Стихотворения и поэмы

1936

Песня про Алену-старицу

Что не пройдет — Останется, А что пройдет — Забудется… Сидит Алена-Старица В Москве, на Вшивой улице. Зипун, простоволосая, На голову набросила, А ноги в кровь изрезаны Тяжелыми железами. Бегут ребята — дразнятся, Кипит в застенке варево… Покажут ноне разницам Острастку судьи царевы! Расспросят, в землю метлами Брады у ставя долгие, Как соколы залетные Гуляли Доном-Волгою, Как под Азовом ладили Челны с высоким застругом, Как шарили да грабили Торговый город Астрахань! Палач-собака скалится, Лиса-приказный хмурится. Сидит Алена-Старица В Москве, на Вшивой улице. Судья в кафтане до полу В лицо ей светит свечечкой: "Немало, ведьма, попила Ты крови человеческой, Покуда плахе-матушке Челом ты не ударила!" Пытают в раз остаточный Бояре государевы: "Обедню черту правила ль, Сквозь сито землю сеяла ль В погибель роду цареву, Здоровью Алексееву?" "Смолой приправлен жидкою, Мне солон царский хлебушек! А ты, боярин, пыткою Стращал бы красных девушек! Хотите — жгите заживо, А я царя не сглазила. Мне жребий выпал — важивать Полки Степана Разина. В моих ушах без умолка Поет стрела татарская… Те два полка, Что два волка, Дружину грызли царскую! Нам, смердам, двери заперты Повсюду, кроме паперти. На паперти слепцы поют, Попросишь — грош купцы дают. Судьба меня возвысила! Я бар, как семя, щелкала, Ходила в кике бисерной, В зеленой кофте шелковой. На Волге — что оконницы — Пруды с зеленой ряскою, В них раки нынче кормятся Свежинкою дворянскою. Боярский суд не жаловал Ни старого, ни малого, Так вас любить, Так вас жалеть — Себя губить, Душе болеть!.. Горят огни-пожарища, Дымы кругом постелены. Мои друзья-товарищи Порубаны, постреляны, Им глазыньки до донышка Ночной стервятник выклевал, Их греет волчье солнышко, Они к нему привыкнули. И мне топор, знать, выточен У ката в башне пыточной, Да помни, дьяк, Не ровен час: Сегодня — нас, А завтра — вас! Мне б после смерти галкой стать, Летать под низкою тучею, Ночей не спать, — Царя пугать Бедою неминучею!.." Смола в застенке варится, Опарой всходит сдобною, Ведут Алену-Старицу Стрельцы на место Лобное. В Зарядье над осокою Блестит зарница дальняя. Горит звезда высокая… Терпи, многострадальная! А тучи, словно лошади, Бегут над Красной площадью. Все звери спят. Все птицы спят, Одни дьяки Людей казнят.

1938

Ермак

"Звон медный несется,

гудит над Москвой".

