" Живем, работаем и бродим "

Живем, работаем и бродим с горячим ветром на устах. И, кажется, не видим родины, не чувствуем, как воздух вроде бы, — все так и все-таки не так. Нет- нет я зов ее услышу, припомню давний свой зарок, что где-то есть деревня Пыщуг, которая меня зовет. Зовет не дозовется, бросит, иные выплывут места — мои калужские березы и яченские омута. Я вспомню дом с кривыми ставнями, а то и просто — имя станции, где остановка — пять минут… Мы, где бы ни были, — оставили следы души. Они зовут… Все громче, все слышнее просится в твою судьбу большой итог: тревожная разноголосица когда&то пройденных дорог. И час пробьет, когда в груди моей, как я отсрочки б ни просил, сольются голоса в единый всезаглушающий призыв. Вся память разом в сердце ринется — дороги, люди, города, и что-то в этом сердце сдвинется, что — неизвестно… И тогда ты примешь, лоно простирая, и, участь пращуров деля, я растворюсь в тебе, стирая черты единственного «я», моя суровая, сырая, мне нареченная земля.

1956

МАРШ БРОСОК

Рот пересох, шаг невысок, черные сосны да желтый песок. Даже пилотка от пота набрякла. Высохла глотка. и песня иссякла. Раз! два! Час… Два… Мы идем, а у нас под ногами, как чешуйчатая змея, вьется танковая колея, и мы топчем и топчем ее сапогами. Шуршанье песка да стук автомата, да пот с виска течет у солдата. — Привал! — и разом кто в тень, кто в сон, затылком наземь, к небу лицом… А в это время по чужим берегам, по картам штабным, по материкам, весь мир опоясав тисненым железом, с кровью и с мясом границы разрезав, как чешуйчатая змея, вьется танковая колея! И пока не раздавим ее, мы получаем свое: ни сладкого сна, чтоб кругом тишина, ни отдыха праздного, ни легкого хлеба, ни солнца красного, ни синего неба — нету! Все защитного цвету… Знойная даль, синяя высь. Снова команда: — Становись! Песню! — И над рядами пилоток песня выплеснулась из глоток. И надо всем — над зеленой землей, оплетенной железной змеей, над смехом детей, над могилами братскими, над пылью, над потом, над песней солдатскими, и — потому что нет другого пути — над дорогой, которую надо пройти, хоть умри, хоть надеждами вымость, реет тяжелое слово — необходимость!

1956

" Уроки военного дела "

Уроки военного дела. Ребятам одиннадцать лет. Война им в программу велела вписать этот новый предмет. Винтовки из струганых досок, гранаты набиты песком, в лаптях, в сапожищах отцовских, а кто победней — босиком, остриженные головенки, чтоб не было вшей у вояк, и песня разносится звонко: — Врагу не сдается «Варяг»! — Но больше, чем чтенье и русский, мне нравится эта игра. Мы молча ползем по-пластунски, встаем — в атаку — Ура-а! Мы целиться учимся, щуримся. Смешно суетимся в строю. О как это ветхое чучело я четко и ловко колю! …Плескалось дружинное знамя, да голос срывался порой… Никто не смеялся над нами, над странною этой игрой.

1959

" Добро должно быть с кулаками. "

Добро должно быть с кулаками. Добро суровым быть должно, чтобы летела шерсть клоками со всех, кто лезет на добро. Добро не жалость и не слабость. Добром дробят замки оков. Добро не слякоть и не святость, не отпущение грехов. Быть добрым не всегда удобно, принять не просто вывод тот, что дробно-дробно, добро-добро умел работать пулемет, что смысл истории в конечном в добротном действии одном — спокойно вышибать коленом добру не сдавшихся добром!

1959

ДОСКА ПОЧЕТА

Городкам в России нету счета. Почта. Баня. Пыль и тишина. И Доска районного почета на пустынной площади видна. Маслом размалеваны разводы, две колонны — словно две колоды… Работенка, скажем, неказиста местных инвалидов-кустарей: выцветшие каменные лица плотников, доярок, слесарей. Я-то знаю, как они немеют и не знают — руки деть куда, становиться в позу не умеют, вот пахать и строить — это да. Всматриваясь в выцветшие фото, все как есть приму и все пойму в монументах временной работы вечному народу моему.

1959

" А все еще гудят вокзалы. "

А все еще гудят вокзалы. Диспетчерам полно работы. А все еще трещат причалы и гомонят аэропорты. Выпускники, переселенцы, студенты, толкачи, снабженцы берут счастливые билеты, бегут в полночные буфеты. Я тоже движусь в этой массе. Я также набираю скорость. К согражданам различной масти в пути приглядываюсь порознь. Мне женщина рукою машет. Плывут перроны, люди, села. Россия все никак не может или не хочет жить оседло.

