Стихотворения и поэмы

237. ЦЫГАНСКАЯ РАПСОДИЯ

Нет в песне цыганского склада, романса не выкроишь тут. Давно уж вблизи от Белграда оседло цыгане живут. По ранней росе спозаранку, как водится, из году в год, цыгане идут и цыганки работать на местный завод. И весело, словно галчата, с утра и до ночи, подряд, на задних дворах цыганята, как им подобает, галдят. В фуражках, украшенных кантом, под гул канонады вдали с железным крестом оккупанты сюда из Берлина пришли. И сразу же, как и в России ушел в партизаны народ. Умолкли гудки заводские, командовать стал пулемет. Не кормят ни мамка, ни тато похлебкой родимой земли. Собравшись гуртом, цыганята работать на площадь пошли. С утра и до вечера четко с веселым отчаяньем там летают их черные щетки по кожаным тем сапогам. Работа идет без помарки, как будто «Цыган» черновик. И падают мятые марки в ладони проворные их. Когда над гестаповской крышей небесные звезды блестят, застукали тех ребятишек, отчаянных тех цыганят. И сразу под мрачным конвоем, всё выполнив в заданный срок, их всех обреченной толпою в недальний погнали лесок. Какие тут слухи и речи? Закрыт по-могильному рот. Зато деловито навстречу уже застучал пулемет. Идя на предсмертную муку, на плац счетверенный огня, своим удивительным стуком ответила вдруг ребятня. На смертном рассвете туманном у всех сыновей и внучат по ящикам их деревянным сапожные щетки стучат. Над родиной непокоренной, над сонмом мятущихся душ звучит этот марш похоронный, как словно бы праздничный туш: «Эх, загулял, загулял, загулял парень молодой, молодой, в красной рубашоночке, хорошенький такой!..» Набитые спесью и жиром, от стен заводских невдали, не дрогнули те конвоиры и фюрер немецкой земли. Сработано намертво дело, рыдает наутро семья. Не бодрым стишком, а расстрелом кончается песня моя. 1967

238. ФОТОГРАФИЧЕСКИЙ СНИМОК

На свете снимка лучше нету, чем тот, что вечером и днем и от заката до рассвета стоит на столике моем. Отображен на снимке этом, как бы случайно, второпях, Ильич с сегодняшней газетой в своих отчетливых руках. Мне, сыну нынешней России, дороже славы проходной те две чернильницы большие и календарь перекидной. Мы рано без того остались (хоть не в сиротстве, не одни), кем мира целого листались и перекладывались дни. Всю сложность судеб человечьих он сам зимой, в январский час, переложил на наши плечи, на души каждого из нас. Ведь всё же будет вся планета кружиться вместе и одна в блистанье утреннего света, идущем, как на снимке этом, из заснеженного окна. 1967

239. СЧАСТЛИВЫЙ ЧЕЛОВЕК

Я был, понятно, счастлив тоже, когда влюблялся и любил или у шумной молодежи свое признанье находил. Ты, счастье, мне еще являлось, когда не сразу, неспроста перед мальчишкой открывалась лесов и пашен красота. Я также счастлив был довольно не каждый день, но каждый год, когда на празднествах застольных, как колокол на колокольне, гудел торжественно народ. Но это только лишь вступленье, вернее, присказка одна. Вот был ли счастлив в жизни Ленин, без оговорок и сполна? Конечно, был. И не отчасти, а грозной волей главаря, когда вокруг кипело счастье штыков и флагов Октября. Да, был, хотя и без идиллий, когда опять, примкнув штыки, на фронт без песен уходили Москвы и Питера полки. Он счастлив был, смеясь по-детски, когда, знамена пронося, впервые праздник свой советский Россия праздновала вся. Он, кстати, счастлив был и дома, в лесу, когда еще темно… Но это счастье всем знакомо, а то — не каждому дано. 1967

