Стихотворения и поэмы

Перевод Р. Казаковой

НАЧАЛО ЛЕТА

Я хочу написать о начале чудесного лета, чтобы строчки журчали, струясь, как прозрачный ручей. Я вручу базилик со словами любви и привета тем, кто в сад мой войдет, пожелав мне безгорестных дней. Полюбуйтесь на мир, как душа моя щедрый, широкий, на сури отдохните под сенью раскидистых ив. Или в сердце войдите, не надо стоять на пороге, я приму вас радушно, в почетном углу усадив. Дастархан изобилья раскрою бутон за бутоном, не скупясь угощу долгожданных гостей дорогих, как подружка заветной подружке, немного смущаясь, шепотком расскажу о мечтах и желаньях моих. Посмотрите на эти прелестные саженцы тута. Сотни дней не пвошло, а уже завязались плоды. Прикоснешься слегка и сияешь, как майское утро. Если цель благородна — не будут напрасны труды. Тут подарит плоды розовато-жемчужного цвета. Мы их «балхом» зовем, «марвартоком» ферганцы зовут. Он подспорье семье, украшенье лучистого лета. Не ленитесь, друзья, посадите в саду своем тут. Ароматная, с запахом амбры, мерцает клубника, первозданно сладка, точно жаркие угли красна… Нет, не угли. На губы красавицы нежной взгляни-ка. Вот с чем схожа и цветом, и сладостью нежной она. Положу на хрустальное тонкоузорное блюдо темно-красные ягоды-лучшей черешни моей. Кто отведает это пурпурное сочное чудо, скажет: «Нет на планете черешни вкусней и сочней». И за вишни, друзья, похвалите хозяина сада. Съешь — и спросишь себя, не попал ли ты случаем в рай. Девять ягод раздавишь, положишь кусок рафинада, чаю в чашку нальешь — несказанный получите чай! Гнется медное блюдо под гнетом сладчайших урючин, точно шарики меда, лежат они желтой горой. Стрелка каждой ворсинки сверкает, как маленький лучик, как летящая мысль, как росинка рассветной порой. Всюду нынче в избытке созревшие сладости эти. Вся отчизна — цветник, в каждый сад можно гостем войти… Небольшую газель я хотел сочинить на рассвете, а прошелся по саду — и вышла поэма почти. 1961

Перевод В.Липко

ПЛАТА ЗА СОЛЬ

Помню дедовский жалкий надел шириною с танап, на земле неполитой кустарники тощие хлопка. От работы у бабушки не разгибалась спина… В поздних сумерках ужин — горшок кукурузной похлебки. Урожая не хватит, чтоб саван старухе соткать, всё уходит на подати да на уплату закята. В жаркий день для питья никогда не хватало глотка, но вода разливалась, журча, у соседей богатых. Сколько слез подсмотрел я… Не молкнут в сиротских ушах вздохи робкие жалоб, что мир этот плохо устроен. Вижу темные лица, печаль, безнадежность в глазах, слышу стон веретен и глухой перестук маслобоен. За стеною работа тяжелая ткацкая шла, ну а мне на штаны даже бязи куска не хватало. Дочь от ослы единственная у ткача умерла. Медлил он и вздыхал, — видно, силы от горя не стало. У плотины мираба бадейками хлюпал чигирь, как скрипел он, в движенье слепым ишаком приводимый… Прославляю наш день, предо мной — необъятная ширь! Но порой оглянуться на прошлое необходимо. 1961

Перевод В Державина

БУКЕТ МИРЗАЧУЛЯ

Прохладой Сырдарья неспешно дышит, пропахла дыней степь за пядью пядь. Сад весь в цвету, письмо для солнца пишет в сто тысяч листьев. О любви опять. Земля кругом, земля — не хватит взгляда. И мысль, как ток летящая, как свет. Им для начала слиться было надо, чтоб всё вокруг постичь, держа совет, чтобы песчаный, лунный лик пустыни стал всех земных на радость не скупей. В простом быту есть вещи непростые, чтоб их познать, из глубины испей… Шла замуж за Юлдаша-тракториста в Баяуте хлопководка Латофат, и жар от их любви пылал на триста окрестных верст, и пелась песня в лад. И новобрачных круг гостей согласный смущал безбрежьем дружбы и родства, и предсказал им старец седовласый по веку счастья. Пусть их сложат в два! А в хрустале пылали розы немо, что ни бутон — в яйцо величиной. То был не стих в шесть строчек, а поэма, покамест не написанная мной. И старика рябого, безбородого спросил я: «Чьи взрастили их края?» — «Хоть дом их — наш совхоз, а нянька я, не перечесть мне всех колен их рода. И если есть до поисков охочие, так тут и выбор полный, и простор: их маточники из Москвы и Сочи, из Киева и Бостандыкских гор!..» И разомлел сосед мой и распелся: «В них всё слилось, всё свой нашло уклад — роса лесов, рябины сок и персика, рассвет над рожью, над волной закат…» Ты прав, старик, прав, соловей в ударе. Прав, мастер от мотыги и поэт. Я знаю сам сердца, дороги, дали, откуда этот свет и этот цвет. Всё сеяно тут нами и лелеяно, и всякий труд благословен и свят, но начинался от декрета Ленина на Мирзачуле каждый дом и сад. Нам сто народов братья и попутчики, но вместе все мы — спутники при нем! В совхозе свадьба. Пробки бьют, как пушки, пылают розы полднем и огнем. 1961

Перевод Н. Грибачева

УЧИМСЯ ДУМАТЬ

Мухтарджан спросил у своей шестилетней сестренки: «Мунисхон, а скажи по правде: ты думать умеешь?» Мунисхон удивленно взглянула на брата, хмыкнула, вздохнула и, наконец (конечно, чтоб выиграть время, — о, женское это лукавство!), спросила: «А как это — думать?» Мухтарджан посерьезнел, свел брови на переносье и показал: «Вот, я думаю…» «А о чем ты думаешь?» — «У-у, о многом! Вот… была бы… гора мороженого, или целый казан каймаку, или весь наш сад — из одной черешни, или сыр — во-от такой, как дом…» У Мунисхон потекли слюнки. «О-ой! — сказала она. — Подожди, братик, я тоже попробую: вот… была бы хоть одна кукла, чтоб не портился сразу завод! И чтоб она меня видела, даже если закроет глаза…» «Придумала тоже! Тебе еще надо учиться! Вот, например, хочешь быть мамой?» — «А ты?» — растерянно говорит Мунисхон, ресницами хлопая, точно бабочка крыльями. Мухтарджан сердится: «Я ж не девчонка! Это девочки могут быть мамами. Вот вырасту до пятисот лет — стану отцом!» — «И дочка у тебя будет?» — «Будет сто дочек!» — «А как их будут звать?» — «Всех будут звать Мунис!» — «Ой-ей! — говорит Мунисхон. — А я, когда буду мамой… У меня будет тыща мальчиков, и всех будут звать Мухтар!» — «Ой-ей!» — говорит Мухтарджан и, довольный, щелкает языком. А из водопроводного крана тихонько течет вода, и сад негромко шумит, и двое моих малышей понемногу учатся думать. 1961

Перевод А. Наумова

ЦВЕТНИК

Устрой цветник — величиной хоть с небольшой ковер, тогда всегда придет любой с охотой в этот двор. Ну а скажи, ты знаешь, как устраивать цветник? Уж если в этом не силен, признайся напрямик. Вокруг куста душистых роз — годятся все цвета! — чабрец, гвоздика, портулак займут свои места. Не позабудь про львиный зев, а также и про хну и васильки, а среди них — ромашку хоть одну! Тут — петушиный гребешок, там — белая душица, по краям зеленый дерн — ну сам собой ложится! Потом проверку учини, мой честный ученик: у пчел ученых уточни, как пахнет твой цветник! Устрой беседку. Всю вьюнком обвить ее не грех. Ну вот и всё. Еще взгляни, нет ли каких прорех. Цветник твой мал — всего с ковер! Но это ничего. Он на страну твою похож — так ты взрастил его. И будешь часто отдыхать ты в этом уголке и сладко родиной дышать в душистом цветнике! 1961

Перевод Р. Казаковой

ВОДИТЕЛЯМ «ГОЛУБЫХ КОРАБЛЕЙ»

По волнам густого хлопка, в ясной утренней дали проплывают друг за другом «голубые корабли». И похожи вереницы этих чудо-кораблей на жемчужные цепочки перелетных журавлей. Ближе, ближе гул моторов, а в ответ поют поля… Кто же это за штурвалом головного корабля? Вижу пеструю косынку, озорных бровей разлет, — черноглазая узбечка «голубой корабль» ведет. Бьет в лицо задорный ветер, жарко с самого утра. Смотрит радостно и гордо комсомолка Манзура. Влюблена в свою машину, не машина — просто клад: чисто хлопок убирает этот мощный агрегат! А за ней ведут подруги в пене хлопковых долин строй таких же хитроумных, удивительных машин. «Добрый путь вам, дорогие!» — крикнуть хочется вослед. Как отец, любуясь вами, восторгаюсь, как поэт. В дружных семьях, в светлых школах, веселы, умны, горды, вы росли, не зная страха, униженья и нужды. Вам не прятать лиц пугливо и не плакать взаперти. Яркий символ новой жизни — ваши вольные пути. Слаще меда Арсланбоба ваши нежные черты, шире зорь над Сырдарьею ваши смелые мечты. Встречу вас — и в старом сердце заструится кровь быстрей: сколько у меня красивых и счастливых дочерей! Дни уборки наступили, и поля блестят кругом, будто солнечные чаши с закипевшим молоком. Каждый час рабочий дорог, зря мгновения не трать — быстро, чисто, до пушинки хлопок надо собирать. Весь народ сегодня в поле, и шеренгою стальной на заре ведут машины ученицы Турсуной. Проплывают с львиным рыком «голубые корабли» — будто острыми клинками грудь долины рассекли. Добрый путь! Не уставать вам, черноглазые мои! Вам дарю я эти строки восхищенья и любви. Вдаль ведете вы машины, чуть качаясь на волнах, будто сказочные пери на волшебных скакунах. Пусть лукавят ваши брови и звенит задорный смех, пусть на всех дорогах жизни вам сопутствует успех, пусть вас песней окружает всенародная хвала, пусть везде примером служат ваши славные дела! Не хочу я, чтоб джигиты обижались на меня, чтобы критики злорадно покушались на меня, чтоб могли с усмешкой люди о стихах сказать моих: «Хоть и стар, а воспевает только девушек одних!..» Нет, герои мирной битвы, славные мои сыны, в сердце солнечные строки и для вас припасены. Выйдешь к хлопковому морю в золотой рассветный час, только глянешь — и невольно залюбуешься на вас. На своих стальных тулпарах в алом пламени зари к рубежам большой победы движутся богатыри. Брови сдвинуты упрямо, руки стиснули штурвал, и, на доблесть вашу глядя, вас бы львами я назвал. На гвардейцев вы похожи, взявших с боем высоту, — сотни тонн уже сегодня у любого на счету. На батыров вы похожи из прославленных легенд — равен подвигу Фархада каждый собранный процент! Но любовь, что затаилась в ваших пламенных глазах, разве выразить в процентах, разве взвесить на весах? Горы сдвинуть вы готовы, все преграды сокрушить — лишь бы нежную улыбку глаз любимых заслужить. Вам, упорным, сильным, зорким, всё на свете по плечу, пожелать большого счастья вам заранее хочу. Завершим уборку с честью да итоги подведем, и тогда начнутся свадьбы, радость хлынет в каждый дом!.. По волнам густого хлопка в ясной утренней дали строем движутся машины, будто в небе — журавли. Я гляжу — и в старом сердце кровь струится веселей: сколько у меня счастливых сыновей и дочерей! Весь народ гордится вами, вашей славой восхищен, собирайте быстро, чисто сотни белоснежных тонн! Вас увидев за штурвалом «голубого корабля», птицы вслед крылами машут, и хвалу поет земля. 1962

Перевод С. Северцева

НУ И ЧТО Ж…

Эта девушка — радуга, солнце само. Я увидел ее у ворот СамГУ. Скинуть годиков тридцать бы! Да не могу. Значит, сердца я распахнуть не смогу? Нет, не так-то я прост, чтоб просто уйти. Говорю, чтобы ей уста отворить: «На изюмный базар как, скажите, пройти?» — вот что я говорю. А что говорить? Нежно-нежно звучит в ответ голосок — ветерка самаркандского утренний вздох: «На изюмный базар? Ай, узбек! Вот простак! Среди белого дня заблудился, чудак…» В этом городе я от рожденья живу. Знаю каждую улицу, каждый дом. Только — пусть говорит, даже, может, бранит, я навряд ли о том пожалею потом. Лишь бы слушать ее, лишь бы видеть ее… Ну а что тут поделать, раз это так? Самаркандская звездочка, да, я влюблен. Ну и что ж? Полюбил. Ну узбек… Ну простак… 1962

Перевод Р. Казаковой

СЧАСТЛИВЫЕ СТРОКИ

Весной конем могу вполне назвать я стригуна — ведь вправду из него коня нам вырастит весна. Я славлю мой народ — и все прошедшие года, и завтра, — им душа моя особенно горда. Вот говорят в народе: «Кто мудрее, чем народ? Коль друг твой — караванщик, стань творцом больших ворот». Вы слышите, вы видите, идут большие дни! Должны мы с вами быть большими тоже, как они. Мы хлопок в поле сеем, это наш привычный труд. Что сделано с любовью, то и годы не сотрут. Рабочие мозоли засыхают на руке, но след от поцелуя свеж навеки на щеке! Металл Алтынтопкана… Всех богатств страны не счесть! А честь у всех своя, а хлопок — это наша честь. Гордимся белым золотом, красой его живой. Отцы из рода в род для нас хранили опыт свой. Когда мы удивляемся, мы говорим: «Ой-бой!» Сегодня, изумленные, толкуем меж собой: «Ой-бой! Вот это год! Тут разве вымолвишь одно: такого урожая мы не видели давно!» Спасибо хлопкоробу за труды и честный пот. Избавил хлопкороб меня от всех забот. Родной кишлак приветствует героя своего, и город по-рабочему спешит обнять его. Летите, годы быстрые, день, счастье нам дари, широкое и щедрое, как воды Сырдарьи, и пусть поэт почувствует, к столу садясь с утра, как жизнь на лист торопится сбежать с его пера. 1962

Перевод Р. Казаковой

СИЛА ОДНОГО ПРИВЕТСТВИЯ

Чайхана, прозрачный хауз. Мы сидим под сенью ивы, перед нами чай, лепешки, сотовый душистый мед. Мы беседуем. Беседа, как ручей неторопливый, никому не досаждая, рассудительно течет. Мы довольны белым светом, белый свет доволен нами. Да и как не быть довольным? Мы не зря прошли свой путь. За плечами груз познанья, опыт жизни за плечами, — любо-дорого послушать, любо-дорого взглянуть. Если бы сама природа услыхала наши речи, позабыв дела другие, к нам подсела бы тотчас. Все слова как поцелуи, мы друг другу не перечим. Потрудились мы на славу, славен и покой у нас. Мы давно друзья. Юлдашев — тестомес на хлебзаводе, Абдулла — бухгалтер в школе. Стаж работы — тридцать лет. Захиджан — артист известный. Весельчак, одет по моде. Шестеро — пенсионеры, щедрой осени букет. Мы друг друга угощаем, как завещано от дедов, прижимая руку к сердцу, щелкая о край пиал. Каждому — седьмой десяток, каждый многое изведал, в каждом искренностью светел сердца доброго кристалл. Вдруг — вот не было печали! — в чайхану ввалился пьяный, с пьяной руганью похабной, с пьяной яростью в глазах. Стал толкаться, стал швыряться хуже вихря-урагана. «Всех, — кричит, — перелопачу! Всё и всех вас — в пух и прах!» Бог ты мой, какую мерзость вынуждено слушать ухо! И никто от этой грязи защититься не волен. Вмиг беседа омрачилась, будто в чай попала муха… Будь ты трижды проклят, пьяный, смрадом дышащий дракон! Но рванулись два джигита к хулигану-самодуру, завернув, связали руки, подтолкнули, увели. Мы подавленно молчали, переглядывались хмуро: «Как обидно, что такие пачкают лицо земли!» Долго разговор заглохший не налаживался снова, будто сел верблюд на скатерть, всё изгадил, всё измял. Наконец Нурмат-литейщик произнес такое слово: «Вот они, шальные деньги! Весь в отца пошел, шакал. Я их знаю — мы соседи. Спекулируют плащами, кофтами из-за границы, а потом вот эдак пьют». — «Воры», — пробурчал Юлдашев. И опять все замолчали. Может, по домам податься? Может, разойтись?.. Но тут… Тут вошел румяный парень с кучерявой черной челкой. Это был наборщик Первой типографии Афзал. «Здравствуйте, отцы! — сказал он. — Счастья вам и жизни долгой!» И почтительно, с поклоном руку каждому пожал. Чуть привстав из уваженья, мы Афзалу отвечали: «Будь и ты, сынок, удачлив! Будь и ты здоров, сынок!» И опять беседа наша зажурчала, как вначале. Вот каков он, слов приветных чудодейный огонек! Ну и хватит! Многословье не для старого поэта. Чувствуй меру. Много воли не давай в стихах словам. Рассказал о животворной силе доброго привета — дальше не тяни рассказа, точку ставь, Гафур Гулям. 1962

Перевод В.Липко

ВЫМПЕЛ

Это — знамя науки и знамя победы для всех на планете. В горн трубит Прометей: просыпайтесь, живые, уже вы не дети! Это — факел над миром, до дна осветивший зрачки человека, наше «Здравствуй!» Луне, встреча старого века и нового века! Нас веками свет лунного диска манил в неизвестные дали. Верим, сбудется всё, что мечтатели-предки до нас загадали. Это — чудо: частица советской земли прикоснулась к Луне желтолицей. Праздник в каждой семье, и в деревне любой, и в столице. Мысль летит среди звезд, мысль спешит, обгоняя светила. Мысль бездонную тьму бесконечных галактик для нас осветила. Алишер Навои, вдохновляясь, глядел на Луну и писал, за страницей страницу листая. Я, Гафур, может статься, строку завершив, на Луну — отдохнуть перед новой строкою — слетаю… 1964

Перевод Р. Казаковой

БЫВШЕЙ МОЕЙ ЛУНОЛИКОЙ

Любовь моя, ты для меня, наверное, — вся жизнь, всё, что в ней вечно, что мгновенное. Заря, отрада — искренняя, верная, дышу тобой, иначе — не могу. Лицо твое, сквозь дни и годы — юное, в лучах моей любви — золотолунное, я сравнивал с луною в полнолуние. Я сравнивал, а нынче — не могу. Когда Луна с «Луною-9» встретилась, в подлунном мире что-то вдруг наметилось такое, что влюбленным мной заметилось: по-старому писать я не могу! Прощай, былого лирика великая, прощай, моя былая луноликая! Но неужели станешь ты безликая? Нет, допустить такого не могу! В твое лицо смотрю с утра до вечера, твои глаза распахнуты доверчиво, в твоих зрачках весна качает веточки, и я без них всё так же не могу. Опять вдвоем в работу мы впрягаемся, и даже если иногда ругаемся и так ругаться не остерегаемся, без этих ссор я тоже не могу! Товарищ мой, мы — что-то неделимое, и это, видно, непреодолимое, на счастье жизнью каждый день даримое, — отдельно не хочу и не могу. А годы как цепочка журавлиная: коротенькой была, а стала — длинная. Прощайте, птицы! Их живому клину я машу печально вслед, пока могу. Ах, много было, милая, налетано. Но сколько впереди еще наметано! А небо нам с тобой на пару отдано, — летать один, как прежде, не могу. Всё, что мое — твое, вдвоем освоили, построено — так, значит, вместе строили. Пусть спорили, но строили, хоть спорили, и я уже иначе не могу. Старинным слогом слуха не насилуя, луну в покое я оставил, милая, но чувствую в себе, как прежде, силу я любить тебя — иначе не могу. 1964