Стихотворения и поэмы

113. ГАЛАКТИОН ТАБИДЗЕ

Меня волненье обуяло, подумал — робость выдаю. Но подошел, и просто стало, он подал руку, взял мою. Давно. А помню, как впервые. И после удивлялся вновь: как молоды глаза живые! Таким глазам не прекословь. Он был из собственных, из здешних, но чувствовались в нем века. Он это понимал, насмешник, счастливый баловень стиха. Как будто праздничный и праздный, как будто бы и ни при чем. А сам, уйдя от зрелищ разных, к столу клонился всем плечом. И заставало его утро с волшебной строчкой огневой. Потом уж весело и мудро шел по Тбилиси сам не свой. Глазами, как у Льва Толстого, прицеливался под обрез, в бородке вида не простого смеющийся гнездился бес. Веселость древняя, пастушья, была здоровьем на сто лет. Мальчишеское простодушье — защитою от всех сует. Каким тяжелым оказался след, незаметный вгорячах, когда он в гору поднимался на наших сгорбленных плечах. Входил в бессмертье, как решил он, вдруг оборвав свои пути. Что его в жизни устрашило? Ты его, родина, прости! И шел народ ошеломленный, обиженный его виной. Галактика Галактиона взошла в поэзии родной. 1965

114. РАБОЧИЙ ДЕНЬ

Со мною случилось что-то, случилось, что-то особенное произошло, когда сквозь летку сталь просочилась и потекла, искрясь тяжело. Завод мой, как мне тебя не помнить! Тяжелые, в стальной синеве, маслом пахнущие ладони меня погладили по голове. Завод мой, я вспомнил тебя в Рустави, на металлургическом, в сердце огня. Здесь я увидел в потоках стали дни и ночи рабочего дня. Завод мой, зачем я ушел когда-то? Ты провожал меня верой простой. Было нехитрое сердце сжато головокружительной высотой. Я твой — доверчивый и прямодушный, Я — разделивший твою судьбу. Иногда из ямы воздушной выходил с синяком на лбу. Было, рабочее слово стало девицам на выданье резать слух, пело романсы, стихи шептало полчище литературных старух. И бледнолицый певец манерный — «Откуда вы?» — вопрошал тогда. Пока не пробило апломб фанерный простым вопросом: «А ты куда?» Менялись звания и названья. И мы оказывались не в чести… Завод мой, в час моего свиданья ты умолчанья мои прости. Завод мой, я вспомнил тебя в Рустави. Гудят расплавленные миры, идут перегруженные составы от Волги до трудовой Куры. Стихи не раз меня вызывали в Рустави — в Комсомольск на Куре. Стоят грузинские сталевары, как виноградари на жаре. В расцвете сил мастера проката. Я снова с ними, не стал иным. Всю землю — если она поката, обручем опояшем стальным. Хожу и хожу и горжусь законно. Вся жизнь, всё будущее видней. Завод мой, я возвращусь. Я дома — в поэзии этих рабочих дней. 1965

115. ГИМН СОЛНЦУ

Подражание «Лилео» [37]

Славим восходы твои, закаты, солнце. Тобою счастливы и богаты, солнце… Ты завихренье огня и света, солнце. Твоей улыбкой земля согрета, солнце. В каждой несенной сванской строчке — солнце. В каждом зернышке, в каждой почке — солнце. С нашей радостью и бедою — солнце. И над хлебом, и над водою — солнце. В каждой косточке, в каждом семени — солнце, На младенческом мягком темени — солнце. В глазах любимой, в любом оконце — солнце. Юность силою неизбывной вздымает солнце. И в винограднике, и в травинке — солнце. В каждой нашей живой кровинке — солнце. Наше празднество и одоленье — солнце. Возобновляй на земле цветенье, солнце! Жизни, людям, земле смеется солнце. Род человеческий не прервется, пока есть солнце! Жизнь бесконечную дарит людям солнце. Славили, славим и славить будем солнце! 1965

37

«Лилео» — древнейшая грузинская песня «Гимн солнцу».

116. «Вы корни гор…»

Вы корни гор — грузины молодые, основа и опора всей гряды. Вершины гор — друзья мои седые, товарищи — нетающие льды. Грузины молодые, шире плечи, я слышу, наливается Кура. А в сердце вновь — напев грузинской речи и шум земли с утра и до утра. Я вижу тебя, молодость народа. Звенит в зените тонкое крыло. На лицах утро, сполохи восхода и детских снов несмытое тепло. Ты красота, возникшая с разбега. Ты наш подарок будущим векам. Да, молодость, ты нетерпенье века, ладони рук, открытые рукам. Ты каждый раз — опять рожденье бури, я по тебе все завтра узнаю. Я видел тебя в шахтах Чиатури и у отвесных пашен на краю. Я видел тебя, видел тебя, видел… Да что там — видел! Молодость, с тобой никто из нас врагам себя не выдал,— мы выдержали вместе тяжкий бой. Мы — из вершин, от века поседелых, ты — молодость, тебе и крутизна. Земля твоя для сильных и для смелых, ты молодость, ты смена, ты весна. Смотри — подруги как похорошели, смотри — друзей заискрились глаза, и жила у твоей открытой шеи напряжена, как спелая лоза. Возьми себе в наследство юность нашу и — выходи. Зовет земной простор. Вздымайте нежно родину, как чашу, грузины молодые — корни гор. <1965>

117. ПРЕДЧУВСТВИЕ СВАНЕТИИ

Как башлыки на горлах — облака. Приметами всего земного шара они для марсиан издалека — вершины — Ушба, Шхельда, Тетнульд, Шхара. На горлах гор трепещут облака, и речи быть не может о простуде. А может, думают, что это люди? Но это всё неведомо пока. Сванетии просторов снеговерхих я не видал. Далекий пересверк их мне чудится. Зовет из года в год — с минуты той, как начал восхожденья, как вышел сам, как вывели в поход стихи мои в день своего рожденья. Я знаю — там селение Мулахи. Туда с сердцебиением иду. Отодвигаю робости и страхи. И вот уже вершина на виду,— вот, где-то здесь селение Мулахи. Но начинаю снова каждый день я. И снова — все мои преодоленья. Беру я ледоруб. Я скалолаз. Боюсь, себя веревкой обвиваю, и сам себя я преодолеваю. Приходится всё начинать не раз. Конечно, можно сразу — самолетом. А повезет, так могут подвезти. Нет уж — не надо. Видел я, чего там… Такие взлеты могут подвести. Сванетия, земля под самым небом, на пастбищах твоих я еще не был. Я, человек из тех, неустрашимых, иду к тебе. Бьет ветер наповал. Я еще не был на твоих вершинах. А на каких вершинах я бывал? Но вот он — под ногами, — перевал. Сванетия, вершина жизни, слушай, прошу теперь тебя. На всякий случай — знай, что я шел, иду к тебе, спешу. Когда-нибудь потом наступит роздых. Мне одобренье родины — как воздух. Я дорублю дорогу, довершу. Сванетия — правдивость добрых сванов, прямым и близким солнцем осиянных. Как счастлив я! Когда? В каком году? Сейчас! Я ускоряю шаг аршинный, ведет меня на близкую звезду предчувствие Сванетии вершинной. Предчувствие вершины. Я иду! 1965

118. ГРУЗИНСКИМ ПОЭТАМ

Поэты Грузии напевной — неповторимый голос Друзья, я знаю ваши песни с полей далеких, с давних пор. Задолго до того, как сердце впервые в Грузин зашлось от красоты вершины белой, похожей на земную ось. Я не проник в язык грузинский и виноват перед тобой. С волнением гляжу в страницы, переплетенные резьбой; На языке грузинском слово не вымолвлю и не прочту. Заполонил мне горло русский, как колокол, гудит во рту. Волна поэзии грузинской мне и понятна и близка величественным ликованьем волнующего языка. И хорошо, что в бурях века мы, в заблуждениях легки, названья рекам сохранили, не поломали языки. Да, многое исчезнет в мире, а многое — и без следа. Писать стихи на эсперанто не будут внуки никогда. Язык народа не закроешь единым росчерком пера. Все наши языки — как реки, как наши Волга и Кура. Язык — он собственность народов, не плод досужего ума. Пусть не сливаются, не надо. А там — подскажет жизнь сама. Поэты Грузии, вы реки — они текут из века в век. Я узнаю вас поименно по именам грузинских рек. Кура! — я вслушиваюсь. Знаю. Арагви! — тоже узнаю. Ингури! — сразу отличаю в поэзии ее струю. Вы музыку стиха искали у Ханис-Цхали, и нашли. Техури — тихая? Не верю. Ее поэтов бури жгли. Риони! Слышу шепот нежный, и поцелуй, и звон подков. В одном названье Алазани — поэзии на сто веков. Квирила как заговорила! Ее поэты не тихи. А Цхенис-Цхали в пене скалы раскалывает на стихи. Поэты Грузии, я помню тепло крестьянских ваших рук, и песни, и дороги в горы, сердец горячих перестук. Но всё до этого задолго на Волге, в маленькой избе по вашим песням долетевшим я Грузию воздвиг себе. Потом уже в бою и в мире мечтами часто навещал, всё предугадывал. Предвидел. Предчувствовал. Предвосхищал. Признаюсь: даже встречи наши откладывал: в разгоне дней, боялся — вдруг да не сойдется она с поэзией своей! Поэты Грузии, спасибо, вы жизни родины верны,— поэзия не обманула мои доверчивые сны. Всё как в России, всё знакомо, всё близкое, всё узна ю. Поэты Грузии похожи на мать — на Грузию свою. С народом каждый вдох и выдох, с отчизной каждая строка. Поэтому в глазах грузина поэзия так высока. Горжусь поэтами-друзьями. Влюбленный, по земле хожу, горжусь, что песнями России поэзии принадлежу. 1965

119. «Были поклонники…»

Были поклонники, стали читатели. Стали товарищи, были приятели. Были влюбленности и увлечения, но в отдаленности тают значения. Были равнения с теми и с этими, были ранения, стали отметины. Время проверило, время обдумало — ветром с ладони лишнее сдунуло. Сдунуло лишнее, легкое, слабое. Время оставило самое-самое. И поговорка теперь уже выучена: счастья не знать бы, несчастие выручило… Да, помогли вы, несчастья хорошие: виски заметелило серой порошею. Время обдумало, сдуло всё лишнее… Время, верни ты мне бремя давнишнее — лишнее, легкое, сорное, ссорное, всё неоткрытое, всё неповторное. Нет, не хочу, чтоб несчастье лечило, счастья того, что несчастье вручило, нет, не хочу я. На бешеной скорости, время, верни мне все беды и горести! Слышишь, скорей окуни меня в роздыми, сбей с якорей эти пристани-простыни! Слышишь,— туда, где в далеком году я под огонь добровольно иду. <1966>

120. «А жизнь сверх меры…»

А жизнь сверх меры — празднество и мука. Тогда толкнула пуля горячо, я над землею выгнулся упруго, не слыша ничего. А что еще? А то, что с той минуты в сорок первом живу, живу, случайностью храним. Веду перерасчет всем старым мерам, и верам, и невериям своим. Живу, живу, а кажется, что брежу. Иду, иду, а кажется — стою и всё неубедительней, всё реже снюсь сам себе у смерти на краю. Я знаю — удивляетесь чему-то: так странно я вздыхаю и смеюсь, а у меня в глазах всё та минута, — я ничего на свете не боюсь. Смеюсь над мельтешением наивным, вздыхаю о товарищах своих, — они звучат во мне неслышным гимном, смотрю на вас, а думаю о них. Ничем я не увенчан, не украшен — винтовка на брезентовом ремне. Не знаю, как оно — бессмертье ваше, — мне моего достаточно вполне. Как под огнем прицельным, перекрестным, стой, обелиск. Не отвожу лица. Он вам, живым, остался Неизвестным, а я-то видел этого бойца. Живу сверх меры празднично и трудно и славлю жизнь на вечные года. И надо бы мне уходить оттуда, а я иду, иду, иду туда, туда, где смерть померилась со мною, где, как тогда, прислушаюсь к огню, последний раз спружиню над землею и всех своих, безвестных, догоню. 1968

121. РАНЫ

Да, раны зарастают. Но растут. И не болят. Пока их не увидишь или пока забвеньем не обидишь, — тогда опять с тобою, тут как тут. Когда детей в большой семье растят, им шьют с запасом, чтобы впрок носилось. И нам — шинели длинные, до пят, и шрамы тоже выдали навырост. Чтоб мы не заблудились в ней, война на нас зарубки ставила, ты помнишь. А чтоб не заблуждались, жизнь сама свои заметы ставила потом уж. Вы так и не отпустите меня. Вы держите меня, как на приколе, ранения давнишнего огня, ранения послевоенной боли. 1969

122. ОГНИ

В глазах твоих тихих — улыбка. Прошу тебя снова: взгляни. Нетерпеливо и зыбко в зрачках пробегают огни. Трепещут огни негасимо, ловлю их живой пересверк. Еще улыбаюсь насильно, а сам уже сник и померк. Смеешься? И смейся. Ты рада? И радуйся. Счастлива ты? Я всё понимаю. Не надо стесняться своей правоты. Я руку твою отпускаю, себя самого торопя. Сейчас вот, сейчас, отвыкаю… Огни украшают тебя! Огни и меня закружили, читаю в них участь свою. Огни не мои, а чужие. Свои я огни узнаю! Свои бы почувствовал тут же, нет в памяти схожих огней. Не то чтобы лучше иль хуже, взволнованней иль холодней. Нет, просто мои — не такие. Не так они вспыхнуть должны. В глазах твоих — это другие, не мною они зажжены… И так уж сгорело немало, нет места живого во мне. Еще бы чего не хватало — в чужом задохнуться огне. Пусть жжет меня зависть слепая, гнетут меня ночи и дни. Шепчу я себе, отступая: «Прощайте, чужие огни!» 1969

123. ВОЗРАСТ

Стал лучше видеть далеко, стал хуже видеть то, что близко, А это очень нелегко, и в этом слишком много риска. Теперь несет, несет меня из этих мест в края иные, и все подробности земные туманнее день ото дня. Загадываю наперед, заглядываю в даль такую, что даже оторопь берет. А с тем, что есть, уже тоскую. Всё лучше вижу, что вдали. Всё хуже вижу то, что рядом. Как будто бы мне привели всё дальнее с доставкой на дом. Боюсь, что мимо вновь пройду, так уже было, вспоминаю, и не замечу на ходу, не отзовусь и не признаю. Ведь было же не так давно — прошел, не замечая, мимо. А так теперь необходимо, но повториться не дано. Очки? А что они дают? Очки, они не помогают, не видят, а предполагают, не знают, а преподают. Всё хуже вижу, что вблизи, Всё лучше вижу вдаль — всё дальше. А так недалеко до фальши, и я прошу тебя: спаси! 1969