Ал. Толстой

Пирует с дружиной отважный Ермак В юрте у слепого Кучума. Средь пира на руку склонился казак, Грызет его черная дума. И, пенным вином наполняя стакан, Подручным своим говорит атаман: "Не мерена вдоль и не пройдена вширь, Покрыта тайгой непроезжей, У нас под ногой распростерлась Сибирь Косматою шкурой медвежьей. Пушнина в сибирских лесах хороша, И красная рыба в струях Иртыша! Мы можем землей этой тучной владеть, Ее разделивши по-братски. Мне в пору Кучумовы бармы надеть И сделаться князем остяцким… Бери их кто хочет, да только не я: Иная печаль меня гложет, друзья! С охотой отдал бы я что ни спроси, Будь то самопал иль уздечка, Чтоб только взглянуть, как у нас на Руси Горит перед образом свечка, Как бабы кудель выбивают и вьют, А красные девушки песни поют! Но всем нам дорога на Русь заперта Былым воровством бестолковым. Одни лишь для татя туда ворота — И те под замочком пеньковым. Нет спору, суров государев указ! Дьяки на Руси не помилуют нас… Богатства, добытые бранным трудом С заморских земель и окраин, Тогда лишь приносят корысть, если в дом Их сносит разумный хозяин. И я б этот край, коль дозволите вы, Отдал под высокую руку Москвы. Послать бы гонца — государю челом Ударить Кучумовым царством Чтоб царь, позабыв о разбое былом, Казакам сказал: "Благодарствуй!" Тогда б нам открылась дорога на Русь… Я только вот ехать туда не берусь: Глядел без опаски я смерти в лицо, А в царские очи — не гляну!.." Ермак замолчал, а бесстрашный Кольцо Сказал своему атаману: "Дай я туда съезжу. Была не была! Не срубят головушку — будет цела! Хоть крут государь, да умел воровать, Умей не сробеть и в ответе! Конца не минуешь, а двум не бывать, Не жить и две жизни на свете! А коль помирать, то, кого ни спроси, Куда веселей помирать на Руси!.." Над хмурой Москвою не льется трезвон Со ста сорока колоколен: Ливонской войной государь удручен И тяжкою немочью болен. Главу опустив, он без ласковых слов В Кремле принимает нежданных послов. Стоят в Грановитой палате стрельцы, Бояре сидят на помосте, И царь вопрошает: "Вы кто, молодцы? Купцы аль заморские гости? Почто вы, ребята, ни свет ни заря Явились тревожить надежу-царя?.." И, глядя без страха Ивану в лицо, С открытой душой, по-простецки: "Царь! Мы русаки! — отвечает Кольцо, — И промысел наш — не купецкий. Молю: хоть опала на нас велика, Не гневайся, царь! Мы — послы Ермака. Мы, выйдя на Дон из Московской земли, Губили безвинные души. Но ты, государь, нас вязать не вели, А слово казачье послушай. Дай сердце излить, коль свидаться пришлось, Казнить нас и после успеешь небось! Чего натворила лихая рука, Маша кистенем на просторе, То знает широкая Волга-река, Хвалынское бурное море. Недаром горюют о нас до сих пор В Разбойном приказе петля да топор! Но знай: мы в Кучумову землю пошли Загладить бывалые вины. В Сибири, от белого света вдали, Мы бились с отвагою львиной. Там солнце глядит, как сквозь рыбий пуз Но мы, государь, одолели Сибирь! Нечасты в той дальней стране города, Но стылые недра богаты. Пластами в горах залегает руда, По руслам рассыпано злато. Весь край этот, взятый в жестокой борьбе, Мы в кованом шлеме подносим тебе! Немало высоких казацких могил Стоит вдоль дороженьки нашей, Но мы тебе бурную речку Тагил Подносим, как полную чашу. Прими эту русскую нашу хлеб-соль, А там хоть на дыбу послать нас изволь!" Иван поднялся и, лицом просветлев, Что тучею было затмилось, Промолвил: "Казаки! Отныне свой гнев Сменяю на царскую милость. Глаз вон, коли старое вам помяну! Вы ратным трудом искупили вину. Поедешь обратно, лихой есаул, — Свезешь атаману подарок… — И царь исподлобья глазами блеснул, Свой взгляд задержав на боярах: — Так вот как, бояре, бывает подчас! Казацкая доблесть — наука для вас. Казаки от царского гнева, как вы, У хана защиты не просят, Казаки в Литву не бегут из Москвы И сор из избы не выносят. Скажу не таясь, что пошло бы вам впрок, Когда б вы запомнили этот урок! А нынче быть пиру! Хилков, — порадей, Чтоб сварены были пельмени. Во славу простых, немудрящих людей Сегодня мы чару запеним! Мы выпьем за тех, кто от трона вдали Печется о славе Российской земли!" В кремлевской палате накрыты столы И братины подняты до рту. Всю долгую ночь Ермаковы послы Пируют с Иваном Четвертым. Хмельная беседа идет вкруг стола, И стонут московские колокола.

19 марта 1944

Князь Василько Ростовский

Ужель встречать в воротах С поклонами беду?.. На Сицкое болото Батый привел орду. От крови человечьей Подтаяла река, Кипит лихая сеча У княжья городка. Врагам на тын по доскам Взобраться нелегко: Отважен князь Ростовский, Кудрявый Василько. В округе все, кто живы, Под княжью руку встал. Громят его дружины Насильников татар. Но русским великанам Застлала очи мгла, И выбит князь арканом Из утлого седла. Шумят леса густые, От горя наклонясь… Стоит перед Батыем Плененный русский князь. Под ханом знамя наше, От кровушки черно, Хан из церковной чаши Пьет сладкое вино. Прихлебывая брагу, Он молвил толмачу: "Я князя за отвагу Помиловать хочу. Пусть вытрет ил болотный, С лица обмоет грязь: В моей охранной сотне Отныне служит князь! Не помня зла былого, Недавнему врагу Подайте чашку плова, Кумыс и курагу". Но, духом тверд и светел, Спокойно и легко Насильнику ответил Отважный Василько: "Служить тебе не буду, С тобой не буду есть. Одно звучит повсюду Святое слово: месть! Под нашими ногами Струится кровь — она, Монгольский хан поганый, Тобой отворена! Лежат в снегу у храма Три мертвые жены. Твоими нукерами Они осквернены! В лесу огонь пожара Бураном размело. Твои, Батый, татары Сожгли мое село! Забудь я Русь хоть мало, Меня бы прокляла Жена, что целовала, И мать, что родила…" Батый, привычный к лести, Нахмурился: "Добро! Возьмите и повесьте Упрямца за ребро!" Бьют кочеты на гумнах Крылами в полусне, А князь на крюк чугунный Подвешен на сосне. Молчит земля сырая, Подмога далеко, И шепчет, умирая, Бесстрашный Василько: "Не вымоюсь водою И тканью не утрусь, А нынешней бедою Сплотится наша Русь! Сплотится Русь и вынет Единый меч. Тогда, Подобно дыму, сгинет, Батый, твоя орда!" И умер князь кудрявый… Но с той лихой поры Поют герою славу Седые гусляры.

