Стихотворения и поэмы
Шрифт:
Перевод Р. Казаковой
ВИШНЯ
Перевод Р. Казаковой
УЧЕНОМУ ПРИЯТЕЛЮ
Перевод А. Наумова
ПОБЕЛЕЛИ ВОЛОСЫ ТВОИ
Жене моей, Мухаррам
Перевод А. Наумова
ТВОЙ ГОЛОС — ЭХО НАШИХ ДНЕЙ
Нашей чудесной поэтессе Зульфии в день ее пятидесятилетия
Перевод С. Северцева
МЕТАНИЕ ЯБЛОКА
(Песня хорезмских девушек)
Мои косы волнисты, как волны Аму, а зрачки от волнения зыбче волны. Эй, джигит! Еще яблока я никому не бросала по правилам старины. Прямо к сердцу хорезмской девчонки стартер подключи, комбайнер! Это сердце — огонь. А язык у хорезмской девчонки остер. Что, не веришь мне, Джуманияз? Ну-ка, тронь! Там, где хлопок, нельзя хлопотать без души, а в твоей нынче столько любви и добра… Матназар, так кого же ты выбрал, скажи, черноглазый, с бровями — как шерсть у бобра… Если это — красивая Мамашариф, не тревожься, по девушкам взглядом скользя. Вас и в песне и в наших сердцах поженив, завтра будем женить и взаправду, друзья! Когда кончено дело, приходит пора спелых яблок, цветов и счастливой любви. Пусть метание яблок всего лишь игра, я тебе его брошу не в шутку. Лови!Перевод Р. Казаковой
РОДИНЕ
Перевод А. Наумова
ПОЭМЫ
КУКАН
Часть первая КУКАН-БАТРАК
1
Так было иль не так, начнем рассказ. Жил в Чуете хлебороб Маманияз. Аллаха чтил, имел земли клочок, где пробегал арычек — ручеек. Был вдов, уныло дожил до седин. Одна отрада — подрастает сын. Решив, что лучше не вступать в колхоз, колючкой жалкой свой клочок обнес. И вместе с сыном, одинок и хил, надсаживался до потери сил. Он не был, честно говоря, умен: хотел, чтоб сын таким же был, как он. Однажды он сказал «Кукан, сынок, я, кажется, не в шутку занемог. Дрожу, как тал трухлявый на ветру, сдается мне, что скоро я умру. Ты слушай, что я говорю, не плачь, останутся тебе: земля, омач, бычок, упряжка, домик наш, арба — достаточно для божьего раба. Веди хозяйство бережно. Женись. Дом без жены не дом и жизнь не жизнь. Вот так… Сумеешь — землю прикупай. Старайся стать таким, как Шариф-бай. Что невдомек — не делай наугад, спроси у тех, кто знает, кто богат: у бая, у муллы… Плохого нет — от мудрых мудрый выслушать совет. Ну вот и всё», — вздохнул Маманияз. Потом пришел его последний час. Оставшись без отца, Кукан сперва не знал, как быть. Кружилась голова: всё прожито, кормов пропал и след, пучка сухой соломы в доме нет. Подумал, потомился, а потом пошел за наставленьем в байский дом. Два раза поклонился и сказал: «Шариф-ака, что делать, я пропал! Скажите, как мне справиться с бедой. Отец мой умер, стал я сиротой. Поминки, саван — вот и пуст карман, хоть в петлю лезь: ни денег, ни семян!» — «Ну, это пустяки, — ответил бай, — найдем тебе деньжат, не унывай, но знай: посеешь хлопок — пропадешь. Работы много, а доходу — грош. Пшеницу сей. Посеешь по весне, потом две трети урожая — мне. А деньги вот. Ну что ж, бери, Кукан!» Так бай заманивал юнца в капкан. Кукан замялся: «Взять или не взять? Взять не хитро, сумею ли отдать?» Минуту помолчал, махнул рукой, сказал: «Посмотрим!» — и ушел домой. Подумал: «Если вдруг неурожай — бай всё отнимет, обездолит бай». Продал халат, продал большой казан, купил полмеры луковых семян. Решил поглубже землю бороздить, решил прополку чаще проводить. Сказал себе: «Коль хорошо пойдет, тогда женюсь на следующий год». Изматывался, не жалея сил. Отсеялся, шалаш соорудил. Сидит и сторожит… А для чего? Кто столько лука купит у него? И не купили. Заработал грош, хоть урожай и вправду был хорош. «Беда, — сказал бедняга, — ах, шайтан! Каких же мне теперь искать семян? Спросить, узнать… А у кого узнать? Бай оскорблен — не станет отвечать…» Не зная, посоветоваться с кем, так маялся Кукан. А между тем колхозники уже