1960

ДОМ ЭПОХИ КОНСТРУКТИВИЗМА

Строения конструктивизма — вы означали в те года апофеоз коллективизма, союз рав ’ енства и труда. Вдаль простирались коридоры, а в коридорах детвора, а в коридорах разговоры о мире правды и добра. Не коридоры, а проспекты, рассчитанные на века… Но не хватило на проекты бетона, стали и стекла. И матерьялы заменялись, терялось чувство высоты. И постепенно изменялись первоначальные черты. Недавно в этом странном доме снимал себе квартиру я. Дом оказался неудобен для современного жилья. Здесь жили мрачные соседи, которым за десятки лет осточертели эти стены и коммунальный туалет. Я по утрам спешил к трамваю, оглядывался, повторял: — Великолепная идея, несовершенный матерьял!

1960

ДАРЬЯ ЗАХАРЬЕВНА

I Я частенько гостил у бабки. Часто я заезжал к старухе. Все, бывало, шепчет губами, узнавая меня на пороге. Мы садились за самоваром, начинали чай с разговором. А жила она одиноко, от своих дочерей недалеко. Только к ним она не ходила, даже видеть их не хотела. — Мои девки с ума посходили! С матерью перебранились. К старости перебесились — снова замуж повыходили!.. Бабка правила нашей семьею. Наблюдала всю жизнь за порядком. Была домашним пророком. Считалась верховным судьею. Принимала в подарок конфеты. Разрешала любые споры. Разбирала любые конфликты. Прекращала семейные ссоры. Говорила кратко и мудро… Впрочем, это было нетрудно. Жили мы под единым флагом, родовым общежитским миром, шитые одним лыком, мазанные одним мирром, объединенные целью одною, одной бедою, одной войною. А теперь что случилось со всеми? Распадаются дружные семьи, что детей сообща растили, обноски перешивали, все, что надо, переживали, невест, как могли, рядили, швейной машинкой стучали, служили у государства, родственников встречали из тридевятого царства. А теперь кругом непорядки, непонятные нашей бабке. И народ не тот на базарах, и вода не та в самоварах… Я сижу, молча слушаю бабку. Чай прихлебываю внакладку. Все подробности выясняю. Ничего ей не объясняю. II У музыкантов фальшивят трубы. У музыкантов замерзли губы. Катафалк впереди как хоромы. Мы Захарьевну нашу хороним. А за гробом дети да внуки, а за гробом — ее товарки, с девятнадцатого века старухи, бабы, высохшие как таранки. За плечами у них обузы, за плечами у них ликбезы. А учила старух лучина, да крутила старух кручина. По десятку детей народившие, горы белья переворотившие, горы горя перевернувшие, по горло его хлебнувшие, — идут они тесной шеренгой, покачиваются от ветра, салопы на них, как шинели — длиннополые, с прошлого века. Исчезает, проходит племя этих женщин, вынесших бремя всяких войн: коротких и длинных, всех — грабительских и гражданских, справедливых и несправедливых, всех японских и всех германских.

1960

" На каком языке говорят лилипуты? "

На каком языке говорят лилипуты? На каком этот странный народ говорит, и о чем по ночам затевают дисп ’ уты? А квартира, а мебель — каков габарит? Лилипутского, видимо, нет языка. Мы бы, иначе, слышали о лилипутском. В Костроме говорят, вероятно, на pyccкoм, а в Париже, естественно, что на французском Словом, нету у них своего языка. И, как видимо, нету особых идей. Голосуют, как все. Платят разные взносы. Задают на политсеминарах вопросы. Словом, все совершается, как у людей. Но беда на гастролях: свернется в калачик человечек, и вдруг подступает тоска в коммунальной гостинице, на железной кровати… На кровати, которая так велика!

1960

" Сколько их на земле — незаметных "

Сколько их на земле — незаметных, неказистых и неокрыленных, невеликих, посредственных смертных, неприглядных, банально влюбленных! Хорошо, что в Москве и Калуге, в Сан-Франциско и Нью-Орлеане ходят средние американцы и простые советские люди — по дорогам и по тротуарам, тратят время без умысла — даром. Вы представьте: такое творится, что кругом — лишь таланты, провидцы. Уповают. Гадают. Пророчат. Открывают. Провидят. Бормочут — машинально. Едят — апатично. Исподлобья глядят — фанатично. Бродят, не узнавая друг друга… Вот была бы забавная штука!

1960

" Чего ты хлопочешь, историк, "

Чего ты хлопочешь, историк, зачем ты ночами не спишь, какие копаешь истоки, в каких ты архивах корпишь? Возьми-ка перо да бумагу, талмуды свои отложи, взбодрись, собери всю отвагу, талантливость всю покажи — от века по камушкам к веку ползи, вычисляя число, во что обошлись человеку и несправедливость, и зло. Но это не все. Сделай милость, яви вдохновенье и страсть, подумай, во что справедливость и правда земле обошлась. Подсчитывай честно и строго. До смерти закончить сумей. Возьми два числа, два итога геройства, позора, скорбей. Из большего меньшее вычти, колонку нулей промокни. Ладони вспотевшие вытри. Конец. Отдышись. Отдохни. Взгляни на последний остаток. Всю жизнь ты убил на него. Возьми драгоценный осадок — чего? Неизвестно чего. Исполнил ты все, что велелось. Почетна работа твоя. Но что с этой разницей делать, не знаем ни ты и ни я.