Как тяжелы и непокорны тучи!И эта действенная мглаУжель кого-нибудь моглаНе сбросить с вероломной кручи?Молчит неопытная твердь,И рвется надвое дыханье.Я жду: до первого свиданья,Моя возлюбленная смерть!
«Податливое колебанье перекладин!..»
Податливое колебанье перекладин!Прикрывшись облаком, мой сон глядит,Как я карабкаюсь. А ветер беспощаденИ лесенка беспомощно звенит.Качаясь над тугим пространством, — замираю —Вот перетрется тоненькая нить,Вот-вот. — Я это ощущенье называюНевыносимым словом — жить.
«Увы,
он бессмертен, рифмованный узел!..»
Увы, он бессмертен, рифмованный узел!Увы, мы не можем земные покинуть стихи!Но отданы мы легкомысленной музеИ годы, как голос, вдоль нот отойдут на верхи.Кто с музой и с жизнью не точно срифмован,Тот должен покинуть исчерченный наш черновик.И вместо досадного — новое словоСуровый и неистощимый отыщет язык.
«Тише смерти, тише жизни…»
С. Луцкому
Тише смерти, тише жизни,Шаг за шагом — в тот покой.Все, ах все — в глазах отчизны,И небесной, и земной.Поступь звезд грустней и глуше —Слух протяжен и высок.Счастье нам, вручившим душиБелому покою строк.
«Так повелось: скрипит упрямый флюгер…»
Так повелось: скрипит упрямый флюгерИ север жизни ищет клювом петуха.Но за позором мглы, покорны праздной вьюге,Лишь два стиха.Линяет сердце и — стекает слабой краскойТуда, где места жизни даже не нашлось,Где два стиха легли скупой повязкой —— Так повелось.
«Вдыхая запах тишины…»
Е. Комарову
Вдыхая запах тишиныИ горький, обветшавший воздух,Бесплотные мы сберегаем сны,Падучие мы собираем звезды.И в небольшой горсти лежитВся тяжесть голубого мира…Как с небом неумело говоритЗемная, ниспровергнутая лира.
«Что встреча нам, мы разве расставались?..»
Что встреча нам, мы разве расставались?Не мы у времени на поводу.Словами, друг, немыми мы связались,И нас ли дни, как стрелки, разведут?Опять звезда на небе перетлела.Наш теплый ветер замедляет шаг.И через тонкий край простого телаПерекипевшая бежит душа.
«Еще! Внимай признательному пенью…»
Еще! Внимай признательному пеньюЗемной оси — и обвивай плющомМои года. И верный вдохновеньюЗемли и жизни, ах проси — еще, еще!Мне ближе всех — о зыблемая радость.И повторяю я, волнуясь и спеша, —Останови ее, земную младость,Впервые без вести пропавшая душа.
«Земли широкие и тяжкие пласты…»
Земли широкие и тяжкие пластыГосподний меч рассек земные недра.И ты, как меч, — мой светлый недруг,Ах, Муза, — ты.И грудь рассечена. И пахнет солнцем светВозлюбленной и вдоволь горькой раны.Так покидал земные страныМои — сонет.
Песком рыдают жаркие глазницы.На долгом солнце высохший скелет, —Последний свет пылающей денницы,И пыль горька, и горек палый свет.О прах, о жаждой сжатые ресницы,О кости стен, которым срока нет,О голый город — долгий, мертвый бредЛюбовью тифом вымершей больницы.Лишь тленье памятно домам Толедо.В глухие облака беззвездный понтДохнул, и ливнем полилась беседа.На площади, врастая в горизонт,Смывая запах битв, любви и пота,Темнее облак, латы Дон-Кихота.
35
«Песком рыдают жаркие глазницы…» — ВР, 1926, № 3: первая и вторая
строки поменяны местами; ЛP3-2: в редакции ВР.
«Седая прядь, и руки Дон-Жуана…»
Седая прядь, и руки Дон-ЖуанаВ сетях морщин роняют пистолет.И в зеркалах зеленый бьется свет —Самоубийства радостная рана.Камзол прожжен, и мира больше нет.И командоров шаг за проседью тумана.И на земь падает притворная сутана.И резче стали за окном рассвет.О Дона Анна! Сладость грешной встречи,И бутафория — весь закоцитный мир,И пахнет нежностью нагорный клир,И лиры вне — стенанье струн и речи.Так озарит любовью хладный брегРуководительница мертвых нег.
Атлас и шелк и мертвая рукаИнфанты — смерть задолго до рожденья.Сухая кисть — сухое вдохновенье,И в мастерской протяжная тоска.Карандашом запечатлев мгновенье,Услышать ночь у самого виска,Услышать, как, стеная, с потолкаПо капле капает ночное бденье.О в ту же ночь повержена громадаВсех корабельных мачт, снастей и звезд —Ветрами победимая Армада.На аналой склонясь, ломая ростЧасов — о сладость каменного всхлипа —Молитва — долг безумного Филиппа.
36
«Атлас и шелк и мертвая рука…» — ВР, 1926, № 3: варианты в первой строфе –
Атлас и шелк и мертвая рукаИнфанты, умершей задолго до рожденья.Скупая кисть — сухое вдохновеньеИ в мастерской влюбленная тоска.
ЛР3.2: в редакции ВР.
«Склоненные рога, песок и ссора…»
Склоненные рога, песок и ссораПлаща с быком — толпы и рев и плеск,И тонкой шпаги неповторный блеск,И смерть поет в руках тореадора.В горах костра неугомонный треск.Три карты — смерть. И не подымешь взора.И после шпаг — язвительнее спораПобедных кастаньет голодный всплеск.Любовь, любовь, сомкнувшая запястья!И кисти рук, вкушая ночь и плен,Изнемогают от огня и счастья.И ревности и горести взаменПоет вино в таверне Лиллас-Пастья,И падает убитая Кармен.
Еще любовью пахнет горький порох,Еще дымится теплый пистолет,Еще звезда хранит тугой рассветИ туч растерянный и долгий шорох.Еще — и не забыть суровый бред,И в чернореченских скупых просторахСнега, и стольких лет смятенный ворох,Глубокий, снегом занесенный след.Еще, — ах снежной пылью серебритсяСлегка его бобровый воротник,И утром невообразимо дикПокой непробудившейся столицы,И слово смерть — в конце земной страницыКоснеющий не вымолвит язык.
37
«Еще любовью пахнет горький порох…» — СП, 1926, № 12/13: под названием «Сонет».
В огне и дыме буйствует закат,Скелет звезды в тоске ломает руки,И плачет он. Сухая тяжесть мукиБезмолвием умножена стократ.Но оглушенные, немые звукиПолзут, и за окном тяжелый сад,Одолеваемый, — проснуться б радИ вырвать ночь — из-под покрова скуки.Зачем душа безумствует моя?Непостижимого небытияВеликолепное недоуменье.По желобу стекает ночь. РукаОпустит ставень. Снова облакаПлывут, как прежде, в ночь, без возраженья.
38
«В огне и дыме буйствует закат…» — ВР, 1928, № 2: под названием «Сонет».