26 августа 1942

Набег

Хоть еще на Москве Не видать гололобых татар, А недаром грачи Раскричались в лесу над болотом И по рыхлым дорогам Посадский народ — Мал и стар — Потянулся со скарбом К железным кремлевским воротам. Кто-то бухает в колокол Не покладая руки, И сполох над столицей Несется, тревожен и звонок. Бабы тащат грудных, А за ними ведут мужики Лошаденок своих, Шелудивых своих коровенок. Увязавшись за всеми, Дворняги скулят на бегу, Меж ногами снуют И к хозяевам жмутся упорно. И над конским навозом На мартовском талом снегу Неуклюжие галки Дерутся за редкие зерна. Изнутри подпирают Тесинами створки ворот, В них стучат запоздалые, Просят впустить Христа ради. Верхоконный кричит, Наезжая конем на народ, Что лабазы с мукою Уже загорелись в Зарядье. Ничего не поймешь, Не рассмотришь в туманной дали: То ли слободы жжет Татарва, потерявшая жалость, То ль посадские сами Свое барахлишко зажгли, Чтоб оно хоть сгорело, Да только врагу не досталось! И в глухое предместье, Где в облаке дыма видны Вековечные сосны И низкие черные срубы, То и дело подолгу С высокой Кремлевской стены Молча смотрят бояре В заморские длинные трубы. Суетясь у костра, Мужичонка, раздет и разут, Подгребает золу Под котел, переполненный варом, И, довольны потехой, Мальцы на салазках везут Горки каменных ядер — Гостинцы готовят татарам! Катят дюжие ратники Бочки по талому льду Из глубоких подвалов, Где порох с картечью хранится. Тупорылая пушечка На деревянном ходу Вниз, на Красную площадь, Глядится из тесной бойницы. И над ревом животных, Над гулом смятенной толпы, Над котлами смолы, Над стрелецкой дружиною конной В золотом облаченье, Вздымая хоругви, попы На Кремлевские стены Идут с чудотворной иконой. А в усадьбе своей Хитроумный голландский купец Запирает калитку И, заступ отточенный вынув, Под сухою ветлой Зарывает железный ларец, Полный звонких дукатов И светлых тяжелых цехинов. Повисают замки На ларях мелочных торгашей, Лишь в кружалах пропойцы Дуют для храбрости брагу. Попадья норовит Вынуть серьги из нежных ушей И красавицу дочку В мужицкую рядит сермягу. Толстый дьяк отговеть Перед смертью решил. А пока Под шумок у народа Мучицу скупил за спасибо. Судьи в Тайном приказе Пытают весь день "языка": То кидают на землю, То вновь поднимают на дыбу. А старухи толкуют. Что в поле у старых межей Ведьмы сеяли землю Вчерашнюю ночь на рассвете. И ревут молодайки: Они растеряли мужей, За подолы их, плача, Цепляются малые дети. И, к луке пригибаясь, Без милости лошадь гоня, Чистым полем да ельником, Скрытной лесною дорогой, В поводу за собою Ведя запасного коня, Поспешает гонец К Ярославлю За скорой подмогой.

