Стихотворения и поэмы

248. ЭТАЖЕРКА

Я нынче проснулся с охотой, веселый и добрый с утра: наверно, прелестное что-то случилось со мною вчера. И то и другое прикинув, я вспомнил весь день прожитой: девчушка из недр магазина несла этажерку домой. Всё было не просто, однако, ведь та этажерка была покрыта сияющим лаком, блистательным, как зеркала. И в ней, задержавшись на малость, от вешнего люда тесна, и улица — вся — отражалась, и вся повторялась весна. Мне скажет какой-нибудь критик на эти восторги в ответ: «Подумаешь, тоже событье нашел для потомства поэт!» А как же! Конечно, событье. О многом подумаешь тут, когда в суету общежитья свою этажерку несут. А это уж наша забота — такими поэтами быть, чтоб нынче по высшему счету стихи для нее сочинить. Чтоб наши неглупые книжки, когда их случится издать, могли бы, пускай не в излишке, на той этажерке стоять. 1967

249. БАЛЛАДА ВОЛХОВСТРОЯ

Сюда с мандатом из Москвы приехали без проездных в казенных кожанках волхвы и в гимнастерках фронтовых. А в сундучках у них лежат пять топоров и пять лопат. Тут без угара угоришь и всласть напаришься без дров. Пять топоров без топорищ и пять лопат без черенков. Но в эти годы сущий клад пять топоров и пять лопат. Так утверждался новый рай, а начинался он с того, что люди ставили сарай для инструмента своего. И в нем работники хранят пять топоров и пять лопат. Когда Ильич в больших снегах ушел туда, где света нет, и свет померк в его очах — отсюда хлынул общий свет. Я слышу, как они стучат, — пять топоров и пять лопат. 1967

250. ВИШНИ ЯПОНИИ

Я в долгу… перед вишнями Японии…

Владимир Маяковский

Сразу все, согласно и неслышно, словно кто-то дал команду тут, белые и розовые вишни надо всей Японией цветут. Нам-то, русским жителям, не ново услыхать с любовью и тоской этот дух и этот цвет вишневый в утреннем поселке под Москвой. Но они в Японии сильнее и нежнее как-то, чем у нас: то ли небо дальнее синее, то ли дымка застилает глаз. Из отеля выйдя на рассвете, невдали на горке некрутой я ее нашел. И эти ветви бережно придерживал рукой. Всё стоял я, осененный светом, и держал вишневый цвет в горсти, чтобы после ощущенье это до своей России довезти. 1967

251. ПЛАЧУЩАЯ ЛАПША

Ночью под модной крышей, где размещен отель, я сквозь окно услышал плачущую свирель. Было ее звучанье в яркости голубой словно бы обещанье, связанное с мольбой. С вышки многоэтажной — нету важнее дел — через заслон бумажный я ее разглядел. Двигаясь с явным толком в блеске ночных теней, медленно шла двуколка ниже ночных огней. В темной какой-то робе сгорбленный старичок шел меж ее оглобель, словно бы ишачок. И, украшая дело, словно луга апрель, с жалким призывом пела нищенская свирель. Город оповещая, ехала не спеша, знающих обольщая, плачущая лапша. Люди рабочей смены, дружный ночной отряд, севши вокруг, степенно эту лапшу едят. Мне до нее не близко, но — по всему видать — вкусно ее из миски палочками хлебать. Скучно мне на банкетах, муторно для души. Вот похлебать бы этой запросто здесь лапши! 1967

252. ПЕЙЗАЖ У ОКНА

Безмятежна и нежна, как-то непривычно под окном стоит сосна местности больничной. По утрам, пока темно, и при солнце знойном на нее гляжу в окно прямо и достойно. Променяв свое жилье на бивак палатный, пью спокойствие ее даром и бесплатно. В синем мареве снегов нашу зыбкость чуя, лучше всяких докторов нас она врачует. В тишине ее ветвей, словно бы с наброска, приютилась рядом с ней слабая березка. Красный лозунг кумача, птиц бесшумных стая. Белый ситец и парча, солнцем залитая. Подвенечная свеча, риза золотая. 1967

