Степан Разин. 2

На обеде, состоявшемся, когда на дворе уже смеркалось, я увидел епископа Александра, знакомого мне года с пятьдесят пятого, когда в Коломне ещё существовала епархия. Епархию ликвидировал в патриарх Никон, присоединивший её к Патриаршей области. Владыка Александр был определен на вновь созданную Вятскую кафедру, бедную и совершенно неустроенную в экономическом отношении. Теперь он был здесь, в Коломне.

— Вероятно приехал на собор, — подумал я. — Но почему он здесь, а не в Москве? Неужели собор уже закончился? Помниться, он длился до шестьдесят седьмого года. До февраля или марта…

— Доброго здравия, отец Александр! — поздоровался я. — Благословите…

Я протянул к епископу руки и склонил голову.

— Не боишься от противника Никоновских новин благословление получать? — спросил, усмехаясь старец.

— Бог разберётся, и не мне судить, — покрутил головой я и спросил, поднимая на него глаза: — При сане ещё?

— При сане пока, — сказал и хохотнул епископ.

— Тогда прошу благословить.

— Бог с тобой, — сказал старец, прикоснувшись четырёхкратно к моей голове двумя перстами.

— Отчего не на соборе, отче? — тут же спросил я, пока мы не сели за стол.

— Хе-хе… Так, э-э-э, прервали собор. Иерархов ждут. Чтобы Никона низложить. Не уходит добровольно, хотя и осудил его собор.

— Каких иерархов? — сделал вид, что удивился я.

— Архиепископов Константинопольских и Иерусалимских, патриархов: Паисия Александрийского, да Макария Антиохийского.

— О, как?! А я думал, что закончился собор.

— Основные вопросы решали всё лето, да так и не решили. Никон перевернулся и отказался от свих новин. Аки агнец на заклании предстал пред собором. Тьфу, прости господи!

Старец перекрестил губы.

— А, что сам иконы рубил и книги рвал, это как?! Теперь говорит, что заставили его слуги царские и сам царь. Тьфу, паразит! Как только язык у него не отсох?!

Он снова перекрестился.

— А ты, значит, отец Александр, так и противишься новинам? — спросил я.

— Противлюсь, Стёпушка, — со вздохом ответил старец. — Как не противиться, коли всё наоборот делают, паскудники?!

— Гляди, отче, анафеме предадут, — покрутил я головой. — Беги ко мне на Ахтубу, пока не началось.

Старец снова тяжко вздохнул.

— Не можно, Стёпушка. Прав ты был во многом. Остерегал нас. Откуда в тебе тот разум? Бог знает! Мне же Бог язык непослушный, да разум скудный дал. Наговорил уже столько, что и сам не рад, да отказываться от сказанного — ещё больший грех. Вильнуть бы сейчас хвостом, как Никон, да не даёт гордыня. Что пастве скажу, воротясь?

Я удивился, услышав его откровенные слова. Видимо, обсуждали они с воеводой сложившееся положение, так как тот выслушал старца спокойно и сказал:

— Присядемте, господа хорошие, за стол… Отче… Степан Тимофеевич…

Обеды на Руси в богатых домах были такие обильные и сытные, что я наедался с «двух ложек», но научился растягивать удовольствие часа на два. У себя дома я ограничивал меню «первым, вторым и третьим». Правда и то и другое и третье в завтрак, обед и ужин было разным. На пирах же все изыски стояли на одном столе и стол, в буквальном смысле, ломился. Перечислить все яства, возможности нет никакой. Всё равно что-то, да упустишь.

Привезённое мной вино было вкусным и правильно приготовленным, потому быстро развязало языки и я узнал, что ничего ещё на соборе не решено и что старообрядцы, в общем-то, побеждают. Может, то что они давно готовились к предсказанному мной пятнадцать лет назад расколу, то ли то, что Никон, действительно покаялся в содеянном и осудил «греческие новины». Оттого и призвали греческих патриархов. Но какие они были греческие, одному мне в этом мире было известно. Все ни в буквальном смысле подчинялись Римскому Папе и отчитывались перед ним о совращении Русской церкви в письменном виде, прости Господи. И я читал, в своё время, эти письма в Рим. Но никому ведь сейчас не скажешь об этом! Хотя…А почему, нет?

— Слышал я, что патриарх Антиохийский по дороге в Москву индульгенциями торгует? — спросил я. — И так успешно торгует, по рублю за штуку, что уже и распродал всё разрешённое количество до въезда в Москву. Сейчас снова выпросил у царя разрешение выпустить бумаги. В печатном дворе оттиски готовят. Правду говорят?

— Правду, — ответил, вздыхая старец.

— Не уж то? — удивился воевода. — Индульгенции, это же — римская выдумка?

— Римская, — согласился епископ. — Так и что? Все они, патриархи эти, под Римской рукой.

— Индульгенции — это же ересь! — воскликнул воевода.

— А я тебе что, говорю, говорю, — снова вздохнул епископ.

— Так, они здесь таких делов наворотят, — задумчиво проговорил воевода.

— Суд над Никоном будет и над всеми несогласными, — проговорил я. — Никона низложат, изберут другого патриарха, всех несогласных предадут анафеме. Беги, отче, пока не замарали тебя.

Долго и молча смотрел на меня епископ, но потом в который уже раз тяжело вздохнул и сказал:

— Чему быть, того не миновать, Стёпушка.

* * *

[1] Братья Франциск и Доминик Пиццигани (итал. Francesco, Dominic Pizigani / Pizigano) — венецианские картографы XIV века.

[2] Фра Мауро или Мавро (итал. Fra Mauro, 1385—1459) — венецианский монах ордена камальдулов, подвизавшийся в монастыре св. Михаила[англ.] в Мурано и картограф портуланов и mappa mundi Итальянской картографической школы.

[3] (1266–1282)

[4] (1313–1341)

[5] (1342–1357)

Глава 11

После разговора со старцем Александром стала понятна причина царского призыва моей гвардии в Москву. Ожидались народные волнения. И не потому, что народ заботили книжные и обрядовые перемены, а потому, что они, оказывается, любили патриарха Никона, знали, что едут церковные патриархи, могущие лишить Никона патриаршего сана и не хотели этого. Оказалось, что народ в массе своей совсем не был в курсе, что что-то затевается внутри церкви и виновником раскола был Никон. Патриарх Никон прославился в народе человеколюбием и добрыми делами: раздачей милостыни, поддержкой сирых и убогих. Особенно, в годы своего «отступничества» от патриаршего престола и конфликта с царём. Именем его открывались богадельни и раздавались щедрые подарки монастырям.