Стихотворения и поэмы

303. ИЗ ПИСЬМА ПОЭТУ-СОБРАТУ

Я просто рад, что модным я не стал и что, в отличье от иных талантов, не сочинял стихов на эсперанто, а лишь по-русски думал и писал. В моих стихах — теперь, на склоне лет, признаться самому необходимо — и пафоса космического нет, и мало захолустного интима. В сиянье звезд таинственная высь… Джульетта ждет посланья дорогого… Без этого непросто обойтись, но просто невозможно без другого: я митинги могучие люблю, где говорит оратор без бумаги, и осеняют лозунги и флаги трибуну, на которой я стою. Одной тебе, действительность сама, я посвящал листки стихотворений. И в них не меньше сердца и ума, чем в околичной праздной дребедени. Пожалуй, что и эта даль, и высь, весь мир земли, прекрасный и тревожный, без моего пера бы обошлись. Но мне без них — я знаю — невозможно. 1971

304. ПАВЕЛ БЕСПОЩАДНЫЙ

В начале века этого суровом, в твоих конторских записях, Донбасс, вписал конторщик Павла Иванова — фамилию, нередкую у нас. Я с точностью документальной знаю — не по архивам личного стола, — когда к нему фамилия вторая, откудова и для чего пришла. Среди имен обычных, заурядных — как отзвук нескончаемых атак — он выбрал имя — Павел Беспощадный, и с этих пор подписывался так. Фамилия безжалостная эта уместнее была наверняка не на стихах лирических поэта, а на стальных бортах броневика. Уж хорошо ли это или плохо — она собой определяла стих. В твоем распоряжении, эпоха, тогда фамилий не было других. 1971 (?)

305. РАБОЧАЯ ТЕМА

Опять пришло, опять настало время, когда во всю писательскую прыть, винясь и каясь, о рабочей теме мы ежедневно стали говорить. Опять мы ждем, достойного не видя, что из цехов уже недальних дней появится неведомый Овидий с тетрадкою таинственной своей. Что ж, пусть идет — уже настали сроки, уже готовы души и сердца, пускай они гремят и блещут, строки безвестного великого певца. Ну, а пока о нем известий нету и точного не слышно ничего, не позабыть бы нам о тех поэтах рабочего народа своего, о тех певцах, что в жизни небогатой, по честному уменью своему, прокладывали рифмой, как лопатой, дорогу песен гению тому. О тех, что есть и что недавно были, и, в поисках добра и красоты, по сторонам дороги посадили свои, быть может, бедные цветы. Пускай же он, склонившись осторожно, возьмет цветок иль, может, два цветка из этих вот посадок придорожных для своего тяжелого венка. 1971 (?)

306. «Не то чтоб все стихотворенья…»

Не то чтоб все стихотворенья, что я недавно написал, не вызывали одобренья, или хулы, или похвал. Не то чтоб где-нибудь в журнале или в газетах городских моих стихов не ожидали и не заказывали их. И уж конечно я не с теми, — не дай мне боже с ними быть! — что предлагают в наше время искусство вовсе истребить. Я даже и не с тем поэтом, хоть он достаточно умен, что при посредстве Литгазеты отправил лирику в загон. Но всё слабеет ощущенье, — признаться в этом надо тут, — что твоего стихотворенья с таким же общим нетерпеньем, с такою жаждой люди ждут. <1972>

307. ЛАВРОВЫЙ ВЕНОК

Звучала средь снегов пятнадцатого года последняя, без слов державинская ода. Понятно, отчего был Пушкин благонравен в тот день, когда его благословил Державин. Всесветно одинок, ослаблый и мясистый, свой лавровый венок он отдал лицеисту. При ропоте молвы сошел венок России с поникшей головы на кудри молодые. Из всех стараясь сил, по лестницам Лицея юнец его носил, всерьез благоговея. Он был ему под стать. В нем сладостно дышалось, но эта благодать недолго продолжалась. Всему приходит срок, закату и рассвету, и тесен стал венок великому поэту. Он был не так уж мал, но с каждым новым годом всё тягостней стеснял души его свободу. В один обычный день, устав от постоянства, он сдвинул набекрень докучное убранство. Шальная голова, трибун ночных собраний не стал из озорства таскать его в кармане. Венок судьбы чужой, награду дорогую, он снял своей рукой, стыдясь и торжествуя. В один и тот же миг, единственным движеньем и сам себя расстриг, и принял постриженье. И доставал на свет в колеблемом тумане венок ушедших лет, печаль воспоминаний… <1972>

