Степан Разин. 2
Шрифт:
Умершие предки составляли отдельную категорию духов. Большая их часть была связана как с «чужим», отдалённым загробным миром, так и со «своим», близким пространством. И это кроме того, что народ продолжал поклоняться солнцу, ветру, грому и дождю. Перемешались с христианством древние традиции и магия. Именно с такой «православной» верой боролся Никон по приказу царя.
А ещё, я помнил, что в одна тысяча четыреста сорок первом году киевский митрополит Исидор по прибытии в Москву с Флорентийского Собора отслужил литургию, на которой помянул папу римского Евгения IV, а также зачитал документ об Унии. Сразу же после этого по приказу великого князя Василия II Тёмного он был взят
И хотя во времена захвата османами Византии уния вроде как прекратила своё существование, реально связь Рима и патриархов не ослабевала. Константинопольская «вера» постепенно изменялась, принимая реформацию.
Вот эти две концепции в Константинопольском «формате православия» были неприемлемы православными христианами Руси. В этом была причина раскола, а не в «отмене двоеперстия». Ну и то, что древние русские традиции искоренялись огнём и мечом.
Отношение к власти на Ахтубе я почувствовал сразу. Народ роптал, даже получив достойную встречу и достойные условия проживания и труда. Вечерами люд собирался и до боли в горле хулил царскую власть и Никона. Я не останавливал «дискуссии» и не пытался защитить власть, но мои помощники по «политической части» вели разъяснительную работу в нужном мне русле.
Мне не нужны были бунты сейчас, а дальше будет видно. Пока «политруки» из числа священников-старообрядцев — уже сейчас моими чаяниями сформировался такой термин в раскалывающейся церкви — гасили вспышки гнева и неповиновения органам власти. Власть на Ахтубе, это был я, а я официально и образцово-показательно исполнял только что запрещённые Никоном обряды, крестясь строго двуперстно и привечая правильных старцев. Мало того, я переманил иконописцев, писавших образа старым, а не латинским стилем и заставил их писать «правильные» иконы.
Февраль 1649 год
— Отче, прими ещё исповедь мою, — проговорил я после перечисления всех своих грехов, поднимая взор на лик патриарха Иосифа.
— Кайся, сын божий, — приветствовал меня патриарх, кладя ладонь на мою голову.
Снова склонившись над его рукой, я произнёс:
— Известно мне стало, отче, что замысленно ужасное злодеяние против нашей церкви.
— Кем замысленно? — тихо спросил патриарх.
— Нашим государем и митрополитом Никоном.
— Откуда знаешь?
— Сам слышал.
— В чём умысел?
— Хотят нас подчинить греческой церкви.
— Хм! То не секрет, что царь и государь наш Алексей Михайлович мыслит сблизить русские обряды с греческими. В чём злой умысел.
— В том злой умысел, отче, что предадут анафеме всех двумя перстами крестящихся и старые обряды свершающих. Вплоть до умерщвления.
— Ты думай, что говоришь? Какая, млть, анафема? — неожиданно «споткнулся» патриарх. — Не может такого быть! Троеперстне креститься мирянам собор пятьдесят второго года не позволяет. И другие соборы поддерживали сие. Не лжёшь ли ты, отрок?
— Не лгу, отче. И ещё прошу, не сказывай о том, что я тебе сказал, никому.
— Да, как можно?! Сие — таинство исповедь! Никак не можно, сын божий! Только ска, для чего
ты мне в сём исповедался?— Ещё скажу… На речке Ахтубе построю я городки, в коих приму всех, кто побежит от новин Никоновских. Его ведь патриархом вместо тебя изберут, как ты преставишься.
— Когда я преставлюсь? — удивился Иосиф. — Не собираюсь вроде. И-и-и… Переменить меня, скинуть меня хотят, а будет-де и не отставят, и я-де и сам за сором об отставке стану бить челом[1].
— Не надо, отче, выбери лучше тех отцов церкви, на коих в старой вере положиться можно. И пришли ко мне. Хочу сберечь и их на Ахтубе.
Иосиф думал долго. Потом поднял меня с колен и сказал:
— Пошли, сын божий, в келью. Поговорим.
Кельей патриарх называл небольшую комнатку с квадратным столом у застеклённого окна, стульями с резными спинками, изразцовой в голубых тонах нагревательной колонкой во всю стену и ширмой, за которой угадывалось ложе.
— Прикажи принеси самовар, — попросил Иосиф служку, парня-чернеца лет тридцати. — И к чаю мёд с баранками.
Служка молча вышел и вскоре на столе появился, и самовар, и баранки, и мёд, и фарфоровые с белыми яблоками на синем фоне чашки, типа пиал, на блюдцах.
— Так, что ты говорил про перемены? — спросил Иосиф после того, как мы опростали по одной чашке чая и налили по второй.
Отхлебнув горячий напиток, я тронул левым указательным пальцем своё ухо и показал им же на стены «кельи». Старик хмыкнул.
— Свершаться с божьей помощью, — сказал я, ибо молчать было нельзя. Мало ли? Вдруг и впрямь подслушивают патриарха. — Перемены в Измайлове очевидны. Хотел попросить тебя, отче, взять на посадку для своего огорода картофель. Полезный продукт для пропитания.
Иосиф удивлённо вскинул брови, но ничего «нежелательного» не сказал, а продолжил обсуждать тему картофеля и иных заморских овощей.
— Пойдём, провожу, — сказал Иосиф, когда мы откушали по третьей чашке чая, а я поднялся из-за стола и склонился пред патриархом с благодарственными поклонами.
За ним, было, увязался служка, но, увидев движение бровей «патрона», задержался у патриаршей кельи.
— Меня совсем отстранили от патриарших дел, — сказал он, когда мы вышли на улицу. — Думаю отказаться от престола.
Я ничего не сказал.
— Что посоветуешь?
— Могу ли я что-то советовать, отче? Я сказал про то, что меня смутило и попросил сделать то, чтобы спасти хоть кого-то, ибо затевается большое злодейство и грядёт большая беда. Слышал ещё, что приедут православные патриархи из южных стран, но знаю точно, что умысел у них предать анафеме старую русскую церковь.
— Беда-а-а, — проговорил патриарх. — Но, Бог всем нам судья. И дай Бог свершиться твоим начинаниям, отрок. Вьюнош ты, но ношу на себя взял великую, богатырскую. Крепись и неси с Богом! Благословляю!
Я склонился над его рукой.
С тех пор и до его смерти в пятьдесят втором году, мы встречались с ним часто. Я «исповедовался», каясь в своих и чужих грехах, а патриарх внимал мне и осторожно собирал вокруг себя другой круг «ревнителей веры». Который, после ухода патриарха, принял на себя я, вручив половинку разрубленного фунта старцу Никифору, ближайшему другу почившего Патриарха.
Вот с ним-то и началась у нас настоящая работа, ибо новоизбранный патриарх проявил себя, как враг старой русской церкви с первых дней своего восшествия на престол, и моим новым друзьям стала очевидна правдивость моего предсказания. Они едва не записали меня, как провидца, и мне пришлось долго объяснять Никифору откуда ко мне пришли знания о грядущих напастях.