Стихотворения и поэмы в 2-х т. Т. I

Ленин («Весь мир, как лист бумаги, наискось…»)

Весь мир, как лист бумаги, наискось Это имя тяжелое — Ленин — прожгло. Желтый ожог и пламя ласкается И жаром лижет безбровый лоб. Глаз монгольских не прорезь, а просека — Шрам и зрачки — ятаган татарвы. Овраги и рвы и ветер просится Под ноги лечь на болячки травы. Прищурь глаза, мой пращур. Вытопчи Копытами безлесые солончаки. В праще — прощенье. Ты без запала выучил Ломать князей удельных утлые полки. А над степями тяжелых хлопьев хлопоты И сквозь метель, над Каспием — заря. И будит великолепным топотом Века — твой доисторический октябрь. Так медленно над мертвой пасекой Встает весна и оживают мхи. Не сын, а только пасынок, я только пасынок, Я слушаю, как третьи прокричали петухи.

«Вот он, покой берложьей тишины…» [18]

Вот он, покой берложьей тишины. Мир умирает распростертый. Тяжелый вал с палубы смыл Мертвых. Но помню, помню крутой крен — Борт в пена, борт и тучи. Мачт и рей реющий крест Над перепуганной кручей. И снова внезапный залп. Мертвецу не проснуться. Помню средневековые глаза Умирающей революции. Десятилетие взметнувшейся волны — Четырнадцать и двадцать четыре. Теперь покой берложьей тишины Тяжелые объятья ширит.

18

«Вот он, покой берложьей тишины…» — Н, 1924, 24 февраля (№ 48); MB.

СВИНЦОВЫЙ ЧАС

«В знакомой комнате пустая мгла…»

Б. Сосинскому

В знакомой комнате пустая мгла, И в серой пепельнице пепел серый. Привычный путь: от темного угла До нескрипучей двери. Железный ключ — закушенный язык — Не повернуть — немыслимое бегство. Лишь отчество со мной, слепой двойник, Непреодолимое наследство. Жизнь — за стеклом, за окном двойным. Стекла — заплаканные щеки. Заплесневелых улиц дым, Как ненаписанные строки. Привычный путь: лишь три шага. Молчу. Мир за окном, как грузная громада. Идут минуты: плечо к плечу, Плечо к плечу — солдаты с парада.

«Обруч — мое косноязычье…»

Обруч — мое косноязычье. Слова, как слипшийся комок. О боль повторять по привычке Только мертвую тень строк! И точно плаха и пытка, Скудных стихов тетрадь. Душный, душный напиток И пленные ветра. Ночь — надоедливый нищий — Снова, снова застой слов. Напрасно бессонница ищет Неповторимое слово — любовь. Падай, падай тяжелым камнем, Падай, падай на дно реки Непобедимая память, Черный, каменный крик.

«Там, наверху, широкоплечий день…» [19]

Там, наверху, широкоплечий день Привязан к палубе тугим причалом. Северный ветер — рваный ремень Серое море — конь чалый. Я вижу там только узкий люк И грузных туч рваные космы. Мне кажется, что пальцы черных рук Точно корни выкорчеванных сосен. Сорву с защелки тяжелый болт, Сжимая мускулы и скулы. О раскаленная, темная боль, Ржавый трюм и борт сутулый. Уйду на дно — свинцовый час, — Глотая едкий дым и пену. И кровь с разбитого плеча К обугленным прилипнет стенам.

19

«Там, наверху, широкоплечий день…» — Н, 1924, 27 января (№ 22).

«Над морем мутная, тусклая мгла…» [20]

Над морем мутная, тусклая мгла. Рыжий парус рвет облака. Черную ночь надо мною дугою свела Чья-то чужая рука. Удар за ударом в смоленый борт. Волна за волной взмет, взлет. За высокой кормой большой багор По воде с налету бьет. За бугшпритом ночь черна. Пенится пенный бег. Ни одна звезда не видна, Ни одна сквозь мокрый снег. Мне навстречу холодный норд-ост Бросает седые гребни. Я, пьяный от ветра матрос, Проглядел маяков огни. [1923]

20

«Над морем мутная, тусклая мгла…» — Н, 1924, 27 января (№ 22).

«Ледокол, ломая грудью льдины…»

Ледокол, ломая грудью льдины, Всползает на полярные поля. Костлявые, ледяные спины, Преломляющие каждый взгляд. Дрожат гитарой борта от пара — Струны вант тронул дым. Над кормой золотой огарок, Трудный всплеск мертвой воды. О, как режет седое сиянье Налегший всей грудью мрак. Жизнь — набухающее восстанье — Сцепившиеся в реях ветра!

«Скупая тишина — голодный скряга…» [21]

Скупая тишина — голодный скряга. Летящие над городом поезда. От бьющихся колес вздрагивать — Переплетенных стрелок сталь. Ломая мрак, как бурелом копытом Ломает перепуганный конь, Пролететь над хребтами перебитыми Крыш на семафорный огонь. А потом вниз, в зев бреши, В четырехугольную пасть. Там, за окнами запотевшими, Звезды захотели упасть. А когда тишина под землею Захлебнется гулом, точно водой, Бросится скачущими перебоями Сердце в перегонки с туннельной стеной.

21

«Скупая тишина — голодный скряга…» — MB.

«Камень — нем, а память камень…»

Камень — нем, а память камень, Немая глыба тяжелых строк. Всклокоченный дым и низкое пламя, Память! — неизлечимый ожог. Никогда не забыть. Никогда не высказать. Не поднять под тяжестью плеча. И только знать, что близко, близко Последний, непреодолимый час. А после смерти все вспомнить наново. А после смерти не болит плечо. И пусть над гробом звенит неустанно Веселой чечетки четкий чок.

«Недостроенных лет почерневшие стропила…»

Недостроенных лет почерневшие стропила, Известка просыпанных дней. Облаков вздувшиеся жилы В фосфорическом гнилом огне. Дождь ослеп и бьется в испуге Кликушей о красный кирпич. Если б стянуть этот мир подпругой И дубленым ремнем скрепить! О как дышат бока от бега — Это не конь, это целый табун. После гололедицы тающим снегом Прижечь разодранную губу. Но топор туп и подковы сбиты. Опоенный конь. Недостроенный дом. И сердце мое под копытом, Как кровоподтек под бинтом.

«Рогожей прелою покрыта конура…» [22]

Рогожей прелою покрыта конура. Как шерсть дворняжки войлочные тучи. На мокрых сучьях косолапый страх Плетет плетень паучий. Я выползу на грязный двор. Мне мир покажется загнившей лужей. И ночь, взглянувшая в упор, Затянет тьмою горло туже. Запомнят уголья-зрачки Ржаной и ржавый месяц над собою. И кисть раздробленной руки Услышит сердца перебои. А к утру неуклюжий труп Вспугнет тревожные шаги прохожих. И будет биться на ветру Мой саван — прелая рогожа.

22

«Рогожей прелою покрыта конура…» — Н, 1924, 3 февраля (№ 28).