Стихотворения и поэмы

* * *

В берег бьет пунцовой гривой сырдарьинская вода. «Если девушка красива, помни: ждет ее беда». Так вот жертвой хищных стала красота земли моей. Рать за ратью наступала всё жаднее и лютей. Что цвело, что было юно, всё растоптано, в крови, от Сейхуна до Джейхуна и долин Кашкадарьи. Древний пращур насмерть бьется, изнемог от тяжких ран. И струей багряной льется непокорный Зеравшан. Что ты видишь в темных безднах давних, смолкнувших веков? Кости, ржу мечей железных, гниль, обломки черепов. Там, где серые барханы сонно льются по степям, шли захватчики хаканы, море бедствий гнали к нам. То не кровь ли отражалась на вечерних облаках? Ночь глухая не кончалась в прошлых, проклятых веках. Средь пустынь лежат руины наших древних городов, Глыбы пыльных плит старинных — как надгробия веков… Слышишь: там, из-за туманов Туркестанского хребта, низкий грохот барабанов,— то Чингисова орда. И над прахом страшных боен, златом череп оковав, Темучин — свирепый воин — пил, вино и кровь смешав. Все нас грабить были рады — гунны, Чин, Юнан, Иран. Шел на нас, не знал пощады, Зулькарнайн, от крови пьян. Как дракон, объемля дали, он дошел до Сырдарьи, но отпор жестокий дали и ему отцы твои. Лишь развалины остались… За грозой неся грозу, здесь Иран, Туран сражались, Афрасьяб, Рустам, Барзу. И царю Бахраму Гуру не промолвим мы похвал, если с предков наших шкуру он последнюю содрал. Оттого и мятежами повесть прошлого полна… Помнит время: встал над нами вождь отважный — Муканна. И в Багдаде сам наместник пред восставшими дрожал, ради воли, ради мести цепь народ мой разорвал. Муканна погиб, пропало всё, что мы спасли тогда. И во мгле ночной вставала вражья злобная звезда. Словно море, необъятна бездна темная судьбы! На сто лет вернись обратно к страшным годам Кутейбы. Тот — залитый кровью витязь — молвил, меч подняв кривой «Покоритесь! Изогнитесь, словно месяц молодой! Поклонитесь Мухаммаду! И за то святой Эдем вам откроется в награду, а иначе — гибель всем!»…

* * *

Кутейба хоть по-тюркски и звался «Верблюжьим седлом», но свободный народ непривычен ходить под ярмом. Враг разрушил Байкенд, Самарканд, Бухару, Фергану. Кровью залил, разграбил прекрасную нашу страну. Он за каждую голову по сто дирхемов платил, чтоб сердца устрашить, из голов пирамиды сложил. И в тенистых садовых аллеях он, вместо плодов, на могучих деревьях повесил детей, стариков. Чтобы золото прятать — добычу кровавой руки — шить велел он — из человеческой кожи мешки. Гибла древняя наша культура… Рушилось всё. Гибли сотни Сина и тысячи Зебинисо. И опять снаряжали враги за походом поход. И не выдержал натиска вольнолюбивый народ. Погибали защитники… Таял оплот наших сил. Говорят, Кутейбу приближенный однажды спросил: «Что ты скажешь, когда твой черед подойдет умирать?» — «Я три слова скажу: „Убивать! Убивать! Убивать!“» Кровь и ужас принес этот зверь нашим мирным полям. …Так вот волей-неволею приняли предки ислам. Только скоро с посулов его позолота сошла и на души железная, тяжкая цепь налегла. Нам веками внушали смиренье, покорность и страх. Но великой надежды зерно не погибло в сердцах… 1936

Перевод В Державина

ПОЭЗИЯ И МЫЛО

Посвящается рабочим мыловаренного завода имени Мулланура Вахитова

Ильич, наш учитель! Как много он смог свершить изменений на свете! Ученье его, словно молний клинок, прорезало сумрак столетий. Он рай на земле нам построить хотел, отбрасывал всё, что прогнило, и в каждом из наших сегодняшних дел, его животворная сила! Но землю от грязи еще до конца очистить страна не успела. Грязь прошлого многим забилась в сердца, у многих — нечистое тело. В такие сердца, как рентгеновский луч, врезается зренье поэта, и столько вскрывается мусорных куч в лучах беспощадного света! Телесную грязь же мы сводим на нет водою, и мылом, и паром. Но здесь уже прочь отступает поэт и место дает мыловарам. Меж нами и вами протянута нить, мы Родиной призваны были, чтоб душу и тело людское отмыть от мусора, грязи и гнили. От грязи вы чистите тело всегда, я — душу от пакостей старых. Вот в этом и есть разделенье труда поэтов и мыловаров. Чтоб Родина благоухала, как сад, пускай ветерок легкокрылый несет кишлаками стихов аромат и запах душистого мыла! 1936

