Стихи

" Прогресс коснулся сердца моего. "

Прогресс коснулся сердца моего. Я в город детства робко возвратился, но где же дом, в котором я родился, где улица? — не вижу ничего. Какой-то архитектор-дилетант решил во имя будущего блага снести мой дом и разработал план, и все стерпела белая бумага. На улице моей росла трава, кружилась паутина бабьим летом. Каким обманом до сих пор жива собачья верность памятным приметам? Какой ценой моя душа спасет остатки исчезающих явлений, провинция, единственный оплот моих сентиментальных впечатлений! Я понимаю, здесь закон иной, он подчинен не нашим интересам. И только звезды те же надо мной, над городом, над миром, над прогрессом.

1965

" Полжизни прошло на вокзалах — "

Полжизни прошло на вокзалах — в Иркутске, в Калуге, в Москве, и несколько мыслей усталых осело в моей голове. Немало просторов широких я видел в течение дня, и несколько истин высоких осталось в груди у меня. А было бы проще простого без высокомерных затей однажды поверить на слово кому&то из умных людей. Но все почему&то хотелось, чтоб ветер ломился в окно… Отчаянье? Молодость? Смелость? Не знаю. Не все ли равно.

1965

" Увидеть родину весной "

Увидеть родину весной, апрельским утром, в первый зной, с разноголосицей грачей, с последним холодком заречным, с потрескиванием свечей в ночь Пасхи, с грудой новостей, рассказанных случайным встречным. Проснуться и услышать вдруг, как заливается петух, и удивиться наблюденью, что пахнет в городе твоем и свежевымытым бельем, и сладким дымом, и сиренью… Увидеть родину, когда Ока темна и холодна, и груды огненной листвы, смешавшись с черною листвою, на иней мраморной плиты летят, и понимаешь ты, что пахнет в воздухе зимою.

1966

" Как посветлела к осени вода, "

Как посветлела к осени вода, как потемнела к осени природа! В мое лицо дохнули холода, и снегом потянуло с небосвода. Мои края, знакомые насквозь: пустынный берег, подзавалье, речка… Так кто же я — хозяин или гость? И что у нас — прощанье или встреча? От холода я задремал в стогу, как зверь, готовый погрузиться в спячку, проснулся, закурил на берегу, и бросил в воду скомканную пачку, и не решил, что ближе и родней — вчерашний шум березы отшумевшей или просторы прибранных полей и тусклый блеск травы заиндевевшей. И, затянувшись горестным дымком, спасая тело от осенней дрожи, я вдаль глядел и думал об одном: чем ближе ночь, тем родина дороже.

1966

" Еще осталась тишина "

Еще осталась тишина в домах, где облупились ставни, где тлеет огонек герани в проеме низкого окна. Еще осталась тишина, ушедшая в сады, в заборы, в калитки, в ржавые запоры, в полуживые времена. Была веселая пора: от голубятни, со двора, трехпалый посвист разливался, и у колонки звон ведра на всю округу раздавался. А если траурный оркестр вдруг нарушал покой округи, сходились жители окрест и молча провожали звуки. Печаль светилась торжеством, у лошадей лоснились крупы. Плыл катафалк. Звенели трубы, сверкающие серебром.

1966

" Я приеду, "

Я приеду, в гостинице номер сниму, выйду в город, пройдусь, ни о чём не жалея, но взгляну — Золотая аллея в снегу! — и опомнюсь: в снегу Золотая аллея, где когда-то под музыку липы цвели, распускались пионы созвездьям навстречу, и мелькали огни сигарет, как шмели, а какие, какие тут слышались речи! А теперь тишина, неожиданный снег до весны завалил Золотую аллею, где давно потерялся мой голос, мой смех, тот, которым смеяться уже не умею. А под осень — под осень шепталась листва, и внезапно взлетала, как жёлтая стая, в час, когда вдоль аллеи свистели ветра… Потому и прозвали её — Золотая.

1966

" Не земля, а всего лишь страна, "

Не земля, а всего лишь страна, не страна, а всего только город, только улица, клен у окна… Надоело! Я весел и молод. Я устал от родимых примет, от причуд материнского нрава, и лежит предо мною весь свет — и любовь, и работа, и слава! …Так я думал. И вот, исчерпав эту юную страсть к переменам, понимаю, что все-таки прав, возвратившись к отеческим стенам. Слава Богу, что я не бедняк, что остались навек за душою этот берег и этот овраг, и поэтому что-то я стою.

