Стихотворения и поэмы в 2-х т. Т. I

«На первом повороте — ночь. А там…»

На первом повороте — ночь. А там, За неизбежным поворотом — снова Привычный хаос бытия земного Прищурился, и кажется, что нам Не одолеть вращенья карусели, Что мы, наверное, осуждены Толпой войти в безобразные сны Земной, мимоструящейся метели. Но вдруг протяжно взвоют тормоза И остановится сердцебиенье, И центробежный устремится ток, И в широко раскрытые глаза, Одолевая головокруженье, Ворвется желтый, солнечный поток.

ПОСЛЕ СМЕРТИ [39]

1. «Огонь, слегка метнувшись, потухает…»

Огонь, слегка метнувшись, потухает Не сразу загустеет воск свечи, И золотая капелька стекает И мертвые с собой влечет лучи. Душа — ты капля золотого воска, Путеводительница корабля, — Там, за бортом, покинутая роскошь Твоих полей и запахов, земля. Душа, путеводительница белых, Большим пространством вздутых парусов, Душа, ведущая корабль тела Вдоль призрачных и медленных валов. Кто смертью назовет мое томленье, И паруса, и ветр, и этот путь, Исполненный такого вдохновенья, Что я не в силах прошлого вернуть. Душа, о капля стынущего воска, Ты телу путеводная звезда, Когда оно, забыв земную роскошь, Уходит в призрачные холода.

39

После смерти (1–3) — ВР, 1928, № 2.

2. «Судьба работает в убыток…»

Судьба работает в убыток: Напрасно силится она Лучистый выплеснуть напиток Упокоительного сна. По смерти, вдруг, как бы спросонок, Освобождается, спеша, От надоедливых пеленок Неугомонная душа. И память, стертая до лоска, Не сохранит для новых бурь Удушье ладана и воска И эту бедную лазурь. Летит, в пространства тяготея И от земли оторвана, Разбуженная Галатея, Поработительница сна.

3. «Воздух розовый и ломкий…»

Воздух розовый и ломкий, Твердь последней высоты. Влагу золотой соломкой, Сердце, тянешь ты. И моей холодной крови Остывающей струя Оборвет на полуслове Скуку бытия. Вот, просторным дуновеньем Невесомого крыла, Ты над смертью и забвеньем Медленно взошла. Видишь, милая подруга, Время замедляет шаг, Видишь, из земного круга Улетевшая душа!

ИЗ КНИГИ «ОБРАТНЫЕ ПАРУСА» (1925)

Брониславу Сосинскому

73, УЛИЦА СЕН ЖАК («Вытканные ветром горизонты кровель…»)

Вытканные ветром горизонты кровель, Фокусники сердца — флюгера. Цоканьем копыт, пульсированьем крови Стянутый, глухонемой парад. Искони: обоев нет и подоконник — Праздный суевер, скупой предлог. Пальцами перелистать посмертный сонник, Как закладку, выкинуть тепло. Слышишь мертвое, как морг, дыханье, — Из-под кожи — запах кумача. Медленный покой. Священное Писанье Теплого, как тело, кирпича.

«И ночь стекла — о стеклый жир жаровень…»

И ночь стекла — о стеклый жир жаровень, Жаворонком просыпавшаяся листва! Перелистал, как ноты, — дни Бетховен — Симфонии девятый вал. Два близнеца, два пика Эльборуса, Где осенью просеяли метель, Ты в небо уронила наши бусы, Не доверившись иной мете. Смятенье, оскалившиеся скалы, За тучами, внизу, Азербайджан. Но и над этим снегом талым Ресниц — ты все же госпожа. И озарясь и озираясь, — зорче, зорче, Уже добрел до бреши бред — Ты сердце, точно раковину створчатую, Девятым валом выплескиваешь на брег. Ковшом черпала ты для чернецов и черни Моей языческой музыки зык. Любимая, ты только виночерпий Начерно написанной грозы. И ночь стекла.

«Мы на океанах и на материках чужане…»

Мы на океанах и на материках чужане, Любовники-расстриги мы в любви. Ветшающему солнцу милой дани Мы не принесли в сухой крови. Мы узкой скукой мерим на аршины Предусмотрительные наши дни И мимо, мимо — властолюбивые глубины И опустошающие ночь огни. Когда, как нянька, жизнь за руку Внимательно ведет весна, — Как перескажешь совестливую скуку Неукоснительного сна?

*** (1–4)

1. «Оскудевают милые слова…»

Оскудевают милые слова, И славой чванится твоя усталость. Еще немного нам осталось Словами славу целовать. Но ты и ты — славянский говор, озимь, Сладчайший Ильмень. Милая, покой Над невозможною рекой — Твои слабеющие слезы. Твой мирный свиток и твой мерный меч, И плаха хвоей мне щекочет щеки. В последние, в сухие строки, Мне, как в любовь, дано залечь. Совиный ветер, соловьиное свиданье, В последний раз поют перепела. Ты в озимь зябкую вплела Заупокойное метанье.

2. «Любимый ключ, — о нелюбовь! Ключицы…»

Любимый ключ, — о нелюбовь! Ключицы Стянули грудь, но ключевой водой, Но пахнущим тревогой ситцем, Но даже сердцем — все-таки с тобой. И смятый, как платок, весенний север Исходит влагой. Божится гранит. В божнице мед томительного сева, Несеянный покой тобой звенит. Тобой звенит, как улей растревожен, О перегуды, отгулы влюбленных пчел! Что из того, что день тобою прожит — Я сердце сердцем перечел. Любимый ключ, о нелюбовь, и звонкий Затвор тобой, тобой раскрепощен — И в мире мы, и вовсе претворен Келейный свет, и может быть еще.

3. «Настороженный, осторожный покой…»

Настороженный, осторожный покой. Ветер играет в орел или решку Листьями, ливнем и даже тобой, Даже тобой — в глубине неутешной. Мой ли, как ночь, неуживчивый день, Вдруг занемогший — несносные осы! — Плетью вплетает, как в косы, в плетень, В годы тобою раскосые весны. Ночь одичала, как пес на цепи. О раскурчавилось море денницы! Мимо, о мимо, — пусть гаснут в степи Неотторжимые Божьи ресницы.

4. «Нательный крест, нательная любовь…»

Нательный крест, нательная любовь, Изнеможенье суеты и стужи. Неосязаемая сердцем кровь Вдоль обмелевших вен, темнея, кружит. Не шемаханский шелк, не тлен, Не тень, что теневые соты, Что восковой, благоуханный плен, Пленительные, тесные тенета? Вне наших рук, пора, пора — Нетленным и нетельным осязаньем — Мы замыкаем бедствием пера Не наше соловьиное свиданье. Так тухнет свет, — пора, пора, Тревога ветреного ситца, Так тухнет свет, так падают ветра, Моя сестра, — телесная денница!