1942

Казнь

Дохнул бензином легкий форд И замер у крыльца, Когда из дверцы вылез лорд, Старик с лицом скопца. У распахнувшихся дверей, Поникнув головой, Ждал дрессированный лакей В чулках и с булавой. И лорд, узнав, что света нет И почта не пришла, Прошел в угрюмый кабинет И в кресло у стола, Устав от треволнений дня, Присел, не сняв пальто. Дом без воды и без огня Угрюм и тих. Ничто Не потревожит мирный сон. Плывет огонь свечи, И беспокойный телефон Безмолвствует в ночи. Лорд задремал. Сырая мгла Легла в его кровать. А дрема вышла из угла И стала колдовать: Склонилась в свете голубом, Шепча ему, что он Под балдахином и гербом Вкушает мирный сон. Львы стерегут его крыльцо, Рыча в пустую мглу, И дождик мокрое лицо Прижал к его стеклу. Но вот в спокойный шум дождя Вмешался чуждый звук, И, рукавами разведя, Привстал его сюртук. "Товарищи! Хау-ду-ю-ду? [33] — Сказал сюртук, пища. — Давайте общую беду Обсудим сообща. Кому терпение дано — Служите королю, А я, шотландское сукно, Достаточно терплю. Лорд сжал в кулак мои края, А я ему, врагу, Ношу часы? Да разве я Порваться не могу?" Тут шелковистый альт, звеня, Прервал: "Сюртук! Молчи! Недаром выткали меня Ирландские ткачи". "Вражда, как острая игла, Сидит в моем боку!" — Рубашка лорда подошла, Качаясь, к сюртуку. И, поглядев по сторонам, Башмак промолвил: "Так!" "Друзья! Позвольте слово нам! — Сказал другой башмак. — Большевиками состоя, Мы против всякой тьмы. Прошу запомнить: брат и я — Из русской кожи мы". И проводам сказали: "Плиз! [34] Пожалуйте сюда!" Тогда, качаясь, свисли вниз Худые провода: "Мы примыкаем сей же час! Подайте лишь свисток. Ведь рурский уголь гнал сквозь нас Почти московский ток". Вокруг поднялся писк и вой: "Довольно! Смерть врагам!" И голос шляпы пуховой Вмешался в общий гам: "И я могу друзьям помочь. Предметы, я была Забыта лордом в эту ночь На кресле у стола. Живя вблизи его идей, Я знаю: там — навоз. Лорд оскорбляет труд людей И шерсть свободных коз". А кресло толстое, черно, Когда умолк вокруг Нестройный шум, тогда оно Проговорило вдруг: "Я дрыхну в продолженье дня, Но общая беда Теперь заставила меня Приковылять сюда. Друзья предметы, лорд жесток, Хоть мал, и глуп, и слаб. Ведь мой мельчайший завиток — Колониальный раб! К чему бездействовать крича? Пора трубить борьбу! Покуда злоба горяча, Решим его судьбу!" "Казнить! — к жестоком сюртуке Вопит любая нить; И каждый шнур на башмаке Кричит: "Казнить! Казнить!" С опаской выглянув во двор, Приличны и черны, Читать джентльмену приговор Идут его штаны. "Сэр! — обращаются они. — Здесь шесть враждебных нас. Сдавайтесь, вы совсем одни В ночной беззвучный час. Звонок сбежал, закрылась дверь, Погас фонарь луны…" "Я буду в Тоуэр взят теперь?" — "Мужайтесь! Казнены!" И лорд взмолился в тишине К судилищу шести: "Любезные! Позвольте мне Защитника найти" — Вам не избегнуть наших рук, Защитник ни при чем. Но попытайтесь…" — И сюртук Пожал сухим плечом. Рука джентльмена набрела На Библию впотьмах, Но книга — нервная была, Она сказала: "Ах!" Дрожащий лорд обвел мельком Глазами кабинет, Но с металлическим смешком Шептали вещи: "Нет!" Сюртук хихикнул в стороне: "Все — против. Кто же за?" И лорд к портрету на стене Возвел свои глаза: "Джентльмен в огне и на воде, — Гласит хороший тон, — Поможет равному в беде. Вступитесь, Джордж Гордон, Во имя Англии святой, Начала всех начал!" Но Байрон в раме золотой Презрительно молчал. Обняв седины головы, Лорд завопил, стеня: "Поэт, поэт! Ужель и вы Осудите меня?" И, губы приоткрыв едва, Сказал ему портрет: "Увы, меж нами нет родства И дружбы тоже нет. Мою безнравственность кляня, У света за спиной Вы снова станете меня Травить моей женой. Начнете мне мораль читать. Потом в угоду ей У Шелли бедного опять Отнимете детей. Нет, лучше будемте мертвы, Пустой солильный чан, — За волю греков я, а вы За рабство англичан". Тут кресло скрипнуло, пока Черневшее вдали. Предметы взяли старика И в кресло повлекли. Не в кресло, а на страшный стул, Черневший впереди. Сюртук, нескладен и сутул, Толкнул его: "Сиди!" В борьбе с жестоким сюртуком Лорд потерял очки, А ноги тощие силком Обули башмаки. Джентльмен издал короткий стон: "Ужасен смертный плен!" А брюки скорчились, и он Не мог разжать колен. Охвачен страхом и тоской, Старик притих, и вот На лысом темени рукой Отер холодный пот, А шляпа вспрыгнула туда И завозилась там, И присосались провода К ее крутым полям. Тогда рубашка в провода Впустила острый ток… Серея, в Темзе шла вода, Позеленел восток, И лорд, почти сойдя с ума, Рукой глаза протер… Над Лондоном клубилась тьма: Там бастовал шахтер.

33

Как поживаете? (англ.)

34

Пожалуйста! (англ.)

1928

Баллада о Христофоре Христе и об ангорской кошке

"В Нью-Йорке на улице умер от голода

тезка библейского Христа — безработный плотник

по имени Христофор Христос. Одновременно там

же скончался от ожирения любимый ангорский кот

миллиардера Мод-Айду".

