Стихотворения и поэмы

91. ПОСЛЕДНИЙ РАЗГОВОР

«Я слушаю!» — «Любила!» — «Что? Любила?..» — «Послушайте, страдала, и не раз». — «Не слышу, что?» — «На всех углах ловила…» — «Ну, продолжайте, слушаю я вас. Искала счастья? Радостей хотела?..» Рокочет трубка: «То-то и оно!» — «Кто говорит?» — «Да нет, не в этом дело». — «Кто говорит?» — «А вам не всё равно? Вас беспокоит просто незнакомка, всё говорю из уваженья к вам..» Сквозь трубку голос слышится негромко. Я чувствую, как холодно словам. Постойте, как же так, я понимаю, да, понимаю, долго шли года, и поворачивалась к октябрю и к маю Земля, и пролетали города. Как ей найти в переплетенье света и в пересвете незнакомых дней, легко ли ей, когда летит планета, искать свое, найти свое на ней. Я, войны и миры пройдя устало, я — площадь от плеча и до плеча, — как я не слышал, что она искала? Как жил, свое смирение влача? Ей было неизвестно всё с начала, сердечко в страхе ежилось в комок. Я не услышал, как оно стучало, и к ней не вышел раньше, не помог. Она просила жизнь одну: не выдай! Во все глаза глядела на нее. И перехватывало обидой тоненькое горлышко ее. И надо было столькому случиться и столькому ответствовать в ответ, чтоб нашим двум путям перекреститься, найти свое в круговороте лет!.. «Ну, говорите!..» Нет ее, пропала. Я понимаю. Не нужны слова. А к сердцу моему уже припала, хохочет — золотая голова. 1959

92. «Я стар, не убивай меня, прошу я…»

«Я стар, не убивай меня, прошу я…» — тебя увидев, про себя шепчу. Но, трепеща, бунтуя и бушуя, бегу по раскаленному лучу. Подкошенный глазами, рухнул разом, всё изломал бровей ее излом. И чувствую, как намертво завязан волос ее загадочным узлом. Всё понимаю. Всё я принимаю. Не говорите, знаю. Не гляжу. Глаза свои притворно подымаю и в сторону притворно отвожу. Хожу один в переплетенье улиц, а время всё летит, как облака. В полете лет случайно разминулись две жизни и не встретятся пока. Вы, самолеты, поднимайтесь выше, вы перекройте лето, поезда! Не вижу я ее, уже не слышу и забываю имя навсегда. Да только что теперь мое решенье, так ничего не будет решено. Преодолеть земное притяженье пока еще не каждому дано. Я дальние дороги выбираю, я от нее все мысли отрешу. Гляжу в глаза и в страхе замираю: я стар, не убивай меня, прошу. 1963

93. ДУРА

Парижу не спится ночью, мчится во весь опор. Ресторан эмигрантов. Русская кухня. Хор. «Шахразада» — снаружи темно, внутри полумрак — русские эмигранты старинно зовут «кабак». «Прошу, господа, садитесь…» К стенке спиной сажусь. «Любимый столик Ремарка»,— заметил мой друг, француз. Сумрачна «Шахразада», не шум, а какой-то стон. Всё громче соседний с нашим, размашисто пьющий стол. «Выпьем, — кричат, — выпьем!» — «Господи, поднеси…» Русская речь с французской — «пардон», «майонез», «мерси». Старый, худой и желчный — что на его веку!— беззвучно, взахлеб смеется, фужер приложив к виску. Полнит тарелки дама с повадками муравья. Деникинцев и красновцев дочери и сыновья. «Выпьем за спутник, братцы. Вот он, наш русский ум!» — «Куда там — американцы». — «Давай поцелую, кум…» — «Ах, сени мои, ах, сени…» — «Не так это надо петь…» Грустно. Смешно их слушать. Больно на них смотреть. Домучивал балалайку, хоть в гаме не слышен звук, в вышитой косоворотке чей-то нелепый внук. Шампанское солоновато, не водка и не вода. «Пойдем-ка, Мишель, пожалуй…» — «Машка!» — «Иди сюда!» — «Машка!» — вокруг вскричали, ожил дремавший зал. «Машка, не бойся, дура, ты слышишь, кому сказал!..» Шла через зал от двери, щеки ее белы, растерянно недоверчиво оглядывая столы. Шла нехотя, будто что-то насильно ее вело, в синем немодном платье «сломанное крыло». Шушукаются. Смеются. Нелепо идет она. Не слышно французской речи,— русская речь слышна. Соседний стол потеснился. «Не ела, поди, с утра?» — «Вот дура». — «Садись же, дура». — «Привыкнуть, дура, пора…» — «А что это значит — „дура“? Красивых зовут одних?» — «Не знаю, Мишель, не знаю, Ты лучше спроси у них». Я не успел заметить неслышный его прыжок: «Пардон!» Он склонился к уху, слоеному, как пирожок. «Дура? — Старик затрясся.— Послушайте, господа, спросил, что такое „дура“, не слышал он никогда!..— Взял он под локоть Машу: — Дура? А вот, гляди». Встала тихонько Маша, руки прижав к груди. «С экскурсией прикатила, дура, в прошлом году, решила в раю остаться, вот она, на виду». — «Машка, скажи французу — незачем в душу лезть. Дура — сказать по-русски — это она и есть». Стояла неслышно Маша у чужого стола, сквозь слезы «Шахразада» в дымном чаду плыла. 1960

94. НАЧАЛО

Еще ледок в земле оттаявшей поблескивает и рычаги у тракторов рань леденит. Туман сырой висит над перелесками, но голубеет, проясняется зенит. Гул в хуторе Отрожки ранней ранью, затрепетали все моторы, все сердца. И люди вышли и стоят большим собраньем, команды ждут. Не отводи от них лица. Стоят, смеются под весенним чистым небом, перед началом самым вечным и земным. За ними мнится рослая пшеница и видится автоколонна с первым хлебом и вся страна под солнцем проливным. И если бы не это раннее начало, не это вдохновенье вешних дней, тогда бы и поэзия молчала, а люди и не знали бы о ней. 1960

95. ДОРОГА

Ярославу Смелякову

Две тяжелых разлуки, лишенных прощанья, две встречи, когда задохнулись глаза. О дорога, с рассвета я помню твои обещанья, дорога, дорога, зазубренная, как гроза. «Ну ладно», — ты скажешь, отодвинув ладонью. Смеемся с тобою, захвачены завтрашним днем. А я не забуду той встречи. Ты помнишь? Я помню, как за руку взял. А дорога сказала: «Идем!» Она города не обарабанила славой, не стелила тебе, подрезая, цветы. Идет по дороге не гитарист кучерявый, а верный товарищ земной правоты. И бесконечна, заманчива эта дорога. Она не прогулка. Еще обещает бои. Ветер времени дует любовно и строго в молодые рабочие плечи твои. 1960

96. В НОЧЬ ПЕРЕД ПОЛЕТОМ

Спи, Настенька, я к двум твоим годам клонюсь посеребрённой головою. Спи. Никому на свете не отдам, не бойся, спи спокойно под Москвою. Во сне растут все дети на земле. Спи. А я пойду, ликуя и страдая. Пускай к тебе в вечерней полумгле во сне приходит мама молодая. Пойду. Бушует летняя Москва. Да что за утро выпадет ей завтра! Мне надо знать заветные слова готового к полету космонавта. Да, это завтра. А сейчас пока спят космонавты родины, как дети. Я знаю — их дорога далека, пусть спят пока в подлунном пересвете. Я знаю, кто она. В урочный час взойдет над всем, и мир ее услышит, земной предел пройдет у самых глаз. А женщина уснула, ровно дышит. Она всё знает, — спит, и сны легки. Я знаю — и не сплю. Да, мне не спится — в полете будут все ее витки лететь вослед, пока не приземлится. Всё вместе: степь. Отчизна. И она. И Волга. И поэзия. И Настя. Всё это вместе — жизни глубина, и высота, открытая для счастья. Дай мне слова, поэзия, приди. Земля светлеет с каждым оборотом. На все века, что будут впереди, запомню эту ночь перед полетом. 1963

97. ОБЕЛИСК

Вы думаете — нет меня, что я не с вами? Ты, мама, плачешь обо мне. А вы грустите. Вы говорите обо мне, звеня словами. А если и забыли вы… Тогда простите. Да. Это было всё со мной, я помню, было. Тяжелой пулей разрывной меня подмыло. Но на поверхности земной я здесь упрямо. Я только не хожу домой. Прости мне, мама. Нельзя с бессменного поста мне отлучиться, поручена мне высота всей жизни мира. А если отошел бы я иль втянул мимо — представьте, что бы на земле могло случиться! Да, если только отойду — нахлынут, воя, как в том задымленном году, громя с разбега, пройдут мимо меня вот тут, топча живое, кровавым пальцем отведут все стрелки века. Назад — во времена до вас, цветы детсада за часом час — до Волжской ГЭС еще задолго, так — год за годом — в те года у Сталинграда, в года, когда до самых звезд горела Волга. В год сорок… В самый первый бой, в огонь под Минском, в жар первой раны пулевой, в год сорок первый… Нет, я упал тогда в бою с великой верой, и ветер времени гудит над обелиском. Не жертва, не потеря я — ложь, что ни слово. Не оскорбляйте вы меня шумихой тризны. Да если бы вернулась вспять угроза жизни — живой я бы пошел опять навстречу снова! Нас много у тебя, страна, да, нас немало. Мы — это весь простор земной в разливе света. Я с вами. Надо мной шумит моя победа. А то, что не иду домой, прости мне, мама. 1963

98. СПИТЕ, ЛЮДИ

Спите, люди, отдохните. Вы устали. Отдохните от любви и маеты. Млечный Путь усеян звездными кустами. Ваши окна отцветают, как цветы. Наработались, устали ваши руки, нагляделись и наискрились глаза, и сердца, устав от радости и муки, тихо вздрагивают, встав на тормоза. Спите, люди, это просто ночь покуда. Вы не бойтесь — день проснется, снова жив. Спите, люди. Ночь такая — просто чудо. Отдыхайте, пятки-яблоки сложив. Я на цыпочках хожу, и мне счастливо. Вспоминаю, как цветасто спит Париж, спит Марсель у знаменитого залива. И тебя я помню, Прага,— сладко спишь. Вспоминаю ночи Дели и Рангуна. К пальмам голову — некрепко спит Ханой. И Пномпень, устав от солнечного гуда, спит на ложе красоты своей земной. В Таиланде тихо спит вода Сиама. Спят плавучие базары. Ночь в порту. «Тише, тише! — я шептал над ухом прямо.— Берегите, люди, эту красоту!..» Спали в Хельсинки. Ногами снег сминаю. И хожу так осторожно, словно лось… Тишина. Я всё хожу и вспоминаю, как в Пекине что-то очень не спалось. Вот и ты теперь уснула под Москвою. Спи, родная, спи с ладонью под щекой. Я взволнован красотой и добротою. Ты прости мне этот сложный неспокой. Снова Волгу звезды крупно оросили, здесь, у хутора Глухого, спать пора. Снюсь я дочери своей Анастасии. Тише, тише — не будите до утра. Спите, люди, сном предутренним одеты, отдыхайте для работы, для игры, привязав на нитке дальние ракеты, словно детские зеленые шары. Чтобы дети и колосья вырастали, чтоб проснуться в свете дня, а не во мгле,— спите, люди, отдохните. Вы устали. Не мешайте жить друг другу на земле. 1962

НЕОБХОДИМОСТЬ

99. НЕОБХОДИМОСТЬ

Необходимость — это не причуда, не выдумка, пришедшая хитро, не циркуляр, ниспосланный оттуда, — о, как легко бы бегало перо! Но что же ты тогда, скажи на милость? Не хочешь отступиться от меня. Как неизбежность и неотвратимость — необходимость завтрашнего дня. Опять с тобой, как прежде, одиноко. Теперь не просто радуют слова. Необходимость возраста и срока, ты требуешь, зовешь, и ты права. Бледнеет и уходит всё, что лживо. И наступает, близится в конце необходимость жесткого разрыва с растерянной улыбкой на лице. Придите, ликованья и раненья, сны мира и смертельные бои. Придите под высокое равненье — вы, все необходимости мои. Необходимость шепота и крика, необходимость странствий и дорог. Попробуй их теперь останови-ка, я никогда остановить не мог. В круженье заколдованного круга, ты как глоток податливой воды — необходимость недруга и друга, необходимость счастья и беды. Необходимость видеть тебя снова, необходимость знать, что ты в пути. Насущная необходимость слово тебе, не для тебя, произнести. Необходимость жить сквозь кривотолки с усмешкой на обугленных губах. Весенняя необходимость Волги,— я ее солнцем яростным пропах. Приди, умру от этой жаркой жажды. Приди, необходимость, так прошу. Я в жизни задыхался не однажды. Вот и теперь уже едва дышу. Мне умирать вот так же приходилось. Придет, как жизнь, она возьмет свое — необходимость, как непобедимость поэзии — спасение мое. 1968

100. НА ПЕРЕВАЛЕ

На перевале тут не до шуток. Вы там бывали? Как жуток этот промежуток на перевале! На самом гребне седой вершины торчишь нелепо. И одинаково недостижимы земля и небо. Не знаешь — смелость тебя вздымает иль гонит робость. Взлететь ли или — и так бывает — проп асть, как в пропасть. Не знаешь — смертен ты или вечен, лжец или правый, развенчан ты или увенчан хулой иль славой. То всё умею и всё могу, то нет — не смею. То сразу снова у всех в долгу, то всё имею. Как обозначить свое звучанье — слезами, смехом? Чем отзовется земля — молчаньем иль горным эхом? То хочется вселенной крикнуть: «Эгей!» — с разбега, то боязно: вот оборвутся завалы снега… Всё это поднялось помимо меня, со мною. Должно быть, это вон та равнина всему виною. На перевале земля видна как отдаленность. На перевале людям нужна определенность. «Да?» — я спрашивал там, внизу, тогда, вначале. «Нет?» — вопросом на мой вопрос мне отвечали. На перевале, на гребне лет, не пряча взгляда,— да или нет, да или нет? — ответить надо… О испытание на вершине,— ты просто мука. Внизу — словами затормошили, а тут ни звука. Там на улыбку любви и боли глядел — не видел, отстраняя родные слезы, навек обидел. Там в одиночество так бежалось — не успевали. От одиночества сердце сжалось на перевале. Как будто молнией вдруг расколот, то в жар, то в холод. То так велик! То снова мал. То стар, то молод. 1964 или 1965

101. АПРЕЛЬ

To ветер дует, Волгу пороша, то вновь сияет солнечное чудо, и ожиданьем полнится душа чего-то и кого-то ниоткуда. В полях определенней и ясней, весна в районах явственней и проще. Земля открылась, дышит, вместе с ней и Волга поднялась, проснулись рощи. Разлив такой, что тонут острова. Да, Волга подступила прямо к сердцу. Сквозь камни пробивается трава, не удивляйтесь этому соседству. Завесневел небесный окоем. Телеантенны как громоотводы. И голуби воркуют о своем, хотя и вышли, кажется, из моды. Весна. Весна. Пора по Волге плыть, пора всему на свете обновляться. А девушки не знают: как им быть? Еще не знают — плакать иль смеяться. <1966>