Стихотворения и поэмы

171. «АРТИЛЛЕРИСТЫ-ГВАРДЕЙЦЫ»

В Колпино путь под обстрелом… Юноша в цехе убит… С горестью девушка в белом В мертвые очи глядит. Небо в сиреневых звездах, Отблеск зари золотой. Счастлив: я пил этот воздух, Горький, как хвои настой. Всё, что знавал понаслышке, Я опишу — под огнем. Только не в маленькой книжке — В Библии Новых Времен. 1 ноября 1942

172. «В кругу друзей шутили долго, пели…»

В кругу друзей шутили долго, пели… Вдруг взрыв — предвестьем смертного конца… В глаза смертей сурово мы глядели, Не отводили в сторону лица… Пройдут года — и этот город снежный Тебе приснится в давней красоте, И бомбы, что упали на Манежный, Вдруг загудят в безмерной высоте, И дом качнется, гулко грянут взрывы, Проснешься ты… Увидишь — вдалеке Проходит девушка… И ветка тонкой ивы, Как символ жизни, в девичьей руке… 27 января 1943

173. «Что мы пережили, расскажет историк…»

Что мы пережили, расскажет историк, Был сон наш тревожен, и хлеб наш был горек. Да что там! Сравнения ввек не найти, Чтоб путь описать, где пришлось нам пройти! Сидели в траншеях, у скатов горбатых, Бойцы в маскировочных белых халатах, Гудели просторы военных дорог, Дружили со мною сапер и стрелок. Ведь я — их товарищ, я — их современник. И зимнею ночью и в вечер весенний Хожу по дорогам, спаленным войной, С наганом и книжкой моей записной, С полоской газеты, и с пропуском верным, И с песенным словом в пути беспримерном. Я голос услышал, я вышел до света, А ночь батарейным огнем разогрета. Синявино, Путролово, Березанье — Ведь это не просто селений названья, Не просто отметки на старой трехверстке — То опыт походов, суровый и жесткий, То школа народа, — и счастье мое, Что вместе с бойцами прошел я ее. 1943

174. В БРЕСЛАВЛЕ

Еще был бой не кончен. Издалече Упрямо грохот кованый вставал, И автоматчик вражеский под вечер Всё так же бил, как утром, наповал. За этот город долгое сраженье Шло непрерывно день и ночь подряд. Возьмешь ли камень — кажется, в каменьях Еще раскаты выстрелов гудят. Возьмешь ли ветку — кажется, что колет, Как проволока, так она жестка, Как будто листья съежились от боли, Когда с них копоть счистила рука. Пройдем вперед — и сразу перед нами, Сквозь черный знак хвостатого клейма, Откроется Бреславль с его домами, Сады и замки, биржи и дома. Конрад, Георгий, Сигизмунд и Фридрих — Не счесть в Бреславль входивших королей, Не счесть боев и договоров хитрых, Восстаний, смут от самых давних дней. А вот сейчас сержант двадцатилетний, Родной боец с Печоры снеговой, Ведет упорно, может быть, последний В истории за этот город бой. Берлин, Бреславль, Инстербург, Бунцлау… Казачья шашка сквозь листву блестит… Мы с дедами разделим честно славу, Их старый марш еще в веках гремит. 1945

175. В СУДЕТАХ

Как только ручьи на весенних рассветах Покатятся кубарем, ринутся с гор, Ты встань на валунной вершине в Судетах И крикни по-русски в безмерный простор. И сразу же откликом радостным, резким Не эхо откликнется гулко, а гром Словацким, словенским, хорватским и чешским, Болгарским и сербским родным языком. Затем что отсюда, от снежной вершины, До Чешского гребня, до склонов Карпат, В сиянии ярком хребты-исполины На страже славянского мира стоят! 1945

176. БЕРЛИНСКОЕ УТРО

Брезжит мутный рассвет над Берлином, Мелкий дождь моросит по камням. Как я счастлив, что с днем-исполином В этот город вступаю я сам. По развалинам зданий бетонных Со ступени крутой на ступень, Мимо парков, огнем опаленных, Нас ведет разгоревшийся день. Красный флаг над стенами рейхстага, А в глазах нестерпимо рябит, И от каждого быстрого шага Здесь асфальт под ногами гудит. Сколько пыли, как будто в пустыне, Наметает — дышать тяжело, Ведь с пылающих зданий в Берлине Ту кирпичную пыль разнесло. Вот пожарища банков, гостиниц, Министерств, канцелярий, дворцов, — И угодливо смотрит берлинец На веселых советских бойцов. 1945

