Стёпа и зеленые человечки

– Правда, Тиопа, попробуй прочесть, - кивнул Ирон, - а мы пока расчёты проверим.

И вся троица стала переворачивать листочки и задумчиво разглядывать написанные разными почерками строчки. Стёпе вообще всё написанное показалось китайской грамотой, но трое фисташковых вполне понимали, что к чему. Через пять минут Лин исчез в ванной и появился с небольшим устройством, по назначению напоминающим планшет – после этого все трое окончательно погрязли в расчётах.

А Стёпа осторожно открыл ежедневник.

Книжечка оказалась чем-то вроде дневника, который Андрей вёл от случая к случаю. И начал он его в день поступления в университет – не какой-нибудь, а Санкт-Петербургский. Стёпа мысленно восхитился парнем – из записей следовало, что поступил он на бюджетное место благодаря своим способностям, поскольку семья его была небогатой. В дневнике упоминались мама-библиотекарь и бабушка-пенсионерка. Об отце и деде никаких упоминаний не было, как и о второй бабушке и дедушке, поэтому Стёпа сделал логичный вывод – семья была неполной, а дедушка, отец мамы Андрея, скорее всего, уже умер.

Записи в дневнике за первый курс были обычными записями небогатого студента-трудяги, который не может позволить себе прогуливать лекции, чтобы не потерять стипендию, и вынужден ещё и подрабатывать на выходных, чтобы хоть как-то продержаться на плаву. Вряд ли бабушка и мама могли серьёзно помочь в сложном деле выживания в большом городе.

Но Андрей, похоже, был вполне доволен. Учиться ему нравилось, одногруппники попались вполне понимающие, в общежитии тоже особых проблем не было, да и с подработкой он справлялся. Так что первый курс парень закончил на отлично и отправился домой на каникулы – отъедаться и отпиваться парным молоком. Причём, если бабушка и мама жили большую часть года в одном из райцентров Ленинградской области, но на лето они неизменно выезжали на дачу в довольно-таки глухую и удалённую от цивилизации деревушку Пырьев Мор, в которой у бабушки был дом, унаследованный от родителей.

Андрей, который был парнем довольно-таки рукастым, дом подновил, забор починил, крыльцо покрасил, сделал ещё целый ряд всяких дел и немного заскучал, поскольку имел деятельный ум и лениться не умел совершенно.

И его понесло за каким-то интересом в соседний лес, который среди местных старожилов пользовался очень дурной славой. Ничего особо страшного Андрей в лесу не обнаружил и уже думал возвращаться домой, когда на него вдруг опустился странный световой столб – именно так это явление описал Андрей, когда очухался в небольшой каморке без окон и дверей с одним-единственным тюфяком на полу.

Стёпа тут же отметил разницу – одежда Андрея осталась при нём, а в кармане куртки остались студенческий билет, ежедневник и огрызок простого карандаша, которым парень и вёл все последующие записи.

Так вот, после того, как Андрей очухался, он увидел уже знакомых Стёпе зелёных человечков, то есть Келуджи, которые быстро объяснили парню, что родного дома он больше не увидит. Андрей возмутился, попробовал отстоять своё право на свободу… и был избит тонкими блестящими металлическими тросиками, которые причиняли просто нестерпимую боль. После это его держали связанным, развязывая через равные промежутки времени, чтобы дать возможность сходить в туалет, поесть и напиться. По какой-то причине его не подвергали модификациям, как Стёпу, а просто старались укротить, словно непокорное животное.

И вот однажды в каморку, которую Андрей успел возненавидеть всеми фибрами души, вошло самое прекрасное существо из всех виденных Андреем доселе. Прекрасный незнакомец забрал парня с собой и, что характерно, Андрей не слишком сопротивлялся, тем более, что новый хозяин, которого звали Ахат, был ласков и обещал Андрею, что поможет вернуться домой, но сначала им нужно посетить родную планету Ахата.