1967

" Я услышал, как воды шумят, "

Я услышал, как воды шумят, то под снег забираясь глубоко, то обрушиваясь с водостока… Как тяжелые тучи летят… Значит, вновь на реке потемнели, изможденные старые льды, и грачи наконец прилетели, чтоб напиться апрельской воды. Что еще? Разве то, что залиты этой пенистой талой водой, оседают надгробные плиты по ночам под зеленой звездой. Слава Богу — грядут перемены, и всю ночь будоражат мой ум шорох льдин, бормотание пены — что ни час нарастающий шум…

1967

" Листья мечутся между машин, "

Листья мечутся между машин, на колючем ветру коченеют. Понимаю, как холодно им, на глазах золотые чернеют. Слава Богу, я снова один, словно в этом какое-то благо! И смотрю, как из серых глубин тихо сыплется серая влага. Я наутро поймаю такси, подниму воротник от прохлады и шоферу скажу — отвези на погосты Великой блокады. Потому что в одной из могил мой отец похоронен когда-то. Неизвестно ни места, ни даты — устанавливать не было сил. А недавно в рязанском селе были праздники в честь Руставели. Гости прибыли навеселе, отобедали, песню запели. Вечерело. Накрапывал дождь на разбитую сельскую церковь, на Оку, на есенинский дом… И, совсем в непогоду померкнув, любопытные бабы в платках, зябко пряча тяжелые руки, с удивленьем в усталых глазах молча слушали чудные звуки… Как смогли вы, друзья, уберечь за полуторатысячелетье эту древнегрузинскую речь, — что ни время, ни пламя, ни меч не развеяли в пепел наследье! Что за песни! Какая судьба донесла их до нашего края! Репродуктор с вершины столба что&то бодрое нес, не смолкая. Я впадал окончательно в грусть, на душе становилось постыло, потому что беспечная Русь столько песен своих позабыла! Издал ’ и от низины пустой, рассеченной осенней Окою, тянет холодом и широтой и последним движеньем к покою. Над равниной плывут журавли, улетают в горячие дали… Вам спасибо, что вы сберегли, нам спасибо, что мы растеряли. Но зато на просторах полей, на своей беспредельной равнине полюбили свободу потерь и терпенье, что пуще гордыни.

1967

" Свет полуночи. Пламя костра. "

Свет полуночи. Пламя костра. Птичий крик. Лошадиное ржанье. Летний холод. Густая роса. Это — первое воспоминанье. В эту ночь я ночую в ночном. Распахнулись миры надо мною. Я лежу, окружённый огнём, тёмным воздухом и тишиною. Где-то лаяли страшные псы, а Луна заливала округу, и хрустели травой жеребцы, и сверкали, и жались друг к другу.

1967

НОЧНОЕ ПРОСТРАНСТВО

Дитя сороковых годов, птенец послевоенных улиц, я видел много городов, но мне они не приглянулись. Меня качали поезда, меня кружили танцплощадки, и это, видно, навсегда со мной, как пальцев отпечатки. И верно, потому что нет такого места на планете, где клином бы на белом свете, как говорят, сошелся свет, — я странным чувством полюбил весь этот беспардонный табор, в котором ел, с которым пил и выходил очнуться в тамбур, чтоб дверь тяжелую рвануть и захлебнуться жарким ветром… Куда ты? Но не в этом суть, и дело все-таки не в этом, а в том, что к женщине одной, к какому-то микрорайону, с отяжелевшей головой я шел по городу ночному. Его окраина всегда меня тревожила сознаньем того, что дикая трава вплотную примыкает к зданьям, что справа глина и бетон, что где-то рядом запах поля, клочок зари — ну, словом, воля, переходящая в закон. Но мой бессмысленный рассказ так безнадежно затянулся, а дело в том, что в этот раз я заблудился и очнулся средь крупноблочных корпусов, занумерованных кварталов, среди ободранных кустов и бездыханных самосвалов и вышел к яркому костру, к каким-то людям молчаливым. Они сидели на ветру, и ветер бешеным порывом из улицы, как из трубы, ликуя, вырывался в поле, свистел, и пламя золотое сияньем озаряло лбы. Под этот сумасшедший свист я увидал с собою рядом спокойный ряд усталых лиц, очищенных огнем и мраком, и понял, что и у меня лицо почти иконописно от пляски тени и огня… Но было все&таки обидно, что ночь с ее блестящей мглой так коротка в средине лета, что ореол над головой всего лишь только до рассвета.