Стихотворения и поэмы

226. ПРОЩАЛЬНАЯ ЛЕНТА

Ленты медленно и быстро в мокром воздухе летят с нашей палубы на пристань и оттудова назад. Их берут на расстоянье, ловят их над головой, превращая расставанье в некий праздник портовой. Вот еще их больше стало, — только ленты, как во сне. Мне уж вовсе не пристало оставаться в стороне. Но средь бестолочи этой провожающих людей у меня, к несчастью, нету ни знакомых, ни друзей. …Я совсем не знаю — кто ты, но ручаюсь целиком, что лицо такой работы надо делать топором. Эти лица не ваяют, с тонкой кистью не корпят, а наотмашь вырубают — так, что щепочки блестят. Потому-то в час отхода, колебаний не любя, я из общего народа выбрал именно тебя. И в порту Иокогамы, чтоб меня не позабыл, я тебе, как телеграмму, ленту длинную пустил. Вот она неотклоненно, хоть дождем мерцала мгла, сквозь намокшие знамена в руку сильную вошла. Был я счастлив на причале тем, что мы, как два юнца, с наслаждением держали этой ленты два конца. Нам обоим ясно было, что под небом облаков нас она соединила не для праздных пустяков. Умиляться я не стану, это стиль никак не мой. Через волны океана я ее везу домой. 1966

227. ПОСТОЯНСТВО

Средь новых звезд на небосводе и праздноблещущих утех я, без сомненья, старомоден и постоянен, как на грех. Да мне и не к чему меняться, не обязательно с утра по телефону ухмыляться над тем, что сделано вчера. Кому — на смех, кому — на зависть, я утверждать не побоюсь, что в самом главном повторяюсь и — бог поможет — повторюсь. И даже муза дальних странствий, дав мне простора своего, не расшатала постоянство, а лишь упрочила его. 1966

228. ВОЗВРАЩЕНИЕ

Я знал, проживая в столице, в двухкомнатном теплом раю, что мне не дано возвратиться в прекрасную юность мою. Я знал хорошо напоследки, под стук беспощадных минут, что лозунги той пятилетки обратно ко мне не придут. Я выучил до отвращенья, хоть я человек занятой, что давнее то ощущенье навеки утрачено мной. Зачем же, скажите на милость, от этого маяться мне? И всё ж таки чудо случилось в одной сопредельной стране. Все сложности выдержав стойко, познав путешествий размах, мы ночью очнулись на стройке в бескрайних монгольских степях. А утром без всякой натяжки явилась нам средь пустырей редакция многотиражки и цех типографский при ней. Рабочей газеты изнанка — ах, как она мне по душе: шпагатом затянуты гранки, набиты на доску клише. Мне эти известны порядки: строка примыкает к строке, и вновь тяжелеет верстатка в моей ослабевшей руке. Исполненный милого такта, прекрасен на взгляд и на слух, в костюмчике сером редактор — недавний монгольский пастух. Он сам, очевидно, не знает за версткой газетки своей, что в этих степях повторяет историю русских степей. Распахнуты двери и ставни, шумит ветерок удалой, и лозунги юности давней трепещут опять надо мной. 1966

229. МОРЕ ПОД ОКНОМ

Успокоительно, как горе, всю ночь, и вечером, и днем полуустало плещет море и у дверей, и под окном. Оно меня, как мать ребенка, и до отбоя и в отбой купает, словно бы в пеленках, в своей купели голубой. Ну что ж? Усну, моя отрада, раз нянька старая велит. Но рано утром — так уж надо! — мальчишка снова закричит… 1966

230. ЕНИСЕЙСКИЕ ПОЛЯ

Берегов не отыщете шире и воды не найдете сильней — по тайге и по тундре Сибири величаво летит Енисей. Не догонит никто торопливо посредине крутых берегов голубые и синие гривы полудиких его табунов. Забавляться ему надоело бесшабашною силой своей — настоящего русского дела захотел для себя Енисей. Мы ему подарили плотину, он взялся за работу в ответ — и на тундру вечернюю хлынул проливной электрический свет. Для того чтобы жить без печали в снеговом Красноярском краю, мы не зря у тебя переняли молодецкую удаль твою. Для могучей твоей красотищи, для мятежной твоей быстроты мы такие работы отыщем, о каких и не слыхивал ты. Мы не станем дремать на покое, мы тебя не оставим, река. Это только начало такое, это только запевка пока. 1966

231. СТИХИ, НАПИСАННЫЕ В ПСКОВСКОЙ ГОСТИНИЦЕ

С тех самых пор, как был допущен в ряды словесности самой, я всё мечтал к тебе, как Пущин, приехать утром и зимой. И по дороге возле Пскова — чтоб всё, как было, повторить,— мне так хотелось ночью снова тебе шампанского купить. И чтоб опять на самом деле, пока окрестность глухо спит, полозья бешено скрипели и снег стучал из-под копыт. Всё получилось по-иному: день щебетал, жужжал и цвел, когда я к пушкинскому дому нетерпеливо подошел. Но из-под той заветной крыши на то крылечко без перил ты сам не выбежал, не вышел и даже дверь не отворил. …И, сидя над своей страницей, я понял снова и опять, что жизнь не может повториться, ее не надо повторять. А надо лишь с благоговеньем, чтоб дальше действовать и быть, те отошедшие виденья в душе и памяти хранить. 1967