240. ПО ПОВОДУ ГОЛУБЕЙ

Пока, увязнувши на треть, скрипит планеты колесо, она успела постареть, твоя голубка, Пикассо. Когда на улице светло, любому мальчику видать: с набитым зобом тяжело ей подниматься и летать. Нет блеска сокола в очах, и нет бесстрашия орла. Так приживалка на харчах у благодетельниц жила. Немало раз породу их, когда идет киножурнал, во фраках сизо-голубых на ассамблеях я видал. Не призываю воевать, не обижаю прочих птиц, — мне хоть бы только развенчать ясновельможных голубиц. 1967

241. ПИСЬМО В РАЙОННЫЙ ГОРОД

Пишет Вам неизвестная личность, не знавшая Вас во времена жизни моего сына Бори Корнилова, который, как мне известно, был близким Вам другом.

Из письма Т. М. Корниловой

Где-то там, среди холмов дубравных, в тех краях, где соловьев не счесть, в городе Семенове неславном улица Учительская есть. Там-то вот, как ей и подобает, с пенсией, как мать и как жена, век свой одиноко коротает бедная старушечка одна. Вечером, небрежно и устало, я открыл оттуда письмецо, и опять, как в детстве, запылало бледное недоброе лицо. Кровь моя опять заговорила, будто старый узник под замком. Был ты мне, товарищ мой Корнилов чуть ли не единственным дружком. Мир шагал навстречу двум поэтам, распрекрасный с маковки до пят. Впрочем, я писал уже об этом, пусть меня читатели простят. Получил письмо я от старушки и теперь не знаю, как мне быть: может быть, пальнуть из главной пушки или заседанье отменить? Не могу проникнуть в эту тайну, не владею почерком своим. Как мне объяснить ей, что случайно мы местами обменялись с ним? Поменялись как, не знаем сами, виноватить в этом нас нельзя — так же, как нательными крестами пьяные меняются друзья. Он бы стал сейчас лауреатом, я б лежал в могилке без наград. Я-то перед ним не виноватый, он-то предо мной не виноват. 1967

242. ЖАНТИЛ ИЗ БРАЗИЛИИ

Не жалуясь нисколечко, душой и телом чист, лежит себе на коечке бразильский коммунист. Ему побриться недосуг, о красоте забыл мой юный брат и верный друг. Виват тебе, Жантил! Не ландыши и лилии у друга на уме. Компартия Бразилии в подполье и тюрьме. Поговорить в охотку нам, хочу, чтоб рассказал, как он в больницу Боткина нечаянно попал. Беседуем, как химики: понятней и скорей на пальцах да на мимике, без всяких словарей. Беседу однотемную уж мне ли позабыть — решеточку тюремную легко изобразить. Свою понурив голову, не позабыл Жантил дубиночки тяжелые напудренных горилл. Он сам, как было велено, не посчитал за труд приехать в школу Ленина, в Марксистский институт. С тобой шагаем об руку, не остерегшись их — ресниц святого отрока и родинок больших. Ведь кудри непокорные спадают на глаза, молниеносно-черные, как поздняя гроза. В том, что изобразили мы, есть свой и смысл, и лад. Компартия Бразилии, виват тебе, виват! 1967

243. СЛЕПЕЦ

Идет слепец по коридору, тая секрет какой-то свой, как шел тогда, в иную пору, армейским посланный дозором, по территории чужой. Зияют смутные глазницы лица военного того. Как лунной ночью у волчицы, туда, где лампочка теснится, лицо протянуто его. Он слышит ночь, как мать — ребенка, хоть миновал военный срок и хоть дежурная сестренка, охально зыркая в сторонку, его ведет под локоток. Идет слепец с лицом радара, беззвучно, так же как живет, как будто нового удара из темноты далекой ждет. 1967