Перевод С. Болотина

МАВДЖУДА

Еще в твоей памяти горечь былого жива: четыре сиротки и мать, молодая вдова, всё время в труде, но на корку хватало едва. Тебя вековая томила нужда, Мавджуда. Вращался весь мир наподобие веретена: голодные дни и унылые ночи без сна. Судьба, точно пряжа, была и скудна и темна… Как нити, мечты обрывались всегда, Мавджуда. Челнок по основе летел, и худая рука соседа была, как челнок, и суха и легка. Бывало, следишь за работой ткача-старика — и медленно тянется дней череда, Мавджуда. Укутана в бархат богатого казия дочь. За жалкую плату служить ей должна день и ночь вдова, чтоб детей прокормить и нужду превозмочь. Богатых и бедных извечна вражда, Мавджуда. Всё это — печальная повесть минувших времен. Теперь кипарисом свободы твой путь осенен. Заботою партии, шелком октябрьских знамен повиты твои молодые года, Мавджуда. Навеки здоровья лишились и сна богачи. Светило с небес на свободных бросает лучи. В безводной пустыне забили живые ключи. Зажглась над тобою свободы звезда, Мавджуда. Ты ловкой рукою приводишь в движенье станки. Задорно сверкают в глазах у тебя огоньки. Струится, как плавные волны свободной реки, поток твоего молодого труда, Мавджуда. Ткачиха искусна, красива, проворна, ловка. Подруги ее разодеты в цветные шелка. И песня о счастье звучит, широка, глубока. Наполнены ею сады, города, Мавджуда. Прядешь ты надежную нить небывалой длины, но более прочною нитью сердца скреплены. Ты — славная дочь трудовой обновленной страны. Республика наша, как ты, молода, Мавджуда. В тебе отразилась великой Отчизны краса и солнце ее, озаряющее небеса. На выборах дружно тебе отдадим голоса. Недаром Отчизна тобою горда, Мавджуда. 1937

Перевод В. Потаповой

ИТОГ

Звенит родник жемчужин вдохновенья, Со времени Гомера не иссяк. Мильярды слов, закованные в строки, Утешьте, подтвердите, что не зря Живу, огнем поэзии горя. Как Навои — взволнованная юность, Как мысль Бедиля — зрелости пора. Вся жизнь — поэма. Рифмы, ритм чеканный… Но что хитрить! Уже недалека Финала неизбежная строка. Ну что же, будем подводить итоги. О чем писал я, что я воспевал? Что, как рассвет, мне дали освещало, Когда, родившись в сердце, как ручьи, Текли стихи прозрачные мои? «Любовь к отчизне, — отвечает сердце, — Любовь и обещанье на заре: Быть цельным, не менять своих воззрений И так писать, чтоб хоры звучных строк Вливались в души. Вот и весь итог». 1939