177. ДОМОЙ

Над Эльбою, в землянке обветшалой, В тот час, когда мы кончили войну, Впервые въявь услышав тишину, Сказал мне тихо офицер бывалый: «Как хорошо, что есть на свете дом Вдали от мест печальных и суровых, — Там наклонилась ива над прудом, И ждут меня в краю лесов сосновых. Теперь мы научилися ценить, Что есть места, где так чисты криницы, Где можно воду без опаски пить И без нагана ночью спать ложиться. Как хорошо, что есть одна душа, Которой слово дорого простое, Как встретимся мы с нею, не спеша Ей расскажу в боях пережитое. Но если годы болью старых ран Об этом дне нежданно мне напомнят И на заре предутренней в туман Я выйду с ней из тихих-тихих комнат, Вдруг тишина мне станет нелегка, Покажется трудней того раската, Что вот недавно шел издалека И умирал при отблеске заката. Нас чище сердцем сделала война! Огонь! Огонь! А как мы шли спокойно. И надо жизнь продумать, чтоб она Всегда была прошедших дней достойна». 1945

178. СВЕРШЕНИЕ

Помню улицы города хмурые, Злое небо десятых годов, Всхлипы вальса «На сопках Маньчжурии» В духоте постоялых дворов. И рассказ, как заря над «Варягом» Догорала в безвестном краю, На корме, под простреленным флагом, Умирали матросы в бою. Не сдаваясь, открывши кингстоны, В грозный час «Стерегущий» тонул, С порт-артурских высот опаленных Сквозь года к нам доносится гул. Умирая, вы знали: потомство Отомстит за Цусиму врагам, И взошло беззакатное солнце, Озаряя наш путь по волнам. Так свершаются времени сроки, И выходит наш флот молодой На простор океанский, широкий За туманной Курильской грядой. 1945

179–180. ИЗ ЦИКЛА «НЮРНБЕРГСКИЙ ДНЕВНИК»

1. СМЕНА КАРАУЛА У ЗДАНИЯ МЕЖДУНАРОДНОГО ТРИБУНАЛА

Среди сотен разбитых домов Уцелел старый дом в Нюрнберге, Он угрюм, неказист и суров, Только люстры сверкают, как серьги. Ветер узкую дверь распахнул, За углом опрокинулись будки. Четырех государств караул Здесь сменяется каждые сутки. По утрам — караула развод. Еще улицы тонут в тумане, А уже разводящий идет, И дежурство сдают англичане. Капитан — командиром у них, Постучав по камням каблуками, Он солдат заставляет своих Для чего-то подрыгать ногами. Очень странен подобный обряд… Покричали они по старинке, И повел их унылый солдат Под неспешное пенье волынки. Погляди на него, погляди… Высоченнейший, в юбочке странной И с цепочкой свистка на груди, Он идет по дорожке туманной. Ветер треплет флажки на столбах, И сержант, коренастый, кудрявый, С автоматом и с орденом Славы Неподвижно стоит на часах. Он родился в селе за Окой, Издалече он шел, издалече, И грустит на сторонке чужой По покинутом милом заречье. Как дороги войны далеки… Как трудны отошедшие годы… Он пешком сюда шел от Оки И пришел под угрюмые своды. Лишь воздвигнет рассвет города Над плывущими вдаль облаками, Нюрнбержцы приходят сюда И глядят на сержанта часами. И стоят, с него глаз не сводя, Словно с витязя дедовской сказки… Лиловатые струи дождя Торопливо стекают по каске. Мы легендою станем в веках, Мы в былины войдем, в поговорки, И простреленные гимнастерки Разместятся в музейных шкафах! 1946

2. ГОЛУБАЯ ЛУНА

Начинается вечер — и джаз голосит монотонно, Это — в сердце Баварии — американская зона, И гавайской гитары поет, изловчившись, струна Залихватский фокстрот: «Как смешно — голубая луна». А луна в самом деле в разбитое смотрит окно, Лейтенанты шумят в небольшом офицерском кино, Хоть война отошла, но войны они въявь не видали, Без боев, как в прогулке, примчались в баварские дали И теперь по ночам за столами горланят и пьют, И гавайской гитары пронзительно струны поют, Как и пели тогда, когда мы по пылавшим долинам Лунной ночью в огне наступленье вели под Берлином. Да и что говорить — не подскажет солдату война Этих слов никогда: «Как смешно — голубая луна». 1946

181. ПАМЯТИ СКАЗИТЕЛЯ

Низко клонится осинник, И струятся родники, Жил сказитель, жил былинник В тесном доме у реки. Говорливый, бородатый, По прославленным лесам Он ходил как соглядатай, Где пройдет — не вспомнит сам. От него зверью не скрыться. Чутко ловит каждый звук, Знает он, где лось таится, Где живет язвец-барсук, Где шипят лесные гады, Где колдуют валуны, И приманки, и привады, И приметы старины. Каждый день недаром прожит, По-особому хорош. То, что видит, в сказку вложит, В сказке правда, а не ложь. Про корабль, в пути текущий С озорной командой пьющей, Про укрытую в холстинку Свинку — золоту щетинку, Про скатерку-хлебосолку И про раненую елку, Из которой хлещет кровь, Про Кащееву любовь. Умер он, а сказка бродит, Умер он, а нам не счесть, Сколько россказней в народе О его скитаньях есть… Многим в жизни я обязан Озорным его рассказам, Побасёнкам и старинным Богатырщинам былинным. 1946