308. КАЛМЫК

Хоть я достаточно привык, но снова голову теряю, когда мне Пушкина калмык благоговейно повторяет. Те незабвенные слова, как духи музыки и света, не утеряли волшебства от гордой тщательности этой. Считает, видно, мой джигит в своей простительной гордыне, что Пушкин впрямь принадлежит степному воздуху полыни. Что житель русских двух столиц не озарялся их огнями, а жил, седлая кобылиц или беседуя с орлами. И с непокрытой головой, играя на своей свирели, шел за кибиткой кочевой между тюльпанами апреля. С таким я слушаю стараньем, так тихо ахаю в ответ, как будто полного Собранья на полке не было и нет. Как словно мне всё это внове и я в Тригорском не бывал, не пил «фетяску» в Кишиневе, в Одессе устриц не глотал. И с осторожностью веселой для ожидающих веков, пока он спал, я утром с полу не собирал черновиков. Как будто я из церкви тоже не выносил на паперть прах и гроб мучительный рогожей не я укутывал в санях. Читай еще, пастух степной. Я чтенье это не нарушу. От повседневности такой мне перехватывает душу. Как сердце бедное унять? Скорей бы пушкинская сила его наполнила опять или совсем остановила. Звучит средь сосен и снегов до потрясения сознанья то исполнение стихов, как исполненье предсказанья. 1972

309. СТАРУХИ ОСЕТИИ

На Тереке только проездом бывая, я все-таки вас не забыл второпях, старухи Осетии в красных трамваях, старухи Осетии в черных платках. Любил я увидеть на уличной встрече, какие нередко случаются тут, как прямо вы держите слабые плечи, как землю кавказскую юбки метут. На бабушек русских вы мало похожи, суровей глаза и надменнее рты, — тогда почему же так близко тревожат меня отрешенные ваши черты? Тогда отчего же я, житель столицы, спешу перед вами признательно встать, чего я ищу в этих замкнутых лицах, какую взаимность хочу отгадать? К чему тут гаданья? С молчащею силой в степях и ущельях победной страны нас дважды роднили большие могилы, сперва — революции, после — войны. И громкая дробь пионерских отрядов, и свадебный шелест девических лент, вся жизнь, что мы прожили словно бы рядом средь лозунгов этих и этих легенд. 1972

310. ГОРОД НАБЕРЕЖНЫЕ ЧЕЛНЫ

Чудится мне качанье лодочки и волны в самом твоем звучанье, Набережные Челны. Слушать тайком такую музыку не могу: словно бы там танцует кто-то на берегу. Связывают рассказы прошлое городка с баржею и лабазом, с песнею бурлака. Позже весьма полезно действовал городок, хлеб для страны железной заготовляя впрок. Слышен он был покамест с музыкою своей лишь по одной по Каме, даже и не по всей. Громче, хотя бы малость, он и не мыслил стать. Но и ему досталась грозная благодать. Чтоб не отстать от сроку, постановил народ ставить неподалеку Камский автозавод. Ливнем переполоха, молниями страстей в город вошла эпоха грузов и скоростей. Для молодцов монтажных, для пробивных девчат город одноэтажный тесен и слабоват. Утром уже бригады выправки строевой начали строить рядом город отдельный свой. Вот уже потянулись там, где таилась тьма, вдоль освещенных улиц каменные дома. Вот уже в смутной Каме зыбко отражено кранами и руками сложенное кино. Нынче поют у башен с баками пареньки песни не те, что ваши, камские бурлаки. И в полевом затишье, в царстве сосны и ржи, всё этажи да крыши, крыши да этажи. Жителей беспокоя, думаю наперед: имя возьмет какое город высотный тот? Хочется, чтоб на Каме, словно вечерний свет, вы сохранили память прожитых нами лет. Это ведь крайне важно, чтоб в глубине страны жили многоэтажно Набережные Челны. 1972