244. ДЕКАБРЬСКОЕ ВОССТАНИЕ

Я не о той когорте братской, нельзя какую позабыть и что на площади Сенатской пыталась ложу учредить. Я не о тех лихих рубаках, красе и гордости земли, что шли в тюрьму, как шли в атаку, и как потом в мундирных фраках стремглав на виселицу шли. Я о декабрьской Красной Пресне, о той, где ты, Советов власть, подобно первым строкам песни, в пеленках красных родилась. О той, скуластой и сутулой (ее давно покинул бог), что поднялась с недобрым гулом и прах державный отряхнула с отцовских шапок и сапог. О той, что развернула знамя в том белоснежном декабре в краю Трех гор и Трех восстаний, на перекрестке жизни ранней, на раннеутренней заре. 1967

245. ТИХИЙ, ИЛИ ВЕЛИКИЙ

Внук полевой России (ива, изба, Иван), я увидал впервые с палубы океан. Это ведь не эстетство, если она впервой, синяя сказка детства, движется под тобой. Это не скрипки бала, если тебя штормят девять и десять баллов целую ночь подряд. Бахают волны сбоку, теша тоску свою. С жадностью одинокой перед тобой стою. Может быть, я не вправе вровень с тобою жить. Но не хочу ославить — хочется разъяснить. Вовсе не для присловья с флагом над головой мы умывались кровью, собственной и чужой. Там, на советской суше, выйдя на свет из тьмы, реквиемы и туши перемежали мы. Небо уже беззвездно, вроде бы стих прибой. Слишком, пожалуй, поздно встретились мы с тобой. Было б, конечно, лучше, если б Девятый вал, сбив, как папаху, тучи, зыбку мою качал. Возгласы, посвист, крики!.. Как ты там ни ори, Тихий да и Великий были у нас цари. Отменены недавно Библия и Коран. Будем шуметь на равных, оба в ролях заглавных, Тихий мой океан. 1967

246. СВАДЬБА

Уместно теперь рассказать бы, вернувшись с поездки домой, как в маленьком городе свадьба по утренней шла мостовой. Рожденный средь местных талантов, цветы укрепив на груди, оркестрик из трех музыкантов усердно шагал впереди. И слушали люди с улыбкой, как слушают милый обман, печальную женскую скрипку и воинский тот барабан. По всем провожающим видно, что тут, как положено быть, поставлено дело солидно и нечего вовсе таить. Для храбрости выцедив кружку, но всё же приличен и тих, вчерашним бедовым подружкам украдкой мигает жених. Уходит он в дали иные, в семейный хорошенький рай. Прощайте, балы и пивные, вся жизнь холостая, прощай! По общему честному мненью, что лезет в лицо и белье, невеста — одно загляденье. Да поздно глядеть на нее! Был праздник сердечка и сердца отмечен и тем, что сполна пронзительно-сладостным перцем в тот день торговала страна. Не зря ведь сегодня болгары, хозяева этой земли, в кошелках с воскресных базаров пылающий перец несли. Повсюду, как словно бы в сказке, на стенах кирпичных подряд одни только красные связки венчального перца висят. 1967

247. ПАВЕЛ АНТОКОЛЬСКИЙ

Сам я знаю, что горечь есть в улыбке моей. Здравствуй, Павел Григорьич, древнерусский еврей. Вот и встретились снова утром зимнего дня, — в нашей клубной столовой ты окликнул меня. Вас за столиком двое: весела и бледна, сидя рядом с тобою, быстро курит жена. Эти бабы России возле нас, там и тут, службу, как часовые, не сменяясь, несут. Не от шалого счастья, не от глупых услад, а от бед и напастей нас они хоронят. Много верст я промерил, много выложил сил, а в твоих подмастерьях никогда не ходил. Но в жестоком движенье, не сдаваясь судьбе, я хранил уваженье и пристрастье к тебе. Средь болот ненадежных и незыблемых скал неприютно и нежно я тебя вспоминал. Средь приветствий и тушей и тебе, может быть, было детскую душу нелегко сохранить. Но она не пропала, не осталась одна, а как дернем по малой — сквозь сорочку видна. Вся она повторила наше время и век, золотой и постылый. Здравствуй, дядька наш милый, дорогой человек. 1967