Из газет

Библейский Христос На Голгофу нес Простой деревянный крест. Обходит Нью-Йорк Христофор Христос. На трест громоздится трест, В витринах сверкает "просперети", Жара, В ресторанах жрут… Кого просить? У кого найти Право на жизнь, на труд? Без Тайной вечери, Как древле Тот, Окончив Великий пост, — Голодный, у стока для нечистот — Вторично умер Христос. Не живописал его смертных мук Досужий евангелист, Но внес полицейский инспектор Кук Его в регистрационный лист. Чрезмерно вкусив от земных щедрот, Хозяину на беду, Тогда же скончался любимый кот Миллиардера Мод-Аиду. Но ангел трубой пробуждает тень Для ада или небес: Согласно писанию В третий день Бедняк Христофор воскрес. И ночью, покинув сырой погост, До самых высоких звезд С котомкой пошел через Млечный мост! Мертвец Христофор Христос. Мохнатою лапкой усатый рот Моющий на ходу, — За ним увязался ангорский кот Миллиардера Мод-Аиду. Созвездие Пса чуть не сбилось с ног, Облаивая бродяг, Боднуть собирался их Козерог, Хотел ущипнуть их Рак. Медведица через шесть небес Раскинулась кверху дном, За ними, шипя, Скорпион полез, Но поотстал на седьмом: Ведь пятки легки, Если пуст живот. Ушли человек и кот. У адских ворот Их дьявол ждет, У райских ворот — Петр. И стукнул в серебряные врата Последний из божьих слуг: — Впустите меня! Я — тезка Христа И плотник по ремеслу: Не нужен ли вам в раю ремонт? Со мною набор долот… Но грубо из будочки у ворот Ответил привратник Петр: — Не затем я хожу выше звезд и туч, Там, откуда земля — Как мяч, Не затем я ношу золоченый ключ, Чтоб пускать сюда всяких кляч! У нас не в ходу Ни перо, ни тушь, Ни пила, ни гвоздь, ни топор: У нас легион бестелесных душ Вечно слушают райский хор. Огрубела рука твоя от мотыг И от прочих грязных вещей, Ты мне будешь шокировать Всех святых. Ты блаженным Напустишь вшей. Коль пущу я тебя в неземную синь Без прописки и вида жить. Дьявол пустит слушок, Что побочный сын Отыскался у Госпожи. В этот миг Умывающий лапкой рот Кот сказал. — Дай-ка я пройду! Я ангорский кот, Я любимый кот, Миллиардера Мод-Айду! — И ключарь пригласил его нараспев: — Райский дом для тебя готов! Для моих целомудренных Вдов и дев Не хватает В раю Котов. А бедняк Христофор пропустил кота И с котомкой побрёл назад — Постучаться в чугунные ворота, Ограждавшие дымный ад. Дьявол выпил железный стакан огня, По усам его потекло. — Если ищешь работу, — Спроси меня: У меня в чести ремесло! Ты мне в озере серном построишь гать, Подкуешь мои башмаки, Ты мне будешь дыбы и колы строгать И железные гнуть крюки… Тезки заперлись Каждый в своем краю, И они не живут в ладу: Иисус Христос Обитает в раю, Христофор Христос — В аду.