253. НОЧНОЙ СОН

По плечу видать — силен отрок загорелый. Черный волос лезет вон из сорочки белой. Смуглолиц и горбонос, выделан как надо, только глаз недобро кос, в речи нету склада. Но когда огонь прикрыт в угловой палате — как он спит! Ах, как он спит на своей кровати! Как для ссыльного орла, помнящего горы, та кровать ему мала, плохо без простора. Словно сделав два шага на пути к разлуке, остановлена нога, распростерты руки. Точно громкие слова между оробелых, затерялась голова средь подушек белых. И видны издалека простынь с одеялом, словно луг и облака, ливень и обвалы. Мир вокруг заклокотал, небо повернулось. Так бы, верно, Демон спал, если бы заснулось. 1967

254. Я ОТСЮДОВА УЙДУ

Я на всю честную Русь заявил, смелея, что к врачам не обращусь, если заболею. Значит, сдуру я наврал или это снится, что и я сюда попал, в тесную больницу? Медицинская вода и журнал «Здоровье». И ночник, а не звезда в самом изголовье. Ни морей и ни степей, никаких туманов, и окно в стене моей голо без обмана. Я ж писал, больной с лица, в голубой тетради не для красного словца, не для денег ради. Бормочу в ночном бреду фельдшерице Вале: «Я отсюдова уйду, зря меня поймали. Укради мне — что за труд?! — ржавый ключ острожный». Ежели поэты врут, больше жить не можно. 1967

255. ДВЕ СОБАЧЬИ МОРДЫ

Пусть я тронутый на треть и в уме нетвердый, но желаю лицезреть две собачьи морды. Больше женщин и юнцов — близких исключая — я своих прекрасных псов увидать желаю. Я б прикидывать не стал, а единым духом ту ложбинку почесал за собачьим ухом. А они — и тот, что млад, и заматерелый — указаний не хотят, знают сами дело. Сами знают, что сказать, лая между прочим, и от радости визжать из последней мочи. Я пришел из тех гостей, из таковской бражки, где ни мяса, ни костей — киселек да кашки. Я вам вместе, пес и пес, из палаты жаркой никакого не принес малого подарка. …Не желаю порошков и пилюль снотворных, а хочу собачьих псов, сильных, непритворных. 1967

256. МУЖИЦКИЕ ПИСЬМА

А я вот довольно зависим и вряд ли чего бы достиг без дедовских медленных писем, без смысла крестьянского их. Всё было бы только притворство, я сам ничего бы не смог, когда бы в свое стихотворство не внес доморощенный слог. Издержки и таинства стиля ничуть не стараюсь избыть, — да, мы его дома растили, а где его надо растить? Негромкое строчек движенье для тех, кто в чужой стороне, наполнено всё уваженьем ко всей — поименно — родне. Писал их в далекое время в деревне заштатной своей по главной прижизненной теме я самый как раз грамотей. Но все-таки стиль создавали, пока он таким вот не стал, все те, что тогда диктовали, а я только просто писал. 1967

257. СЕРДЦЕ

Если мир треснет, трещина пройдет через сердце поэта.

Генрих Гейне

Мир был разъят и обесчещен, земля крутилась тяжело. Ах, сколько их, тех самых трещин, по сердцу самому прошло! Оно еще живет покуда и переваривает быт, но, словно с трещиной посуда, веселым звоном не звенит. Оно еще стучит неплохо, в нем не совсем погаснул жар; оно годится твой, эпоха, последний выдержать удар. 1967

258. НОЧЬ В ПЕРЕУЛКЕ

Как в сказочной шкатулке, похожий на ханжу, в токийском переулке томительно хожу. Сначала по закону не видно здесь ни зги — лишь трубочки неона да синие круги. Потом идут хмельные, храня приличный тон, и пахнет, как в России, японский самогон. Таким же самым духом насыщена до слез горбатая старуха с торговлишкой вразнос: как Ноева семейка, воркуют и гремят лягушечки и змейки и мордочки тигрят. Японские иены и русский аппетит. Как жирная гиена, старушечка глядит. Сдержаться не умею: на гибель на свою, заранее бледнея, я в руки взял змею. Исчерпан и исперчен торговый интерес: змея из гуттаперчи, да я-то из телес. Для оргии дальнейшей не годен мой талант: опасны эти гейши и страшен хиромант. Он, красный весь и синий, на грани бытия. Ведь в сонме этих линий есть линия моя. Сейчас я всё узнаю сквозь сказочную тьму. Но всё же не гадаю, наверно, понимая, что это ни к чему. 1967