не раз, не два беседовали с ним: «Эх, голова! Уперся на своем, как в землю врос. Тебе давно пора вступить в колхоз. Для бедняков таких, как мы и ты, колхоз — осуществление мечты. Когда мы вместе, кто сильнее нас? А кулачью уже не долог час. Решайся, парень. Станет общим труд — пустыни цветниками расцветут». Но был упрям Кукан. Все «нет» и «нет». «Я буду жить, как мой отец и дед». И, вспомнив кстати о словах отца, пошел к мулле. Склонился у крыльца, прочел вечернюю молитву «шам», сказал: «Святой отец, я с просьбой к вам. Затмила мне глаза незнанья тень. Что сеять мне: пшеницу иль ячмень?» Вздохнул и так, чтоб увидал мулла, рублевку положил на край стола. Мулла благословенье пробубнил, раскрыл Коран и сказку сочинил. Сказал: «Велик Аллах! Внимай, Кукан. На твой вопрос мне дал ответ Коран. Устами бога так глаголет он: „Кто сеет просо — будет награжден“. Усвоил речь? Уразумел — о чем? Уснешь ни с чем, проснешься богачом». И заключил, дурача простака: «Аминь, да будет жизнь твоя легка!» Пришел домой обманутый Кукан. Взял в долг у друга пять пудов семян. Посеял просо, чтоб ему сгореть! Изныл душою, желтый стал, как медь. Земля была, как жизнь, тоща и зла, взяла все силы, горсточку дала. Не хватит даже долг вернуть. Беда! А впереди — морозы, холода… Но если взял — отдай. Таков закон. Кукан скорбел: зачем родился он?! Уж лучше камнем быть, лежать в пыли, чем жить крестьянином — рабом земли. Но плакать да стонать — какой же толк? Вновь продал часть пожитков, скинул долг. Потом, чтоб худо-бедно, как-нибудь до теплоты, до лета дотянуть, с корчагами расстался, с хомутом… Так оголяя двор, сарай и дом, порою сыт, порою натощак, дождался вешних дней Кукан-бедняк. Сказал: «Что сеять, сам теперь решу. Ни у кого совета не спрошу». И выбрал репу. Хороша к столу и на продажу, а ботва — волу. Опять залез в долги, семян купил, опять трудился до потери сил, а результат — о господи! — опять такой, что впору лечь и помирать. Повез на рынок ворох чуть не с дом, и хоть бы кто-нибудь спросил: «Почем?» Вокруг смеются: «Караул! Вайдот! Мы репу кушали в голодный год. Иль ты соскучился по той поре, рехнувшись на своем пустом дворе?» Язвят, подкусывают так и сяк. Совсем лишился головы бедняк. Пошел, вола навьючил и — айда в далекий путь. Куда? А вот куда. Был у него знакомый Кулунтай, жил в Вуадиле. Не сказать, что бай, но не из бедных. Вкусно пил и ел, поскольку маслобойкою владел. Кукан нанялся на зиму к нему. Крутил машину, поджидал весну. Весной в кишлак вернулся и опять: «Что посадить? Как семена достать?» Вот тут-то бай Шариф, неждан, незван, пришел к бедняге: «Как живешь, Кукан? Ой, вижу, подсекла тебя нужда! И это всё — твои земля, вода. Томишься, маешься уж третий год… Отдай их мне, избавься от забот. Стань у меня издольщиком, Кукан, не пожалеешь, будешь сыт и пьян. Посеешь на земле морковь и маш, оставишь долю, девять мне отдашь. Ну что замялся? Соглашайся, брат, к зиме получишь сапоги, халат. Чем не житье? Хоть в стужу, хоть в грозу сиди и попивай себе бузу». Понасулил, с три короба наплел и, усмехаясь в бороду, ушел. Кукан помаялся еще денек и согласился. Устоять не смог. Поставил снова на поле шалаш. Посеял — вырастил морковь и маш. И что ты скажешь! Неудача вновь. Маш — точно камень, несладка морковь. И — недород. Произвели дележ — с одной десятой с голоду умрешь! Быть может, бросить землю и бежать?.. Нет. Так себя не станешь уважать. Опять на маслобойку? Нет, не так. Там прижился уже другой батрак. И вот доел он маш, доел морковь, стал желт и тощ, как потерявший кровь. А тут — зима. Земля белым-бела. Махнул рукой: «Пойду продам вола!» Повел, погнал скотину на базар. А вол — совсем скелет, хоть