Перевод В. Липко

ПРОВОДЫ

Ты, жизнь моя, стала ясна, как алмаз. Ты, жизнь моя, с солнцем навек подружись. За всё, что ты сделала в мире для нас, тебе я до смерти признателен, жизнь. Под славной звездою все в нашем роду рождались. Я эту звезду и пою. Волна революции в Пятом году качала, как мать, колыбельку мою. В тот день, как столетье отпраздновал дед, а внук его в школе за азбуку сел, разнесся на весь возмутившийся свет сигнал революции — Ленский расстрел. Мой дед был рожден в год, когда из Москвы бежал Бонапарт в потрясенный Париж. Ты, дед мой, под саваном чистой травы давно уж в объятьях безмолвия спишь. (Джура, ты друзей рассмешил бы легко, сказав им: «Уж внучек за книжкой сидит, а дедушка в люльке спеленат лежит». Молчи, что столетье меж нами легло.) Случайность ли это? Глупцам ли на смех рассказ мой о том, как мы начали жить? Но нет, не случайность, — я знаю, нас всех борьба нанизала на счастия нить. В году двадцать третьем родился мой стих, и сын мой родился в просторах земли. В сознании детищ обоих моих года проходили, пространства цвели. Мой стих рос с тобою в родимом краю, теперь ты стал взрослым, мой смелый солдат. Пусть рядом с тобою в поющем строю и стих мой шагает, как друг твой и брат. Случайность ли это? Глупцам ли на смех рассказ мой о том, как мы начали жить? Нет, нет, не случайность, — я верю, нас всех любовь нанизала на счастия нить. Я помню, стихи для тебя я писал, певучие строки вязал для тебя, сидел на плече меньший брат твой Усар и слушал стихи, свой кушак теребя. Спросил меня: «Скоро ли Гитлер умрет?» — «В день лучшего праздника в нашей стране». — «А праздник когда?» — «А когда наш народ фашистов раздавит в священной войне». Всегда удивляться я буду, друзья, случайностям нашей семейной судьбы. В тот день, когда враг хлынул в наши края, созрел мой Джура для военной страды. Лети же, мой сокол отважный, вперед! Тебе восемнадцать исполнилось лет. Тебя наша партия в битву зовет. Тебя осеняют знамена побед. Я в возрасте Пушкина. Враг мой, держись! Но здесь не дуэль, здесь возмездье и суд. В дуэли — лишь смерть. А в борьбе нашей — жизнь. Свободу войска наши миру несут. Усар, успокойся, — наш праздник придет, и Гитлер умрет, и ненастье умрет. На битву в священный поднялся поход великий, свободный советский народ. Окончится счастливо начатый бой, с народом наш мудрый отец говорит. Будь стойким и храбрым, мой сын, — над тобой священное знамя Отчизны горит! 1941

Перевод В. Сикорского

ЗИМА

Стужа. Сорок два градуса ниже нуля… Только! Из хрусталя на потоках мосты. Ветры быстры, как свет. Снег летит с высоты и, кружась, бесконечные кроет поля. И под вьюгой гудят великаны леса. Это русской зимы несказанной краса! Лед на окнах — иглистые ветви арчи. Струны перебирает в избе паренек, и ворчит и клокочет с борщом чугунок, поднимается хлеб, зарумянясь в печи. Дом что полная чаша колхозный, родной… Это наша зима над счастливой страной! Сруб колодца — подсвечник оплывшей свечи. Вот и девушки шумно бегут за водой. Наклонись и прислушайся к жизни самой — чу, как песен весенних играют ключи! Как весной, здесь любовь и зимою в крови. Это русский январь — покровитель любви. За окном — сорок два. Пятилетний Олег с горки катится мимо отцовских ворот. В шубке, в валенках, стужа его не берет. И смеется он весело, падая в снег. Щеки — будто заря умывала сама. Он — сын русского! Это — родная зима! Минус сорок два градуса… Гитлер кричит: «Отступленья причина — мороз и зима…» Но причина — народ, мощь руки и ума! И Советское Информбюро говорит: «Вот — машина войны потеряла чеку, и зима помогала, была начеку!» Похвальбой о «победах» во всех кабаках и себя и лакеев своих убедя и в объятиях у проституток найдя свое счастье, поганцы в смоленских снегах замерзают сосульками тухлой воды. И зима беспощадно заносит следы. Хорошо бы, кичливо топорща усы, грабить, красть без помех, обжираться и пить, хорошо б на ночлеге костры разводить, мазать салом гусиным беспечно носы… Но ведь ясно, как в зеркале ясно сейчас, что в России зима хороша не для вас! Полководцы у нас закаленные есть, в свою пору у нас и зима — генерал! До зимы вы хвалились пройти по Урал, а теперь вы боитесь голов не унесть? Ваше завтра — могила и вечная тьма. Вам могильщиком будет такая зима. Пред великим походом народа всего — добродушней улыбки библейский потоп. Я с копытцем водицы сравнил бы его, затерявшимся среди заброшенных троп. Это хуже потопа, беда для врага. А зима наша и холодна и долга! Минус сорок два градуса… Только! Как свет, бурекрылая армия наша быстра. Страшен гнев ее! Сталь ее шашек остра. Ни пощады врагу, ни спасения нет. Впишем пламенем в книгу истории мы дни начала победы, дни этой зимы! 1942