232. МИХАИЛ СВЕТЛОВ

Всё совершается, как надо, хоть и не сразу, не сполна. Но горсть земли из-под Гренады была в Москву привезена. Ее везли не без опаски через границы вдалеке, как будто в старой русской сказке, в полукрестьянском узелке. Ей красоты недоставало, оттенков сизо-золотых, — она из пыли состояла и мелких камешков нагих. Но несмотря на это, всё же она на свой особый лад была для нас куда дороже и украшений, и наград. И мы ее, чтоб легче было тебе лежать от всех вдали, на тихий холм твоей могилы, как надлежало, принесли. Ведь есть естественность прямая в том, что сегодня над тобой земля Испании сухая смешалась с русскою землей. 1967

233. ПЕЙЗАЖ

Сегодня в утреннюю пору, когда обычно даль темна, я отодвинул набок штору и молча замер у окна. Небес сияющая сила без суеты и без труда сосняк и ельник просквозила, да так, как будто навсегда. Мне — как награда без привычки — вся освещенная земля и дробный стрекот электрички, как шов, сшивающий поля. Я плотью чувствую и слышу, что с этим зимним утром слит, и жизнь моя, как снег на крыше, в спокойном золоте блестит. Еще покроют небо тучи, еще во двор заглянет зло. Но все-таки насколько лучше, когда за окнами светло! 1967

234. НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ

Куда подевалась, Россия, поэзия тройки твоей, глаза твоих женщин косые, копыта твоих лошадей?! Куда вы исчезли из вьюги, полозья рязанских саней, звучащие черные дуги и красные розы ноздрей?! В какой утаились округе, уйдя от грохочущих дней, бубенчики, вожжи, подпруги, медвяные губы подруги и снежные дуги бровей?! Но вот я взволнованно вижу, как Красная площадь кипит. С минутою каждою ближе ликующий топот копыт. Куда ты спешишь? Погоди же! Но конница мимо летит. Где двигались медленно танки, вдоль красных стены и ворот стучит на колесах тачанки уже одуревший в гражданке гражданской войны пулемет. Стремительно катится лава. Прорублена в проблеск клинка посмертная Блюхера слава и мертвая жизнь Колчака. Ах, сколько их, тех генералов, и в штабах своих, и во сне по площади этой мечтало на белом проехать коне! Но все они сгибли, однако, позорно закончив бои. Со мной на трибунах рубака глаза утирает свои. Испита бесславная чаша, и выпита чаша побед. Идет кавалерия наша на уровне наших ракет. Зачем же ты плачешь, папаша? Ведь снег пропусков и ромашек еще не замел ее след. Уже через Балчуг на Пресню устало уходят полки, и, словно бы красные песни, за ними летят башлыки. 1967

235. МАЙОР

Прошел неясный разговор, как по стеклу радара, что где-то там погиб майор Эрнесто Че Гевара. Шел этот слух издалека, мерцая красным светом, как будто Марс сквозь облака над кровлями планеты. И на газетные листы с отчетливою силой, как кровь сквозь новые бинты, депеша проступила. Он был ответственным лицом отчизны небогатой, министр с апостольским лицом и бородой пирата. Ни в чем ему покоя нет, невесел этот опыт. Он запер — к черту! — кабинет и сам ушел в окопы. Спускаясь с партизанских гор, дыша полночным жаром, в чужой стране погиб майор Эрнесто Че Гевара. Любовь была и смерть была недолгой и взаимной, как клекот горного орла весной в ущелье дымном. Так на полях иной страны сражались без упрека рязанских пажитей сыны в Испании далекой. Друзья мои! Не всё равно ль — признаюсь перед вами,— где я свою сыграю роль в глобальной грозной драме! Куда важней задача та, чтоб мне сыграть предвзято не палача и не шута, а красного солдата. 1967

236. ЮГОСЛАВСКАЯ СВЕЧА

Свеча горела на столе, Свеча горела. Борис Пастернак

Кругом тревожно и темно, но по оплошке светилось малое окно в ночной сторожке. Бессветно было на земле, но всё же смело свеча горела на столе, свеча горела. Вязала что-то там свое, склонившись глухо, не то жилет, не то белье, одна старуха. От оккупации устав, в простенке малом больной старик тревожно спал под одеялом. Вдруг прогремел дымящий ад гудящим басом. Взорвали партизаны склад боеприпасов. И на окраине села ночная стежка собак немецких привела к окну сторожки. Гестапо шло навеселе, и в ночь расстрела, как в ночь венчанья, на столе свеча горела. Под утро чуждая рука неспешно, сухо похоронила старика с его старухой. С тех пор во тьме большой ночи с двойною силой всегда горели две свечи на двух могилах. Кто их в ту пору зажигал, узнать не силюсь, но сам слыхал и сам видал: они светились. Не сомневайся, помолчи — ведь в самом деле всю ночь горели две свечи, всю жизнь горели. 1967