Стихотворения и поэмы

Весенняя сюита

Быть может, одному лишь Гайдну снилось, Как дирижировал весеннею сюитой Маэстро дятел под горой, в овраге, Где розовые гибкие ракиты С немым поклоном над ручьем склонились. Как зяблики отделывали трели! А как щеглята щелкали и пели, И чмокали, не хуже соловья, И разливались лютней тонкострунной! А море было за ближайшей дюной. Еще замерзшее, оно блестело, Переливаясь голубым и белым, Звенели иволги то в очередь, то сразу, Дрозд мелодично тренькал на суку, Кукушка, терпеливо выждав паузу, Вставляла низким голосом: «Ку-ку!», Какая-то непризнанная птаха, Не принятая, видимо, в ансамбль, Издалека уныло, но без страха, Чирикала четырехстопный ямб. A утро было полным света И нежных молодых ветвей, И, падая с обрыва, в знак привета В ладоши хлопал молодой ручей. < 21 мая 1951, Комарово>

Внуку

О тех годах борьбы упорной С врагами, с голодом, с нуждой, — Как о странице самой черной Не думай с грустью, мальчик мой! Но помни с нежностью глубокой О людях баснословных лет, Переносивших труд жестокий Во имя будущих побед. Как я жалею, что по лени, По равнодушью, может быть, Черты тех первых поколений Я не сумела закрепить, Когда стихия вся бурлила, Возмущена, потрясена, И чистый жемчуг выносила Из глубины людской волна. <1952>

«Мне снилось, прожила я жизнь свою…»

Мне снилось, прожила я жизнь свою, И часть ее украли годы-воры. Я знала радости и знала горе, — И проходила, будто, на краю. И мысль, живая мысль, во мне кипела, Но я узнала — страшный суд невежд. И горечи загубленных надежд Испила досыта, и сердце омертвело. Но я живу. И с каждою весной, Как будто прозябая, из-под снега Жизнь, как зерно, дает росток живой, — И строками владеет моя нега. <1955>

Акварель

Е.П. Якуниной

Вот предо мною ваша акварель: Ампирный дом горит под летним солнцем, И дерево приподняло панель, Шатром склонясь над слуховым оконцем. Ему сто лет. Коричневой пыльцой Играет свет в его соцветьях редких, И словно пчел кружится желтый рой Над каждой растопыренною веткой. Как хорошо! И дальний образ ваш, Художница, встает в воображенье: Мансардное окно. Седьмой этаж. Вы дома. Пыльный Ленинград без тени. Серебряные косы на виске. Взгляд из-под век, внимательный и чистый, И в сильной подагрической руке Три веером распахнутые кисти. <1955>

«Если верный твой друг…»

Если верный твой друг, О котором ты так тосковала И кого ты увидела снова, Скажет вдруг Тебе злое, обидное слово, — Не сердись на него. Это все ничего. Вспомни черные ночи его. Если искра, которую ты Превращала в домашнее пламя, Разольется внезапным пожаром, Не скажи — это гибель мечты! И друзья, и сыны — Все учились тяжелому делу войны, И победа далась им не даром. Не сердись на него, Это все ничего! Вспомни черные годы его. <1956>

Поэту

Вот каким ты стал, мой милый: Равнодушным, серым, злым. А ведь я с тобой дружила — С дерзким, смелым, молодым. Ведь заслушивались люди Ярких выдумок твоих, А теперь — кого разбудит Монотонный, вялый стих? Время — ломит и героя, — Помню дней былых накал! Он обуглил все живое И пощады не давал! Но сродни поэту пламя. — Опровергнешь мой упрек И взлетишь, взмахнув крылами, Из-под пепла скучных строк. <22–27 января 1957, Переделкино>

«В белоснежные букеты…»

С. Виноградской

В белоснежные букеты Нарядились сосны. Нет красы такой ни летом, Ни в крымские весны. Лень морозный, небо синее, Сосны величавые, Разукрашенные инеем, Чуть качаясь, плавают. Только ворон низколобый, Черный от бессилья, Вдруг вспорхнет в припадке злобы, Снег развеяв пылью. <Январь 1957, Переделкино>

«Не берег моря и не горный вид…»

Не берег моря и не горный вид, Не лес березовый или сосновый, Пятиугольник мне принадлежит — Пятиугольник неба городского. Не видеть книг и не читать газет. Лежать, лежать, не сочинять ни строчки. Но мне друзей не запретили, нет! Ко мне враги приходят по одиночке. Идет борьба. Больничная стена От глаз моих сраженья не скрывает И даже яда я не лишена — Его мне в ухо вежливо вливают. Врачебных норм не нарушаю я, Не подаю и повод к укоризне, — Я впитываю в продолженье дня Потребную для жизни дозу жизни. <Апрель-май 1957>

Саше

У речушки Эльвы По лесной сторонке Ты со мной за ручку Проходил ребенком. «Видишь, — ты сказал мне, — Вместе три листочка Выросли на стебле, А под ними точка. Кисленькая травка Жажду утоляет. Заячьей капустой Травку называют». Если мне взгрустнется В чаще темных комнат, Заячью капустку Я невольно вспомню Средь песков безводных, На границе смерти, Заячьей капустой Утоляю сердце. <9 июля 1957, Эльва>

Друг зарубежный в Подмосковье

Комфортабельно устроен Дом от верха и до низа. Утром всяк в своем покое, Вечер — смотрят телевизор. Словно раненая птица, Ковыляете по дому, И за вами волочится Горе, старый ваш знакомый. Тюрьмы, ссылка, униженье, Вспышки радости короткой, Взлет рабочего движенья — И опять, опять решетки. В холле, под библиотекой, По утрам вы почты ждете И с внимательным узбеком Бой на шахматах ведете. Почта! Кто с тоскою жадной, Прислоняясь к стойке этой, Так хватает беспощадный Ежедневный лист газеты, Как изгнанники, изгои Стран прекрасных, стран бесславных, Соблазненные мечтою О прекрасном счастье равных! Поглядите взглядом горьким Вы на сосны-великаны: Что же там, за снежной горкой? Долы светлые Тосканы? И орел опустит веки, Так невыносимо бремя… Но надежда в человеке Угасает лишь на время. <1957>

«Люблю тетрадь “с косыми в три линейки”…»

Люблю тетрадь «с косыми в три линейки», Где почерк шаткий и еще неловкий, И кляксы на лоснящейся скамейке, И стриженые детские головки, И чубики упрямые мальчишек, И вздернутые банты у девчонок, И голоса, чей звук высок и тонок Под грозное внушительное: «Тише!» Люблю их бесконечные вопросы, И дерзкие смешные возраженья, И ненависть старинную к доносу, И к ябеде исконное презренье. Об этом я и не обмолвлюсь внуку. Пускай растет со сверстниками вместе, Пусть жизненную познает науку И честью дорожит, страшась бесчестья. Что ждет их дальше на пороге века? Как жаль, что не могу быть с ними рядом И строить вместе счастье человека. 1958