Перевод В Державина

ЖДУ ТЕБЯ, СЫН МОЙ

На пути караванном, в седых ковылях верблюжонок стоит… Караван его где? Красный отблеск зари на усталых глазах, слезы, слезы плывут, как круги по воде. О, как он сиротлив и похож на меня, неподвижного в серой дорожной пыли… Солнце! Зоркое солнце! Лучи наклони, об ушедших на битву мне вести пошли. От Юпитера и до песчинок морских нерушима твоя лучезарная власть, и среди неоглядных сокровищ твоих и ресница не может бесследно пропасть. Прошлым летом, когда собирали инжир и медовые дыни лежали горой, и сиянье плодов заполняло весь мир, — проводили мы сына любимого в бой. В нем созрело достоинство предков моих. Он, как я, горделив, младших братьев собрал, обнял каждого, встал на пороге, затих и к родимой земле поцелуем припал. Он вернется, мой сын, победителем к нам, он приедет! Окончена будет война! К его черным, как ласточки крылья, бровям не пристанет в пути и пылинка одна. Но отец я! По древнему праву отцов я тоскую без вести о сыне моем. Жду его — чуть послышится цокот подков. Жду его — чуть поднимется пыль за холмом. И лишь только мелькнет чей-то конь впереди, «Вот он едет!» — беззвучно себе говорю. Неподвижно стою на широком пути, неотрывно на запад багровый смотрю. Вечерами, когда мы за пловом сидим, многолюдная вся соберется семья, только место твое остается пустым, остается нетронутой доля твоя. И бывает, усталая мать невзначай по привычке протянет тебе пиалу, — отвернусь я к стене. И остынет мой чай. Мать уйдет и тихонько заплачет в углу. Может, в небе твоя покатилась звезда, может, в эту минуту далеко от нас ты упал на снегу. И уже никогда не откроешь веселых мальчишеских глаз… В эту ночь, до зари не смыкая ресниц, я Бедиля читал. И забылся в тоске. И волшебная музыка тихих страниц оживала, звучала в саду вдалеке. Ветерок на заре, как дыханье твое, пробежал по листам недочитанных книг. и чистейшим, как ртуть, стало сердце мое, стали мысли прозрачными, словно родник. Взял я серп и садовые ножницы взял и пошел по тропинке, что к саду вела. И, увидев меня через низкий дувал, вслед за мною невеста твоя побрела. Пусть деревья в саду вырастают у нас, пусть цветы распускаются, солнце ловя, пусть слезинки, застывшие в сумраке глаз, в ожерелье нанижет невеста твоя. И победа придет! И когда поутру я услышу, что едут джигиты домой, ароматные персики все соберу, положу их в корзину горой золотой. И пойду босиком по намокшей траве с неохватной корзиной янтарных плодов, словно солнце неся на своей голове, на дорогу — встречать долгожданных сынов? Кушай персики, сын! Поспевали не зря, круглобоки, румяны, покрыты пушком, каждый персик — улыбка, и каждый — заря, и росинки еще не просохли на нем. К этим сочным плодам ты губами прильни, как ребенок во сне к материнской груди, только косточки эти смотри сохрани — на родимой земле их опять посади. И когда вы с подругой в саду молодом под деревьями будете рядом сидеть, тихо с матерью, оба седые, придем на счастливые лица детей поглядеть. 1942

Перевод С. Сомовой

ТЫ НЕ СИРОТА

Детям, осиротевшим в Великую Отечественную войну

Разве ты сирота?.. Успокойся, родной! Словно доброе солнце, склонясь над тобой, материнской, глубокой любовью полна, бережет твое детство большая страна. Здесь ты дома, здесь я стерегу твой покой. Спи, кусочек души моей, маленький мой! День великой войны — это выдержки день. Если жив твой отец — беспокойная тень пусть не тронет его средь грозы и огня. Пусть он знает: растет его сын у меня! Если умер отец твой — крепись, не горюй. Спи, мой мальчик, ягненок мой белый, усни. Я — отец! Я, что хочешь, тебе подарю, станут счастьем моим все заботы мои. …Что такое сиротство, спроси у меня. Малышом пятилетним в десятом году грел я руки свои у чужого огня, полуголый таскал по дорогам нужду. О, как горек сухой подаяния хлеб! О, как жестки ступени чужого крыльца! Я, приюта искавши, от горя ослеп, и никто моего не погладил лица… Испытал я, что значит расти сиротой. Разве ты сирота? Спи спокойно, родной… Пока старый охотник — кочующий сон — на меня не накинул волшебную сеть, гордой радости — чувства отцовского полн, буду я над кроваткой твоею сидеть, над головкою русой твоей, дорогой, и смотреть на тебя, и беречь твой покой… …Почему задрожал ты? Откуда испуг? Может, горе Одессы нахлынуло вдруг иль трагедия Керчи? И в детском уме пронеслись, громыхая в пылающей тьме, кровожадные варвары, те, что тебя не добили случайно, живое губя. Может, матери тело, родимой твоей, с обнаженными ранами вместо грудей, и руки ее тонкой порывистый взмах — предо мною в твоих беспокойных глазах? Я припомню смятенные эти глаза, когда ринусь в смертельный, решительный бой. За слезу, что по детской щеке проползла, за разрушенный дом, за пожар и разбой — отомщу я врагам беспощадной рукой! Этот Гитлер — ублюдок, не знавший отца, он не матерью — подлой гиеной рожден, отщепенец понурый с глазами скопца — цену детства как может почувствовать он? Этот Гитлер — навозный коричневый жук, плотоядно тупые усы шевеля, захотел, чтобы свой предназначенный круг по желанью его изменила земля, чтобы людям без крова по миру блуждать, чтобы детям без ласки людской умирать. Но земле выносить его больше невмочь! …Спи спокойно, мой сын. Скоро кончится ночь! Спи спокойно, мой сын, в нашем доме большом! Скоро утро придет, и опять за окном зацветут золотые тюльпаны зарниц. В нашей книге домовой — без счета страниц. Будет памятна книга на все времена. Сохранит твое имя навеки она! …Улыбаешься ты, и улыбка светла. Не впервые ль за долгие-долгие дни на лице исхудавшем она расцвела, как фиалка на тающем снеге весны. И продрогший простор словно сразу согрет полусонной улыбки внезапным лучом. Это — скоро рассвет. Это — белый рассвет. Это — белый рассвет у меня за плечом! 1942

Перевод С. Сомовой

ЖЕНЩИНА

Честь для женщины нашей — святая святых. Там, где труд с нею дружен, нужда — со двора, Славься, женщина, мой вдохновившая стих, славься, женщина — мать, и жена, и сестра! Мать… И, сердце в далекое детство маня, хлопотуньи седой возникают черты. Ты вынашивала, ты вскормила меня, мир явила глазам и сознанию ты. Долго ль в юность войти?.. Первой встречи вино черных глаз колдовство и газелей поток… Комсомолки, не смейтесь — не так уж давно отшумел и Гафуровой юности срок! Мы женились — жена оказалась щедра: осыпала детьми, как богач серебром. И спасибо жене дорогой — детвора превратила в шумливый скворечник мой дом. А иной и полюбит соседскую дочь, да крупинку сурьмы ей купить — недосуг, смотришь — всё прозевал! И в глазах — день и ночь паутину плетет сожаленья паук. Вы — созвездье счастливое жизни моей, неразлучные спутницы: мать, и жена, и сестра, и дочурка — всё женщина! С ней неразрывно душа моя сопряжена. Без метлы запустенье и мерзость в домах: поцелуев не знавший — подобен кроту. Жизнь без женщины милой — пирушка впотьмах, и вино без нее опреснеет во рту. Я скажу откровенно, всем сердцем любя: без тебя и поэтом не стал бы Гафур, потеряли б окраску цветы без тебя и остался б от музыки звуков сумбур. Мед несладким бы стал, несоленою — соль, мир пришел бы, лишенный тебя, к тупику. Камню только неведомы радость и боль, а любовь на земле — одному ишаку. Если мы тебя спутницей не назовем, нам природа суровый свой вынесет суд. Если жить и трудиться не будем вдвоем, в прах рассыплется жизни священный сосуд. Выше гор взнесены наши головы ввысь, и не рушит их горе, не клонит их страх. Видишь — молнии нашего гнева зажглись в твердо сжатых руках и в орлиных бровях. Ливнем слез может хлынуть на землю туман, до макушки окутавший Гауризанкар. Но небес не обрушит немецкий таран, солнца в яму не сбросит Адольф-янычар! Как огонь и как мышленье наше и речь, что вошли навсегда в человеческий мир, как преданья, в которых навеки сберечь мир сумел имена «Александр» и «Кир», — так и наша борьба, жертвы, подвиги, кровь, может быть, даже наши с тобой имена — в сердце дальних потомков зажгут к нам любовь, обессмертят на вечные нас времена. Натерпелись мы горя! Но дух наш окреп. Нас в совместном труде закалила судьба. Славься, честно добытый насущный наш хлеб, славься, пот, за работою стертый со лба! Древний миф об Адаме для нас — чепуха: труд — не божье проклятие нам за грехи, но уж если была у Адама соха, то и Ева шагала у ручки сохи. Ты не только мне Евой — Зулейхой была, ты — Мария, Марьям, мать пророка Исы. И не ты ль подлила в мои песни тепла, воплощенная в облике Зебинисы! Ты — Ширин. Ты со мною в борьбе и в труде. Ты давала мне столько дерзанья и сил, чтоб канал прорубил я в гранитной гряде, чтоб дракона свирепого я поразил… 1942

