которого возникли нереальные фигуры, когда утренний асфальт зачмокал под его сандалиями, грозя распугать всех, кто уже пробудился и высунулся из окна, вновь знакомясь с этим миром, фигуры не растаяли и не исчезли, и вскоре он смог убедиться в том, что он уже не один, что вот
и в Феодосии его краля и его сыновья. Но так повеяло бедой от молчаливого семейства, такими скованными показались все друзья, так поразило, что жена без ничего, а у сыновей в руках лишь портфели, овальные от груза!— Что? — воскликнул он в страхе. — Мы погорельцы?
— Мы тоже курортники, — нелюбезно возразила жена.
Он опять всплеснул руками и попытался обнять гривастых юнцов, подросших за две недели, но Мишка Гвоздь сунул пятерню, Арнольд же Гвоздь приветствовал его на английском. И ничего не оставалось, как потрепать отечественного иностранца по плечу и отвечать ему дружелюбным рокотом, похожим на львиное рычание.
И, приходя в себя, он по-мужски взглянул на свою самочку: декоративные ресницы, демократический румянец и губы, рекламирующие любовь. Ее лубочная красота всегда потрясала его.
Как ни уезжай далеко, а нежная соратница прилетит к тебе на крыльях. Господи боже мой: жена и сыновья, и никакого пожара! Что еще надо, если волшебный полуостров приютит всю твою семью? Что еще надо, если в Жучице прочно стоит крашеный дом, а в Феодосии будет временный дом для семьи, пожелавшей хлебнуть приятных курортных мытарств? И важно ли теперь, во второй половине жизни, что краля, свидетельница твоего мужского расцвета, родившая тебе Мишку и Арнольда, держится в незнакомом городе с таким видом, точно ты ее умолял примчаться на юг и забросал тамошнее гнездовье телеграммами?
Словно уже сытая встречей и довольная своим самообладанием, жена тронулась с асфальтированного и шинами превращенного в крупу бугорка вниз, а он хлопком соединил ладони, но не аплодируя ей вслед, а просто удивляясь ее интуиции, ее умению отыскивать пристанище.
И первый же особнячок, в окне которого возник хозяин с намыленными, утолщенными взбитым кремом щеками, впустил залетных приверженцев моря.
А уже через полчаса Гвоздь несся на рынок. Куда же еще? Куда же еще человеку, вновь обретшему семью? Куда еще богачу? Славная привычка быть поставщиком харчей для семьи пригодилась и тут, на юге, снабдила его тело тонизирующим зарядом, и он легко рванулся за утренней добычей, закладывая хитрые петли по Феодосии и выбирая кружной путь, чтобы постучаться в домик трех Елен, в тот домик, где он был и не был, потому что лишь на веранде смаковал вино и молился на здешних богинь, и едва он влетел за гофрированную пластмассовую калитку на пружинах, калитка энергично стукнула его по спине, поощряя ступать по окаменевшему ручейку тропы, на которой опять оказался знакомый бодрствующий петух в кричащем оперении и чуть подальше, в устье пересохшего ручейка, самая юная Елена — Елена Дмитриевна, подавшая руку странно, несколько тылом к земле, будто держала эта женщина плод на ладони, хотя держала лишь бесплотный воздух, и когда он сказался ранним гонцом от семьи и пообещал Елене Дмитриевне доставить даров феодосийского рынка, Елена Дмитриевна ответила радостным, но решительным возражением, которое почему-то воодушевило его и погнало к утреннему рою, к необъятным распахнутым воротам, перед его носом вдруг стронувшимся по непонятной причине и с долгим рыданием закрывшимся, в толпу искателей снеди, бросающихся то в один ароматный коридор, образованный торговыми рядами, то в другой.
Но это был лишь первый час его суеты. И хотя Елена Дмитриевна так приветливо отказалась от его услуг, он уже чувствовал право на ту свою главную просьбу, с которой положил себе примчаться днем к Елене Дмитриевне.
Жизнь рынка! В самом деле, и пивная бочка качала влагу, увенчивая каждую граненую кружку янтарным кружевом, и винная цистерна цедила виноградную кровь, и Гвоздь, точно претендуя сразу на все, совался то в одно сборище, то в другое, всюду покупал, не спрашивая цены, выискивал даже лоток с бидонами редкостной для юга, перезрелой оплавленной земляники и замкнул очередь, напряженно изучая, перебирая взглядом женщин и прикидывая, кого из них погонит прочь высокая цена; впереди него стояли семь женщин, у каждой из которых лицо словно вытолкнуло избыток жира крупными бородавками, и женщины как бы нарочито выстроились так, что бородавки на каждой особе увеличивались в определенной прогрессии, и Гвоздь невольно ощупал свое лицо, точно оно тоже могло измениться оттого, что он переступал с ноги на ногу в компании постаревших дам.