1936

Дорош Молибога

Своротя в лесок немного С тракта в Город Хмельник, Упирается дорога В запущенный пчельник. У плетня прохожих сторож Окликает строго. Нелюдим безногий Дорош, Старый Молибога. В курене его лежанку Подпирают колья. На стене висит берданка, Заряжена солью. Зелены его медали И мундир заштопан, Очи старые видали Бранный Севастополь. Только лучше не касаться Им виданных видов, Ушел писаным красавцем, Пришел инвалидом. Скрипит его деревяшка, Свистят ему дети. Ой, как важко, ой, как тяжко Прожить век на свете! Сорок лет он ставит ульи, Вшей в рубахе ищет. А носатая зозуля На яворе свищет. Жена его лежит мертвой, Сыны бородаты, — Свищет семьдесят четвертый, Девяносто пятый. Лишь от дочери Глафиры С ним остался внучек. Дорош хлопчика цифири, Писанию учит. Раз в году уходит старый На село — в сочельник. Покушает кутьи, взвара — И опять на пчельник. Да еще на пасху к храму В деревню, где вырос, Прибредет и станет прямо С певчими на клирос, Слепцу кинет медяк в чашку, Что самому дали. Скрипит его деревяшка, На груди — медали. Что с людьми стряслось в столице: Не поймет он дел их. Только стал народ делиться На красных и белых. Да от тех словес ученых, От мирской гордыни, Станут ли медвяней пчелы, Сахарнее дыни? Никакого от них прока. Ни сыро, ни сухо… Сие — речено в пророках — Томление духа. Жарок был дождем умытый Тот солнечный ранок. Пахло медом духовитым От черемух пьяных. У Дороша ж, хоть и жарко, Ломит поясницу, Прикорнул он на лежанку, Быль сивому снится. Сон голову к доскам клонит, Как дыню-качанку… Несут вороные кони На пчельник тачанку. В ней сидят, хмельны без меры, Шумны без причины, Удалые офицеры, Пышные мужчины. У седых смушковых шапок Бархатные тульи. Сапогами они набок Покидали ульи, Стали, лаючись погано, Лакомиться медом, Стали сдуру из наганов Стрелять по колодам, По белочке-баловнице, Взлетевшей на тополь. Дорошу ж с пальбы той снится Бранный Севастополь. Закоперщик и заводчик Всех делов греховных, — Выдается среди прочих Усатый полковник. Зубы у него — как сахар, Усы — как у турка, Волохатая папаха, Косматая бурка. И бежит — случись тот случай — На тот самый часик С речки Молибогин внучек, Маленький Ивасик. Он бегом бежит оттуда, Напуган стрельбою, Тащит синюю посуду С зеленой водою: Увидал его и топчет Ногами начальник. Кричит ему: — Поставь, хлопчик, На голову чайник! Не могу промазать мимо, Попаду, не целя. Разыграем пантомиму Из "Вильгельма Телля"! — Он платочком ствол граненый Обтирает белым, Подымает вороненый Черный парабеллум. Покачнулся цвет черемух, Звезды глав церковных. Друзья кричат: — Промах! Промах! Господин полковник! — Видно, в очи хмель ударил И замутил мушку, Погиб парень, пропал парень, А ни за понюшку! Выковылял на пасеку Старый Молибога. — Проснись, проснись, Ивасику, Усмехнись немного! — Брось, чудак! Пустяк затеял! Пуля бьется хлестко. Ручки внуковы желтее Церковного воска. Скрипит его деревяшка, На труп солнце светит… Ой, как важко, ой, как тяжко Жить на белом свете! С того памятного ранку Дорош стал сутулей. Он забил свою берданку Не солью, а пулей. А до города дорога — Три версты, не дале, Надел мундир Молибога, Нацепил медали… За то дело за правое И совесть не взыщет! В пути ему на яворе Зозуленька свищет. Насвистала сто четыре, Что-то больно много… На полковницкой квартире Стоит Молибога. Свербит стертая водянка, И ноги устали. На плече его берданка, На груди медали. Денщик угри обзирает В зеркальце стеклянном, Русый волос натирает Маслом конопляным. Сапоги — игрушки с виду, Чай, ходить легко в них… — Спытай, друже: к инвалиду Не выйдет полковник? Лебедем из кухни статный Денщик выплывает. Ворочается обратно, Молвит: — Почивают. — В мундир въелся, как обида, Колючий терновник… — Так не выйдет к инвалиду, Говоришь, полковник? И опять из кухни статный Денщик выплывает. Ворочается обратно, Молвит: — Выпивают. Подали во двор карету, И вышел из спальни Малость выпивший до свету Румяный начальник. Зубы у него — как сахар, Усы — как у турка, Волохатая папаха, Косматая бурка. Стоит в кухне Молибога На той деревяшке, Блестят на груди убого Круглые медяшки. Так и виден Севастополь В воинской осанке. Весь мундир его заштопан, На плече берданка. — Что тут ходят за герои Крымской обороны? Ну, в чем дело? Что такое? Говори, ворона! — Дорош заложил патроны, Отвечает строго: — Я не знаю, кто ворона, А я — Молибога. Я судьбу твою открою, Как сонник-толковник, С севастопольским героем Говоришь, полковник! Я с дитятей не проказил, По садкам не лажу, А коли уж ты промазал, Так я не промажу! — Побежал на полуслове Полковник к карете. Грянь, берданка! Нехай злое Не живет на свете! Валится полковник в дверцы Срубленной ольхою, Он хватается за сердце Белою рукою, Никнет головой кудрявой И смертельно дышит… За то дело за правое Совесть не взыщет!.. Наставили в Молибогу Кадеты наганы, Повесили Молибогу До горы ногами. Торчит его деревяшка, Борода, как знамя… Ой, как важко, ой, как тяжко Страдать за панами! Большевики Молибогу Отнесли на пчельник, Бежит мимо путь-дорога В березняк и ельник. Он закопан между ульев, Дынных корневищей, Где носатая зозуля На яворе свищет.