311. СОТРУДНИЦЫ ЦСУ

Мы позабыли как-то без труда и вспоминаем нехотя и редко далекие негромкие года, затишье перед первой пятилеткой. Чтоб ей вперед неодолимой быть, готовилась крестьянская Россия на голову льняную возложить большой венок тяжелой индустрии. Предчувствием величия полны, придвинув ближе счеты и чернила, уезды и губернии страны подсчитывали собственные силы. Вот почему я в лирику внесу известных мне по той эпохе дальней молоденьких сотрудниц ЦСУ, служительниц статистики центральной. Я их узнал мальчишеской порой, когда, ничуть над жизнью не печалясь, они с моею старшею сестрой по-девичьи восторженно общались. Идя из школы вечером назад, я предвкушал с блаженною отрадой, как в комнатушке нашей шелестят моих богинь убогие наряды. Он до сих пор покамест не затих, не потерял волшебного значенья, чарующе ничтожный щебет их над вазочкой тогдашнего печенья. Но я тайком приглядывался сам, я наблюдал, как властно и устало причастность к государственным делам на лицах их невольно проступала. И счастлив тот ушастый школьник был, воображая молча отчего-то, что с женщинами этими делил высокие гражданские заботы. И всё же не догадывался он, что час его предназначенья близко, что он уже Историей внесен в заранее составленные списки. И что в шкафах статистики стальных для грозного строительства хранится средь миллионных чисел остальных его судьбы и жизни единица. 1972

312. МЕМУАРЫ

И академик сухопарый, и однорукий инвалид — все нынче пишут мемуары, как будто время им велит. Уж хорошо там или плохо, они ведут живую речь, чтоб сохранить свою эпоху, свою историю сберечь. Они хотят, чтоб не упало с телеги жизни прожитой травинки даже самой малой, последней даже запятой. И, отойдя в тенек с дороги, чтоб не мешаться на пути, желает каждый сам итоги войне и миру подвести. Они спешат свой труд полезный отдать в духовную казну России, сердцу их любезной, как говорили в старину. И мы читаем, коль придется, не поднимая головы, и стиль реляций полководца, и слог прерывистый вдовы. Как словно нас нужда толкает или обязанность зовет,— пора, наверное, такая, такой уж, видимо, народ. 1972

313. БАНКЕТ НА УРАЛЕ

Хотя нужды как будто нет и хвастать этим толку мало — случился первый мой банкет в снегах промышленных Урала. От яств его дощатый стол в пустынном клубе не ломился, — однако он произошел, он, как событье, совершился. Я был поэтом молодым с одною книжкой за душою, но самолюбием своим уже считал, что что-то стою. Не то чтоб там прославить Русь, как гениальные поэты, но всё же видел, что гожусь для вечеров и для газеты. И как бы ни было, туда, на том дымящемся Урале, на это пиршество труда меня, как равного, позвали. Придя сюда, как на ликбез, я, как и позже, чести ради и в первый ряд ничуть не лез, и не хотел тесниться сзади. Я знал, что надо жить смелей, но сам сидел не так, как дома, вблизи седых богатырей победных домн Наркомтяжпрома. Их осеняя красоту, на сильных лбах, блестящих тяжко, свою оставила черту полувоенная фуражка. И преднамеренность одна незримо в них существовала, как словно марка чугуна в структуре черного металла. Пей чарку мутную до дна, жми на гуляш с нещадной силой, раз нормы славы и вина сама эпоха утвердила. Но я не слышал этих слов, я плохо ел и выпил мало, как будто мне своих хлебов и песен собственных хватало. Я не умел тогда молчать и на своем стоял открыто, как на тарелочке печать благословенного Нарпита. Свою обуздывая прыть, я всё шептал стихотворенье, чтоб на проверке заслужить стола такого одобренье. Хоть я не знал еще того и только нынче понимаю, что не себя там одного я представлял и представляю. 1972