Перевод Л. Пеньковского

ПРОЩАНЬЕ

Памяти товарища Ахунбабаева

Как сорванный цветок, как соловей, покинувший гнездо среди ветвей, ушел от нас наш дорогой отец, ушел любимый всей страной отец. Не плакал раньше я, но в этот час сдержать не может слез никто из нас. Ох, слезы, слезы… Нет, Юлдаш-ата! Смерть — это не последняя черта. От пышных рощ зеленой Ферганы, с Фархадских гор, со всех полей страны порой весны, когда звенит ручей и всходит солнце над землей твоей, твое дыханье, точно ветерок, обвеет нас, коснется наших щек. В совете каждом мудрых стариков, в звучанье лучших строк моих стихов, в неповторимых трелях Халимы, в речах, клеймящих злые силы тьмы, в призывах зря не тратить даже миг — услышится твой голос, твой язык. Рабочий, кончив день свой трудовой, преломит хлеб, как бы делясь с тобой. Мираб, пуская воду на поля, увидит в ней, как в зеркале, тебя. Колхозник не забудет о тебе — немало значил ты в его судьбе. В сердечной памяти твой вдохновенный труд семнадцать поколений сберегут. На площадях, твою увидев стать, тебе поклоны будут отдавать. Величье, справедливость, простота — вот качества твои, Юлдаш-ата. Ты эти качества большевика нам завещал на многие века. Наш первый президент! Гордясь тобой, узбек гордится и своей судьбой. Для друга — смех, приветливая речь, для недруга — разящий насмерть меч. Орел, в боях испытанный не раз, ты молодым орлам давал наказ: «Зажги огонь бесстрашия в груди, ни одного фашиста не щади! Землей, что Ленина следы хранит, не должен овладеть злодей-бандит. Пусть гордо, вечно реет над страной святое знамя партии родной». Отец, твое желанье, твой наказ мы исполняем каждый день и час. Твои ученики, твои сыны, Мы рвемся в бой, как сталь раскалены. Клянемся честью, скоро над врагом последний, смертоносный грянет гром. Жизнь закипит, не будет литься кровь, страна цветущим садом станет вновь. Тогда, гордясь, что победили мы, поклонимся твоей могиле мы и скажем: «Спи спокойно, аксакал. Мы сделаем всё так, как ты желал. То зданье, что не смог достроить ты, достроим, воплотив твои мечты. И Фергана и Самарканд опять всё краше, краше будут расцветать. Ташкент, одевшись в мрамор и бетон, навеки счастьем будет озарен. Поэты создадут поэмы те, что грезились тебе в твоей мечте. И жизнь твоя алмазом в них блеснет. Забыть тебя не может твой народ!» Для нас, для блага Родины своей ты жил в заботах до скончанья дней. Всегда твердил: «Все нации страны должны быть вечно дружбой сплочены». Спокойно спи, отец. Клянусь душой, мы выполним завет священный твой. О, боль, о, скорбь! Юлдаш-ата угас! Такой живой, сомкнул уста, угас. С родным отцом нас разлучила смерть, могучего орла сразила смерть. Сердца горюют, слезы — через край… Прощай, орел, отец родной, прощай! 9 марта 1943