1934

Солдатка

Ты всё спала. Всё кислого хотела.. Всё плакала. И скоро поняла, Что и медлительна и полнотела Вдруг стала оттого, что — тяжела. Была война. Ты, трудно подбоченясь, Несла ведро. Шла огород копать. Твой бородатый ратник-ополченец Шагал по взгорьям ледяных Карпат. Как было тяжело и как несладко! Всё на тебя легло: топор, игла, Корыто, печь… Но ты была солдаткой, Великорусской женщиной была, Могучей, умной, терпеливой бабой С нечастыми сединками в косе… Родился мальчик. Он был теплый, слабый, Пискливый, красный, маленький, как все. Как было хорошо меж сонных губок Вложить ему коричневый сосок Набухшей груди, полной, словно кубок, На темени пригладить волосок, Прислушаться, как он сосет, перхая, Уставившись неведомо куда, И нянчиться с мальчишкой, отдыхая От женского нелегкого труда… А жизнь тебе готовила отместку: Из волостной управы понятой В осенний день принес в избу повестку. Дурная весть была в повестке той! В ней говорилось, что в снегах горбатых, Зарыт в могилу братскую, лежит, Германцами убитый на Карпатах, Твой работящий пожилой мужик. Как убивалась ты! Как голосила!.. И все-таки, хоть было тяжело, Мальчишка рос. Он наливался силой, Тянулся вверх, всем горестям назло. А время было трудное!.. Бывало, Стирала ты при свете ночника И что могла для сына отрывала От своего убогого пайка. Всем волновалась: ртом полуоткрытым, Горячим лбом, испариной во сне. А он хворал. Краснухой. Дифтеритом. С другими малышами наравне. Порою из рогатки бил окошки, И люди говорили: "Ох, бедов!" Порою с ходу прыгал на подножки — Мимо идущих скорых поездов… Мальчишка вырос шустрый, словно чижик, Он в школу не ходил, а несся вскачь. Ах, эта радость первых детских книжек И горечь первых школьных неудач! А жизнь вперед катилась час за часом. И вот однажды, раннею весной, Ломающимся юношеским басом Заговорил парнишка озорной. И всё былое горе — малой тучкой Представилось тебе, когда сынок Принес, богатый первою получкой, Тебе в подарок кубовый платок. Ты стала дряхлая, совсем седая… Тогда ухватами в твоей избе Загрохала невестка молодая. Вот и нашлась помощница тебе! А в уши всё нашептывает кто-то, Что краток день счастливой тишины: Есть материнства женская работа И есть мужской тяжелый труд войны. Недаром сердце ныло, беспокоясь: Она пришла, военная страда. Сынка призвали. Дымный красный поезд Увез его неведомо куда. В тот день в прощальной суете вокзала, Простоволоса и как мел бела, Твоя сноха всплакнула и сказала, Что от него под сердцем понесла. А ты, очки связав суровой ниткой, Гадала: мертвый он или живой? И подолгу сидела над открыткой С неясным штампом почты полевой. Но сын умолк. Он в воду канул будто! Что говорить? Беда приходит вдруг! Какой фашист перечеркнул в минуту Все двадцать лет твоих надежд и мук? Твой мертвый сын лежит в могиле братской, Весной ковыль начнет над ним расти. И внятный голос с хрипотцой солдатской Меня ночами просит: "Отомсти!" За то, что в землю ржавою лопатой Зарыта юность жаркая моя, За старика, Что умер на Карпатах От той же самой пули, что и я. За мать, что двадцать лет, себе на горе, Промаялась бесплодной маетой, За будущего мальчика, что вскоре На белый свет родится сиротой! Ей будет нелегко его баюкать: Она одна. Нет мужа. Сына нет… Разбойники! Они убьют и внука — Не через год, так через двадцать лет!.. И все орудья фронта, каждый воин, Все бессемеры тыла, как один, Солдату отвечают: "Будь спокоен! Мы отомстим! Он будет жить, твой сын! Он будет жить! В его могучем теле Безоблачно продлится жизнь твоя. Ты пал, чтоб матери не сиротели И в землю не ложились сыновья!"