Читая эти строки, Стёпа скривился, как от кислого. Коварный инопланетянин, купив парня, стал приручать его, проявляя неподдельную заботу. И это принесло свои плоды. Андрей влюбился со всей почти детской наивностью человека, который ещё никогда не испытывал ничего подобного. А полюбив Ахата, он с радостью подарил ему себя. Его даже обрадовало, что непосредственно перед актом любви Ахат затащил его в корабельную лабораторию, объясняя это тем, что не хочет причинить любимому вред.

Стёпа, читая эту запись, нахмурился, отметив, что, скорее всего, ушлый Ахат именно тогда и подверг Андрея тем самым модификациям, которые позднее сделали из парня инкубатор.

Итак, Андрей и Ахат стали любовниками. Именно время полёта к Ризитее стало для Андрея чем-то вроде медового месяца. Кстати, читая дневник, Стёпа нигде не заметил особого шока парня от того, что тот вступил в связь с мужчиной, да и раньше проскальзывали некие оговорки, которые позволили предположить, что Андрей был геем. В общем, сделанные в этот период записи были полны наивного, безграничного счастья. А потом… потом наступил большой перерыв.

Записи после перерыва были уже совершенно иными. Это были записи сломленного, отчаявшегося человека, которого предал тот, кого он любил и кому верил. Да и сами записи стали краткими и сухими. Андрей спокойно и даже как-то безэмоционально писал о том, что стал фактически пленником Внутренних покоев, о том, что от Ахата у него было четыре кладки, о том, что после того, как яйца выходили, он фактически не видел своих детей - только издали на прогулках в саду, о том, каким болезненным был сам процесс и как он чувствует себя всё хуже и хуже… Лури упоминалась в дневнике лишь однажды и рядом было написано «сука», и это было, пожалуй, самым сильным проявлением эмоций. Потом снова был большой перерыв, да и листов в ежедневнике почти не оставалось.

А потом… в самом конце было ещё три записи. В первой говорилось об Ариге и Лаоре – просто упоминалось, что очередные кладки были от них, всё снова было сухо, но чувствовалась глухая затаённая боль в этих кратких строках.

Предпоследняя запись была пространнее. В ней говорилось о разговоре с Ахатом, а потом было написано буквально следующее: «Я простил его. Ему ещё хуже. Но я больше не способен любить, хоть он и говорит, что мы можем улететь и я вернусь домой. Я не верю ему больше. Что мешало ему раньше сделать это, не превращая меня в общую шлюху? Я не верю, что вернусь домой. Не верю, потому что понимаю, что долго не проживу. Последняя кладка далась мне очень тяжело, и эти ёбаные селекционеры позволили моим последним малышам остаться со мной… Я проживу ради них столько, сколько смогу…»

Последняя запись была написана неровным, скачущим почерком человека, который с трудом удерживает карандаш в руках: «Вчера моим малышам Тину и Лину исполнилось по пять лет… Они такие умные, что я просто поражаюсь, гораздо смышлёнее и развитее, чем земные дети этого возраста… Ахат приходит ко мне каждый день, говорит о Храме Предтеч… За прошедшие годы я достаточно овладел здешней речью, научился читать и писать, разобрался в вычислениях… Ахат прав – Храм Предтеч не просто легенда. Более того, это некий реально существующий объект, обладающий большой мощью. Возможно, это артефакт, созданный куда более древней и могущественной цивилизацией… Ахат даже смог проложить курс до этого объекта… Всё возможно, я проверял… Странно, я считаю лучше, чем Ахат… Но вот сил у меня всё меньше и меньше… В таком состоянии я не переживу пространственный скачок. Ахат это понимает… Я просил его позаботиться о Тине и Лине. Что с ними будет без меня с этой сукой в качестве мачехи?

Мне снились мама и бабушка… Они звали меня к себе… Это больно, но я думаю, что скоро мы встретимся…»

Ежедневник заканчивался несколькими пустыми страницами. Стёпа медленно закрыл пеструю книжицу и протянул Тину и Лину, которые смотрели на него со странным выражением.

– Он вас очень любил, - хрипло сказал Стёпа и моргнул, не осознавая, что плачет. Тин и Лин приняли дневник, бросили свои расчёты, прибились к Стёпе с двух сторон и обняли его. Ирон же, видя похоронное настроение всех троих, обнял Стёпу со спины и прошептал в ухо: