Стихотворения и поэмы

«Сердце эта смерть тревожит…»

Сердце эта смерть тревожит Криком явственным в ночи. Ты проснешься в мутной дрожи. Тихо. Свет горит. Молчи. Настене цветок обойный — Профиль ложный мертвеца. Все противно. Все спокойно, — Бром в стакане, — жди конца. Ночь как ночь, и звуки лиры — Просто песенная блажь. Никому в проклятом мире Милой лиры не отдашь. Схоронили. Придавили. Гроб дубовый, глина, лед. Вечер. Темная могила. Ветер песенки поет. <Январь 1926>

Элегия

Жил мальчишка шалый и кудрявый С дурью песни, с золотом волос. В ближний город он ушел за славой — На продажу песни он принес. Говорится в сказках и рассказах — Осмеяли люди простака. Приняла мальчишку без отказа Городская черная река. Ну, а в жизни вышло все иначе — Улыбнулась слава пастуху. Стала жизнь — не жизнь, а удача, И послушной звонкому стиху. Стал, кудрявый, стихотворцем модным, Пел и пил, меняя кабаки. Сутенеры, девочки и сводни Плакали под звонкие стихи. Этот случай — всем давно известен, И рассказывают в книгах так: Посмеялись в городе над песней, — Удавился в городе простак. <1926>

Гражданка смерть

Нет, мы тебе не побежим навстречу, Тебе, гражданка Смерть, не в меру будет лесть. Идея — порожденье человечье, — Из-за нее в петлю не стоит лезть. Собаки лаются, а ветер носит, Пусть в равнодушье обвиняют нас, Мы двух столетий жили на откосе, Тебя, гражданка Смерть, мы видели не раз. Твой выбор невелик, но верен: Веревка, пуля, яд, вода, — Ты многих соблазнила, лицемеря, — Красивых, юных, пылких — иногда. Идея, она бушевала И слушать было неплохо, Когда в девятнадцатом в стекла вокзалов Стучало свинцовым горохом. А нынче — бродит, медведя ручней, И с палкой при ней поводырь, И морда в железе, а в шкуре у ней Не счесть унижений и дыр. Нам будут завидовать поколенья. Нас горькой памятью помянут. Иные — счастливыми нас оценят, Иные — несчастными назовут. Три тома напишет историк казенный О песнях революционных лет. По рангу и чину поставят колонны Носящих кличку — поэт. Ты будешь читать наши книги, дитя, Дитя поколенья чужого, И ты удивишься, прочтя Иное безумное слово. <1926>

Серапионовская ода

Друзья! Лирические оды Писала я из года в год, Но оды выпали из моды, Мы перешли на хозрасчет. Об этом факте не жалея, Как Серапион и как поэт, Я подсчитаю к юбилею Все хозитоги за пять лет. Начнем с Каверина. Каверин (Одна десятая судьбы) Десять десятых перемерил И Хазу прочную добыл. Сказать про Тихонова надо, Что для поэта нет преград: Покончил разом он с балладой И держит курс на Арарат. Никитин — тоже к юбилею Идет на должной быстроте: За ним могила Панбурлея, Пред ним карьера в Болдрамте. Слонимский, изживая кризис, Машину создал Эмери И лег меж Правдой и Ленгизом На Николаевской, дом 3. Иванов для Серапионов В России сделал всё, что мог, И Серапионовскую зону Он расширяет на Восток. Один лишь Зощенко теперь Живет в обломках старой Хазы, И юмористы СССР Валяют под него рассказы. Да Груздев, нерушим и светел, Живет без классовых забот. Так на пороге пятилетья Мы перешли на хозрасчет! <1 февраля 1926>

Анне Ахматовой («Я вижу город мой в рассветный ранний час…»)

Я вижу город мой в рассветный ранний час. Брожу по площади — как берегу столетий. Хожу и думаю, и насыщаю глаз Холодной пышностью его великолепий. И муза здешних мест выходит из дворца, Я узнаю ее негнувшиеся плечи И тонкие черты воспетого лица, И челку до бровей, и шаг нечеловечий. По гравию дорог, меж строгих плоскостей, Проходит мраморной походкою летучей. И я гляжу ей вслед, свидетельнице дней, Под нерисованной, неповторимой тучей. И я не смею повести с ней речь. И долгий день проходит как мгновенье, И жестким холодом, моих касаясь плеч, С Невы приходит ветер вдохновенья. <1926>

ИЗБРАННЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ (1930–1967)

На полпути…

На полпути земного бытия, Небесного же, знаем мы наверно, — Не будет и не может быть никак, Ты заблудился между длинных стен, Как дети ночью, в темном коридоре. Как дети ночью, в темном коридоре, Ты мечешься, вслепую ищешь дверь. Ты знаешь, дверь была, она должна найтись… Здесь все знакомо… Вот вешалка… Вот столик… Вот ящик для убитых… Вот овчарка… Вот ящик для убитых… Вот овчарка, И лапами на грудь становится она, Холодными, на мягкую, живую. И леденеет грудь твоя от страха, И колокол вдруг начинает бить… И колокол вдруг начинает бить. Ты знаешь, — это кровь в заизвествленных венах В последней гонке бьется в хрупких стенах, Чтоб просочиться в нежной ткани мозга И, наконец, лишить тебя сознанья… И, наконец, лишить тебя сознанья, Но яростью и бешенством охвачен — Ты начинаешь вдруг кричать: «Я не хочу! Я не хочу, проклятая, еще…» И силы тела все, внезапно пробудив, Бросаешь на борьбу с небытием! <1929— 10 августа 1930>

«Как можно прошлое любить…»

Как можно прошлое любить Сильнее будущего? Это Мне непонятно и смешно И, кажется, не требует ответа. Ребенок нам милее старика. В пыли колени и на пальцах пятна, Но тянется рука притронуться к нему. Притронешься — и даже пыль приятна. А вымытый старик почтенен и хорош, Он — идол опыта, он — кладезь всех познаний, И все же голову невольно отвернешь, Чтоб не вздохнуть его испорченным дыханием. И хочется уйти, со стайкою ребят Бродить по городу сквозь ветер, пыль и солнце, И улыбаться им, и слушать, как галдят Бегущие с обеда комсомольцы, И проводить их рой до самой проходной, Куда доносится завода гул железный, И позавидовать им старшею сестрой, Их звонкой юности, напористой и трезвой. <1930>

Черный агат

Нам судьба не сулила разлуки, Что-то встало меж нами тогда. Тополя простирали к нам руки, Догорала на небе звезда. Перстень с черным агатом Я сняла незаметно с руки… Перстень с черным агатом, С черным камнем любви и тоски… Дни и годы прошли, пролетели, Протекли, словно воды Днепра… Друг о друге мы вспомнить не смели, Позабыли, что было вчера. Перстень с черным агатом Сохранился на дне сундука. Перстень с черным агатом, Где смешались любовь и тоска. И внезапно весенние ветры Мне в холодное сердце вошли, Словно тополя юные ветви… Словно Днепр зашумел мне вдали… Перстень с черным агатом Снова нежит и гладит рука… Перстень с черным агатом, Где смешались любовь и тоска… <1930>

Спутники

О детство! Сладость выпуклого лба И пухлых губ рисунок неумелый, И персиковость щек, как молоко и мед. О детство, безмятежный первый спутник! О кислота еще незрелых яблок, Оскомина плодов еще неспелых, Которая так стягивает рот Томленьем плоти, — отрочество, ты! Соль зрелых лет, соль тучная земли И крупной галльской соли вкус, Соленый вкус ума, вкус жидкости соленой, Чье имя так тривиально, как любовь, И так же, как любовь, необычайно. Когда же сладость вся уйдет из тела И кислоту нейтрализует жизнь, Соленой крови ток остынет и ослабнет, Тогда приходит к нам Четвертый спутник — горечь. Она целебна, как хинин, И возбуждает холодно она, И каплей горечи замешанная жизнь Еще прекрасна горькою усмешкой. <18 марта 1931>

Давиду Выгодскому

(Надпись на книге «Путеводитель переселенца в Новую Каледонию»)

Пытливый ум не ведает преград, Нет разницы между дождем и солнцем. Давид, не покидая Ленинград, Ты путешествуешь и станешь каледонцем. С подарка моего сотри густую пыль, Прочти сей гид и через час, не боле, Табак, индиго, кофе, кошениль, Как переводы, будешь насаждать и холить. На Моховой, жилплощадь разделя, Ты будешь утверждать с отрадным вздохом: «На Моховой не обрастаю мохом, Есть в Каледонии заявка на меня». И будет сын твой, юный Исаак, Зампредом Каледонского Совета, — Настанет день, я предвещаю так! Я очень редко вру, Елизавета. <1931>

Под яблонями Лотарингии

Хрипел санитарный фургон у ворот И раненых выгружал… Носилки стояли за рядом ряд, Где вход в перевязочный зал… Четвертые сутки дежурство несем, И свет в глазах потемнел, Но не иссякает на белых столах Поток окровавленных тел. В ушах гремел непрерывный гром. Когда ж, удивясь тишине Я к яблоням вышла, теплым дождем Обрызгало губы мне. <1931>