16–19 февраля 1944

Офицер

Нас подбили. Мы сели в предутренний час Возле Энска… Кто мог нам помочь? Одноглазый прожектор преследовал нас И зенитки клевали всю ночь. Я не знаю: Как наш самолет сгоряча Сделал этот последний прыжок?.. Перебитую ногу с трудом волоча, Летчик встал И машину поджег. Кровь бежала ручьем по его сапогу, Но молчал он, Кудряв и высок. И решили мы с ним Не сдаваться врагу: Лучше — смерть. Лучше — пуля в висок. У лесного болотца Средь ветел густых Инвентарь подсчитали мы наш: Нож, Кисет с табаком, Бортпаек на двоих — Вот и весь наш нехитрый багаж. Мы склонились над картой, Наш чайник остыл. Мы следы от костра замели. Кое-как смастерил я для друга костыль, Вещи взял и промолвил: "Пошли". Мимо сёл и дорог Мы брели стороной. Шли неделю, А фронт еще — где. Нас не компас, Нас сердце вело по родной Путеводной кремлевской звезде. А идти еще долго. Не близок наш путь. В дальний тыл мы слетели к врагу. Николай стал садиться в пути отдохнуть. "Подожди, — говорил, — Не могу…" На привалах сперва мы пивали чаек. Но хоть сытной была наша снедь, Вышел день — И доели мы с ним бортпаек… А нога его стала чернеть. Он, бредя с костылем, бормотал: "Чепуха". Но я знал: Выдыхается он. Горсть в ладонях растертого прелого мха; Вот и весь наш дневной рацион. Как-то раз В почерневших несжатых овсах (Горько пахнут поля этих лет) Показался седой ожиревший русак… Торопясь, я достал пистолет. Николай приподнялся, Задержал перед выстрелом он. "Погоди, — он сказал, — Может, в смертном бою Пригодится нам этот патрон…" Он шагал через силу, Небритый, в пыли, С опустевшею трубкой в зубах. В этот день мы последнюю спичку зажгли, Раскурили последний табак… "Видно, мне не дойти, — он сказал. — Я ослаб, Захворал, понимаешь… Прости. Отправляйся один. Тебе надобно в штаб Разведданные, друг, донести…" Как сейчас это вижу: Лежит он разут (Больно было ему в сапоге), И лиловые пятна гангрены ползут По его обнаженной ноге. Он лежит — И в глазах его тлеет тоска: Николай не хотел умирать. "Я мечтал, — говорит он, — Понянчить сынка, Успокоить на старости мать… Уходи же! — Он мне приказал еще раз. — Не ворчи. Ты с уставом знаком?" И тогда я впервые нарушил приказ И понес его дальше силком. Как я шел — я не помню! Звенело в ушах… Пересохло от жажды во рту… Я присаживался отдохнуть, что ни шаг… Задыхался в холодном поту… В эту ночь я увидел, как села горят. Значит, близко район фронтовой. Как я ждал, Чтобы первый советский снаряд Просвистал над моей головой. Вот в березу один угодил в стороне, Рядом грохнул второй у ручья… Я разрывы их слушал, И чудилось мне, Что меня окликают друзья. Полдень был. Я забрался в кустарник густой: Под огнем не пойдешь среди дня. Вдруг послышалось звонкое русское "Стой!" — И бойцы окружили меня… Сколько сдержанной нежности в лицах родных. Значит, смерть — позади! Это — жизнь!.. "Дорогой! Мы добрались с тобой до своих, — Я шептал Николаю. — Очнись!" Я с земли его руку поднял, Но она Становилась синей и синей. И была его грудь холодна-холодна, Сердце больше не слышалось в ней… Гроб его, Караулом почетным храним, Командиры к могиле несли, И гвардейское знамя полка перед ним Наклонилось до самой земли. Это был мой товарищ. Нет, больше: Мой брат… Разве можно таких забывать? Я старухе его отослал, аттестат, Стал ей длинные письма писать. Я летаю. Я каждою бомбой дотла Разметаю блиндаж или дот. Пусть она, Как мужская слеза тяжела, Все сжигает, На что упадет. Возвращаясь с бомбежки, Я делаю круг Над могилою в чаще лесной: В той могиле лежит Мой начальник и друг, Офицер моей части родной.

1943

Баллада о старом замке

В денек Золотой и нежаркий Мы в панскую Польшу вошли И в старом Помещичьем парке Охотничий замок нашли. Округу С готических башен Его петушки сторожат. Убогие шахматы пашен Вкруг панского замка лежат. Тот замок Из самых старинных. О нем хоть балладу пиши! И только В мужицких чупринах От горя Заводятся вши… Мы входим туда Без доклада, Мы входим без спросу туда — Штыка и приклада, По праву Борьбы и труда. Проходим Молельнею древней Среди деревянных святых И вместе с собой Из деревни Ведем четырех понятых. Почти с поцелуем воздушным, Условности света поправ, В своем кабинете Радушно Встречает нас Ласковый граф. Неряшливо Графское платье: У графа — Супруга больна. На бархатном Графском халате Кофейные пятна вина. Избегнем Ненужных вопросов! Сам граф Не введет нас в обман: Он только — Эстет и философ, Коллекционер, Меломан. И он, Чтоб не вышло ошибок, Сдает нам Собранье монет. Есть в замке Коллекция скрипок И только оружия — Нет. Граф любит Оттенки кармина На шапках Сентябрьских осин. О, сладость часов У камина, Когда говорит Клавесин! Крестьяне? Он знает их нужды! Он сам надрывался, Как вол! Ему органически чужды Насилие И произвол! И граф поправляет, Помешкав, Одно из колец золотых… Зачем же Играет усмешка На синих губах Понятых? Они околдованы пеньем Наяд В соловьиных садах!.. По шатким Скрипучим ступеням Мы всходим На графский чердак. Здесь все — Как при дедушке было: Лежит голубиный помет… Подняв добродушное рыло, Стоит в уголку Пулемет! Так вот что Философ шляхетский Скрывал В своем старом дворце! Улыбка Наивности детской Сияет на графском лице. Да! Граф позабыл пулеметы! Но все подтвердят нам Окрест: Они — лишь для псовой охоты Да вместо трещоток — В оркестр!.. Как пляшут Иголочки света В брильянте на графской руке! Крестьяне Философа в Лету Увозят на грузовике. "Слезайте С лебяжьей перины! Понежились! Выспались всласть! Балладу О замке старинном Допишет Советская власть".

1939

Сводня [35]

Подобно старой развратнице, вы сторожили

жену мою во всех углах, чтобы говорить ей о

любви вашего незаконнорожденного, или так

называемого сынв, и, когда, больной

венерической болезнью, он оставался дома, вы

говорили, что он умирал от любви к ней, вы ей

бормотали: "Возвратите мне сына".

Из письма Пушкина к Геккерену.

35

Глава из неоконченной поэмы о Пушкине.