и не стар. Кого прельстит? Найдется ль вертопрах — взять эту грусть на четырех ногах? Один съязвил: «Да разве он живой? Он — призрак, тень, ручаюсь головой!» Другой сказал: «Покуда не подох, задаром я бы взял. Уж больно плох!» Тут маклеры вмешались: «Покупай! Откормишь — станет гладким, точно бай! А ты продай, но много не проси, а то упустишь, боже упаси!» Кукан подумал: «Чтоб не прогадать, за три червонца надо бы продать». Но так как он совсем не ел с утра, два попросил, отдал за полтора. Всего лишь? Да, не более того. Но лучше что-нибудь, чем ничего. 2
Прошло немного дней. Взволнован Чует. Большая весть у всех не сходит с уст. Еще сто пять дехкан (да-да — сто пять!) колхозниками захотели стать. Кишлак шумит, гостей из центра ждет. В день смерти Ильича назначен сход. Предсельсовета ходит по дворам, к середнякам заходит, к беднякам, зовет и женщин, не одних мужчин. У нас теперь для всех закон один. Кукана встретил. «Как живешь?» — спросил. Поговорил и тоже пригласил. Но вот и день настал, и час настал. Повсюду заспешили стар и мал: «Скорей, друзья, скорей, уже вот-вот приедут гости и начнется сход!» Собрали бедняков, середняков, собрали молодых и стариков. Всех работяг собрали на майдан. Явился, озираясь, и Кукан. Стал с краешку, оперся на дувал. «Не уставать вам!» — вежливо сказал. И услыхал: «И ты не уставай. Что стал в стороночке? Сюда давай. Ну как у бая? Роскошь? Благодать?» Кукан молчал,
не зная, что сказать. Дул быстрый ветер, трепетал врастяг багряный с траурной каймою стяг. Вдали заметно заклубилась пыль, к майдану подкатил автомобиль. «Приехали! Приехали! Ура!» — ликуя закричала детвора. Приехавшие не спеша сошли, к столу президиума подошли. Предсельсовета встал и встретил их. Сказал: «Вниманье!» — и майдан затих. «Собрание трудящихся крестьян открыто!» — услыхал бедняк Кукан. И тут оркестр колхозный заиграл великий гимн «Интернационал». Все поднялись. Торжественна, сильна лилась, лилась мелодии волна. Потом, когда последний звук затих, один из хлопкоробов молодых сказал, затронув души и сердца: «Товарищи, в честь Ленина-отца одну минуту молча постоим». И стало тихо-тихо… Недвижим стоял Кукан. Растроган, удивлен, едва от слез удерживался он. Всё было ново, всё наперекор тому, что видел он до этих пор. Кто вел собрание? Батрачка. Вот она спокойно поднялась, ловка, стройна, сказала всем: «Сейчас начнет доклад инструктор из райкома Халмурад». Рукоплескания, приветный гул. Встал парень в кожанке, вперед шагнул. Заговорил. В словах — задор, призыв. Кукан внимал, дыханье затаив. «Товарищи! Прошло уже шесть лет, как умер Ленин, но его завет, его дела, мечты его размах — не в наших ли стремленьях и делах?! Объединясь, идя его путем, мы людоедам-баям сердце рвем. Везде у нас кипит ударный труд. Растут заводы, фабрики растут. Гиганты эти каждый день и час ударных темпов требуют от нас. Ишаны, баи строят козни нам, шипят, язвят, желают розни нам. Пускай! Мы тоже не лежим, не спим. Наш каждый трактор — оплеуха им. Распашем, унавозим все поля — богатый урожай вернет земля. Коль станет сплошь колхозным наш кишлак — мулла увянет, скрючится кулак. Кто он — мулла? Он груз, что тянет вниз, петля на шее, байский блюдолиз. Прочь этот сор! Пусть будет чистым дом, пусть нашим другом станет агроном. Товарищи! Весна уже вот-вот. Что даст ткачам колхозный хлопковод? Пора, давно пора нам перестать у заграницы хлопок закупать. Растрачивать свой золотой запас на тех, кто явно точит нож на нас! Пусть ни одной полоски поливной не будет незасеянной, пустой. Чтоб каждый, кто бы нам ни угрожал, увидел нашу силу — урожай. И, проиграв бескровный этот бой, задохся бы от ярости слепой. Вы знаете: среди союзных стран найлучший хлопкороб — Узбекистан. В единстве братском став сильней вдвойне, мильоны тонн должны мы дать стране. Понять, в чем суть колхозов, не хитро: совместный труд, совместное добро. Но, если будем мы дружны и впредь, мы всех врагов заставим онеметь. Ведь, силу многих воедино слив, становится гигантом коллектив. „Твоя земля, моя земля“ — не жизнь. Для блага всех разрушим все межи!.. Товарищи! Наш уровень возрос: еще сто пять хозяйств войдут в колхоз. Вы сами тут решите, как вам быть. Но наш совет — не надо сил дробить. Разумнее всем новым ста пяти в уже сплоченный коллектив войти. Хотя бы — Кзыл Курган. Тогда бы он и вправду мощным стал, как бастион. Тогда бы он за множество заслуг прославился на сотни верст вокруг. Вот так, друзья. Могучий наш союз, не оступясь, любой поднимет груз. Да, Ленин умер. Умер, но живет. Его дорогой мы идем вперед. Мы ленинцы. Он с нами — вождь и друг. Штурвал машин не выпустим из рук!» Так он закончил речь, и всё кругом потряс рукоплесканий гулкий гром. Потом, советуясь, как быть, как жить, другие тоже стали говорить. Сначала вышел острый на язык, видавший много бед батрак Разык. Сказал: «Мы всей душою за колхоз. Что видел я у бая, гол и бос? Трудился, набивал ему амбар. Ему был плов, а мне от плова пар. Все наши баи так. Шариф, Ильхам, Саид, Наби, Кудрат, мулла Бахрам. От чьих трудов у них что хочешь есть? Коней не счесть, коров, овец не счесть, угодий не обмерить поливных… Всё это нами добыто для них! Довольно! К дьяволу! Пришла пора самим взять вожжи своего добра. Себе — свой разум, свой умелый труд. А баев — прочь! Пусть баи глину жрут! Их надо ликвидировать как класс. Земля — для тех, кто трудится. Для нас. Но враг упорен. Враг не сдастся сам. Он лезет к беднякам, к середнякам, морочит их, вливает в уши ложь: „В колхозе зло. В колхозе пропадешь!“ И что скрывать! Порою их аркан не зря летит. Вот, например, Кукан. Спросите-ка его, как он живет, как мыкается он четвертый год. А что причиной?.. На свою беду — у бая, у муллы на поводу Юн, зелен, опыта в хозяйстве нет. Пришел к Шарифу: „Дайте мне совет“. Ну и пропал! Что есть у парня? Пыль: вол полусдохший и омач-горбыль. А ходит в чем? А ну, бедняга, встань. Пять лет уже он носит эту рвань. Хоть раз бывал он сытым? Нет. И что ж? Нейдет в колхоз. Вот как дурманит ложь! Мы знаем их слова: „Толпа слепа. К добру не может привести толпа. Зачем колхоз? Зачем артельный труд? Где много пастухов, там овцы мрут“. Лгут хитрецы. Сулят не жизнь, а рай. „Ты только землю, — говорят, — отдай“. А ну, Кукан, сейчас при всех ответь, не так ли ты попал к Шарифу в сеть?» Кукан стоял потупившись, краснел. «Я кончил», — объявил Разык и сел. Потом поднялся, покосясь на стяг, женоподобный, средних лет толстяк. Он так сказал: «Эй, постыдись, Разык! Совсем ты уважать людей отвык. Ты на Шарифа зря не нападай. Шариф-ака — почтенный, добрый бай. И зря муллу ты пачкал так и сяк. Смотри…» Но досказать не смог толстяк. «Умолкни!» — раздалось со всех сторон. — «Торгаш поганый! Убирайся вон!» — «С дружками вместе — с баем и муллой в одной могиле сгинь, пузырь гнилой!» — «Теперь уж мы не батраки, не те, что, всех боясь, томятся в нищете!» — «А кто тебя пустил сюда, паук?!» И тут же, в десять иль двенадцать рук, схватили цепко и, намяв бока, с майдана вытолкали толстяка. И снова речи, реплики… И вот пришел и заявлениям черед. Азиз… Надыр… Астанакул… Баймат… Ладоней гром, приветствий водопад. Вступивших вписывают в чистый лист… Тут встал один партийный активист и, вскинув руку, предложенье внес: «Пусть Ленинским зовется наш колхоз!» И снова будто шквал потряс майдан. Потом Разык сказал: «А что ж Кукан? Так в нищете и проживет все дни?.. А ну-ка, сам откликнись, кашляни!» Кукан замялся, думал, оробев: «Вступив, не навлечешь ли божий гнев? Не запятнаешь ли грехом души?» Но всё ж решился, выдохнул: «Пиши!» — и рукавом халата вытер пот… Кукан навек запомнил этот сход. 3
Чуст на подъеме. В прошлом — время бед. Единоличников здесь больше нет. Нет кулаков. Их выгнал коллектив. Мулла Бахрам, Наби, Саид, Ариф лишь вспоминаются порой, как сон. Фундамент новой жизни возведен. За быстрый рост, за славные дела колхозу Ленина везде хвала. Крестьяне — молодежь и старики, те, что и ныне молодо крепки, — хлопчатник вырастив на целине, большой подарок сделали стране. Верны заветам Ленина-отца, сверх плана дали сотни тонн сырца. Египетских семян у них гора. Коней у них сменили трактора. Всё обновилось. И батрак Кукан теперь уже не тот простак Кукан. И не батрак уже, а тракторист. Исчезла робость. Ум, как утро, чист, достаток в доме. Всё, что нужно, есть. Ешь хоть весь день, когда захочешь есть. Где круг не мал, там и доход не мал. Кукан поздоровел, улыбчив стал. Женился ровно год тому назад. Довольны оба. В доме добрый лад. Ребенка ждут в начале ноября — и счастливы. Сияют, как заря. Мечтают: кто родится? Он? Она?.. У них уже готовы имена. Для девочки — как песня: Пахтаой. Для мальчика — Пулат, чтоб был стальной. Э, кто бы ни был, скажем: «В добрый час!» Мы ленинцы. Заря светла для нас. Часть вторая КУКАН-КОЛХОЗНИК
ТОВАРИЩЕСКОЕ ПИСЬМО
Сперва напомним, кто такой Кукан. Колхозник. Я писал о нем дастан. Он горемыкой жалким прежде был, наивным простаком, невеждой был. Батрачил, проливал потоки слез, покуда, к счастью, не вступил в колхоз. Но вот беда! Хоть мы с ним и друзья, так вышло, что его обидел я. В те дни, когда он был еще бедняк, прощаясь, мы уговорились так: «Чтоб не прервалась нашей дружбы нить, чтоб классовых врагов вернее бить, в сторонке от борьбы, ленясь, не спать, — подбадривать друг друга, навещать». И что ж?!. Нет, нет, я не оставил фронт, я не молчал, набравши воска в рот. В борьбе эпох безжалостно, остро разило недругов мое перо. Но в жаре схваток, в суматохе дел я побывать у друга не успел. А мог бы… Слова не берут назад. Сказал — исполни. Каюсь, виноват. Забыл. Не знал о друге ничего. И вот — письмо. Из Чуста. От него. Письмо такое: «Молодец, поэт! Выходит — честной, верной дружбы нет. А ну-ка вспомни, кем я был, кем стал, когда ты обо мне дастан писал? На нищенском клочке, трудясь, как мул, бесплодно, бестолково спину гнул. На маслобойке, чтоб ей сгинуть, был, последних сил лишаясь, масло бил. Батрачил у Шарифа-кулака, узнал, как доля рабская горька. Ходи в отрепьях, в холоде ночуй. Захочешь есть — давись, объедки жуй. Потом, поэт, я встретился с тобой, с надеждой, с новой встретился судьбой. Ты и твои друзья сказали мне: „Вступай в колхоз, трудись на целине“. „Когда молотят на большом току — охвостьев нет“, — внушили бедняку. Я внял советам. А затем, поэт, уехал ты, и всё — пропал и след. А мы ведь, помнишь, в дружбе поклялись. И не на час, не на день, а на жизнь. Вот так-то, друг поэт… Раз пять иль шесть случалось мне стихи твои прочесть. Читал взахлеб. Но тут же, что скрывать, ругал твое уменье забывать. А дочка-говорушка Пахтаой выпытывала: „Это кто такой?“ Ну ладно, друже, собирайся в путь. Не прогадаешь, есть на что взглянуть. Всё ветхое давно пошло на слом. Как говорится, слоник стал слоном. Колхоз в расцвете. Сыт, обут, одет. Имамы не в почете, баев нет. Жизнь бьет ключом. Наполнен каждый час. Я убежден, что, побывав у нас, ты сочинишь еще один дастан. Ну, до свиданья. Жду. Твой друг Кукан». Прочел я это, жарясь, как в огне, как будто оплеуху дали мне! Что возразить?.. Забыв про все дела, я стал конем, грызущим удила. В КОЛХОЗЕ
Вперед, верблюд желания, вперед! Помаявшись, собрался я в поход. Запасся крепким вещевым мешком, взял флягу, хлеба взял, пошел пешком. Свищу, пою, шагаю широко. Прозрачен воздух, дышится легко. Пускай привал далёко, ничего! Приду, увижу друга моего. Побуду, погощу, потом опять — перо, бумага, чай… Писать, писать! Но вот окончен путь. Передо мной украшенный трудом простор земной. Рядки, рядки — без края, без границ, прямы как сорок девичьих косиц. В коробочках упругих каждый куст. Посмотришь — скажешь: в нитках крупных бус. Еще посмотришь — сразу видно, он с любовью, с уважением взращен, И все они, несметные, цветут, стократно оправдав упорный труд. Как зелень их чудесна, как сочна! Ее краса красе небес равна. А вот и те умельцы-мастера, чья добрая забота так щедра. Проворны руки их, верны сердца. Их этот мир без края, без конца! За пояс полы подвернув, идут. Поют. Задорно, весело поют: «Едут с хлопком караваны, яр, яр! Бусы девушек багряны, яр, яр! Кто живет без коллектива, яр, яр! Тот не может быть счастливым, яр, яр! Ароматом дышат розы, яр, яр! Расцветает сад колхоза, яр, яр!» Скорей, бодрей пошел навстречу я, сказал: «Салам, не уставать, друзья!» Обрадовались, тискают бока: «Салам! Салам! Где пропадал, ака? Как дети? Как семья? Здоров ли сам?» — «Здоров, спасибо», — говорю друзьям. «Ой, неужели это ты, Кукан?» Едва узнал его. Усат, румян. Пудов на пять детина. Грудь бугром. Рубаха — ластик, голенища — хром. Саженными шагами подбежал, почти до боли крепко руку сжал. Сказал с усмешкой ласковой: «Ну как? Не будь письма, ты б не пришел в кишлак? Работы, говоришь, невпроворот? А здесь у нас забот не полон рот?» Потом мы с ним пошли в руке рука в колхозный клуб, что в центре кишлака. Там был детишек целый караван. «Они здесь временно, — сказал Кукан, — мы строим для колхозных малышат отдельные и ясли и детсад». Тут к нам девчушка-крошка подошла, за шею Куканджана обняла. Туга, кругла, как золотой ранет. Глазенки черные, чернее нет. Кукан сказал ей: «Дядя — в гости к нам. Знакомься, дочка, говори салам». Как славно было на нее смотреть! Свет глаз моих, как шелковая сеть, окутал нежно с головы до ног чудесный этот молодой росток. Затем, когда мы вышли, Куканджан вернулся вновь на полевой хирман. А я, поотдохнув, решил пока взглянуть на новый облик кишлака. Да, много сделал Ленинский колхоз, как в сказке, он три эти года рос! На каменистых землях, на буграх построил новый мир. Какой размах!.. Корыстный мир бесстыден и нелеп. Где честные дела, там честный хлеб. Вот цифры урожаев на щите — свидетельство о сбывшейся мечте. Сто, полтораста, двести шестьдесят… Три года роста — доблести парад. Да, тут умно организован труд. Тут нету зря потраченных минут. И здесь не на пуды, — на тонны счет. Вот он, свободный труд, свободный взлет! Но дальше, дальше!.. Новый скотный двор. Стоят быки — красавцы на подбор… Крутые лбы, прищур багровых глаз. Породисты, надменны. Экстракласс! А вот — крольчатник. Ух ты, сколько их — молочно-белых, серо-голубых… Но тут меня окликнули: «Салам! Кукана видели? Надолго к нам?» Я посмотрел — Халпош, его жена. Но изменилась как! Бойка, полна. На свадьбе, помню, стебельку под стать, сидит, молчит, не смеет глаз поднять. Теперь не то. Сказала тотчас мне что трудится в колхозной ашхане, что на обед Кукан придет домой и будет очень рад поесть со мной. «Прошу, не опоздайте!» — и ушла, сославшись на служебные дела. Я дальше зашагал. Увидел склад. Мешки тугие, полные лежат. Пшеница. Золотистое зерно. Тут закурить мне захотелось, но, случайным взглядом по стене скользя, прочел я надпись: «Здесь курить нельзя!»
Поделиться с друзьями: