Стихи

МОЛИТВА

Пыланье свеч то выявит морщины, то по белку блестящему скользнет. В звездах шумят древесные вершины, и замирает крестный ход. Со мною ждет ночь темно-голубая, и вот, из мрака, церковь огибая, пасхальный вопль опять растет. Пылай, свеча, и трепетные пальцы жемчужинами воска ороси. О милых мертвых думают скитальцы, о дальней молятся Руси. А я молюсь о нашем дивьем диве, о русской речи, плавной, как по ниве движенье ветра… Воскреси! О, воскреси душистую, родную, косноязычный сон ее гнетет. Искажена, искромсана, но чую ее невидимый полет. И ждет со мной ночь темно-голубая, и вот, из мрака, церковь огибая, пасхальный вопль опять растет. Тебе, живой, тебе, моей прекрасной, вся жизнь моя, огонь несметных свеч. Ты станешь вновь, как воды, полногласной, и чистой, как на солнце меч, и величавой, как волненье нивы. Так молится ремесленник ревнивый и рыцарь твой, родная речь. 1924 г.

СТИХИ

Блуждая по запущенному саду, я видел, в полдень, в воздухе слепом, двух бабочек глазастых, до упаду хохочущих над бархатным пупом подсолнуха. А в городе однажды я видел дом: был у него такой вид, словно он смех сдерживает; дважды прошел я мимо, и потом рукой махнул и рассмеялся сам; а дом, нет, не прыснул: только в окнах огонек лукавый промелькнул. Все это помнит моя душа; все это ей намек, что на небе по-детски Бог хохочет, смотря, как босоногий серафим вниз перегнулся и наш мир щекочет одним лазурным перышком своим. 1924 г.

САНКТ-ПЕТЕРБУРГ

Ко мне, туманная Леила! Весна пустынная, назад! Бледно-зеленые ветрила дворцовый распускает сад. Орлы мерцают вдоль опушки. Нева, лениво шелестя, как Лета льется. След локтя оставил на граните Пушкин. Леила, полно, перестань, не плачь, весна моя былая. На вывеске плавучей — глянь — какая рыба голубая. В петровом бледном небе — штиль, флотилия туманов вольных, и на торцах восьмиугольных все та же золотая пыль. Берлин, 26. 5. 24.

ВЕЧЕР

Я в угол сарая кирку и лопату свалил с плеча и пот отер, и медленно вышел навстречу закату в прохладный розовый костер. Он мирно пылал за высокими буками, между траурных ветвей, где вспыхнул на миг драгоценными звуками напряженный соловей. И сдавленный гам, жабий хор гуттаперчевый на пруду упруго пел. Осекся. Пушком мимолетным доверчиво мотылек мне лоб задел. Темнели холмы: там блеснул утешительный трепет огоньков ночных. Далече пропыхивал поезд. И длительно свистнул… длительно утих… И пахло травой. И стоял я без мысли. Когда же смолк туманный гуд, заметил, что смерклось, что звезды нависли, что слезы по лицу текут. 10. 7. 24.

«Откуда прилетел? Каким ты дышишь горем…»

Откуда прилетел? Каким ты дышишь горем? Скажи мне, отчего твои уста, летун, как мертвые, бледны, а крылья пахнут морем? И демон мне в ответ: «Ты голоден и юн, но не насытишься ты звуками. Не трогай натянутых тобой нестройных этих струн. Нет выше музыки, чем тишина. Для строгой ты создан тишины. Узнай ее печать на камне, на любви и в звездах над дорогой.» Исчез он. Тает ночь. Мне Бог велел звучать. Берлину 27. 9. 24.

СТРАНА СТИХОВ

Дай руки, в путь! Найдем среди планет пленительных такую, где не нужен житейский труд. От хлеба до жемчужин все купит звон особенных монет. И доступа злым и бескрылым нет в блаженный край, что музой обнаружен, где нам дадут за рифму целый ужин и целый дом за правильный сонет. Там будем мы свободны и богаты… Какие дни. Как благостны закаты. Кипят ключи кастальские во мгле. И глядя в ночь на лунные оливы в стране стихов, где боги справедливы, как тосковать мы будем о земле! 1924 г.

ИСХОД

Муза, с возгласом, со вздохом шумным у меня забилась на руках. В звездном небе тихом и безумном снежный поднимающийся прах очертанья принимал, как если долго вглядываться в облака: образы гранитные воскресли, смуглый купол плыл издалека. Через млечный путь бледно-туманный перекинулись из темноты в темноту — о, муза, как нежданно! — явственные невские мосты. И задев в седом и синем мраке исполинским куполом луну, скрипнувшую, как сугроб, Исакий медленно пронесся в вышину. Словно ангел на носу фрегата, бронзовым протянутым перстом рассекая звезды, плыл куда-то Всадник, в изумленье неземном. И по тверди поднимался тучей, тускло озаренной изнутри, дом; и вереницею текучей статуи, колонны, фонари таяли в просторах ночи синей, и неспешно догоняя их, к Господу несли свой чистый иней призраки деревьев неживых. Так проплыл мой город непорочный, дивно оторвавшись от земли. И опять в гармонии полночной только звезды тихие текли. И тогда моя полуживая маленькая муза, трепеща, высунулась робко из-за края нашего широкого плаща. Берлин, 11. 9. 24.

КОСТЕР

На сумрачной чужбине, в чаще, где ужас очертанья стер, среди прогалины — горящий, как сердце жаркое, костер. Вокруг синеющие тени, и сквозь летающую сеть теней и рдяных отражений склоненных лиц не разглядеть. Но, отгоняя сумрак жадный, вот песня вспыхнула в тиши, гори, гори, костер отрадный, шинели наши осуши. И снова всколыхнулись плечи, и снова полнозвучный взмах, кипят воинственные речи и слезы светятся в глазах. Зверье, блуждающее в чащах, лесные духи и ветра бегут от этих глаз горящих и от поющего костра. Зато с каким благоговеньем, с какою верой в трудный путь, утешен пламенем и пеньем, подходит странник отдохнуть. Берлин, ноябрь 1924 г.

УТРО

Шум зари мне чудился, кипучий муравейник отблесков за тучей. На ограду мрака и огня, на ограду реющего рая: облокачивался Зодчий Дня, думал и глядел, не раскрывая своего туманного плаща, как толпа работников крылатых, крыльями блестящими треща, солнце поднимает на канатах. Выше, выше… выше! Впопыхах просыпаюсь. Купол занавески, полный ветра, в синеватом блеске дышит и спадает. Во дворах по коврам уже стучат служанки, и пальбою плоской окружен, медяки вымаливает стон старой, удивительной шарманки… Берлин, 5. 12. 24.

В ПЕЩЕРЕ

Над Вифлеемом ночь застыла. Я блудную овцу искал. В пещеру заглянул — и было виденье между черных скал. Иосиф, плотник бородатый, сжимал, как смуглые тиски, ладони, знавшие когда-то плоть необструганной доски. Мария слабая на чадо улыбку устремляла вниз, вся умиленье, вся прохлада линялых синеватых риз. А он, младенец светлоокий в венце из золотистых стрел, не видя матери, в потоки своих небес уже смотрел. И рядом, в темноте счастливой, по белизне и бубенцу я вдруг узнал, пастух ревнивый, свою пропавшую овцу. Берлин, 11. 12. 24

К РОДИНЕ

Ночь дана, чтоб думать и курить, и сквозь дым с тобою говорить. Хорошо… Пошуркивает мышь, много звезд в окне и много крыш. Кость в груди нащупываю я: родина, вот эта кость — твоя. Воздух твой, вошедший в грудь мою, я тебе стихами отдаю. Синей ночью рдяная ладонь охраняла вербный твой огонь. И тоскуют впадины ступней по земле пронзительной твоей. Так все тело — только образ твой, и душа — как небо над Невой. Покурю и лягу, и засну, и твою почувствую весну: угол дома, памятный дубок, граблями расчесанный песок. 1924 г.