Стихотворения и поэмы

37. «Земля и небо страшно разны…»

Земля и небо страшно разны, Лежу на дряхлом блиндаже, Вот в стройность мыслей безобразно Ворвались строфы Беранже. Мне книга не прикажет грезить — Я слишком густо загорел, Я слишком мысли ожелезил, Я слишком в этом преуспел. И, может быть, уже возмездье На полдороге, как заря. Шрапнели черные созвездья Ударят в спину дикаря. 1916 или 1917

38. «Трубачами вымерших атак…»

Трубачами вымерших атак Трубят ветры грозные сигналы, И в полях, я чую через мрак, Лошадей убитых закачало. Вновь дорога — рыжая петля, И звезда — как глаз противогаза. Распласталась чуждая земля, Расстелилась пестрой, как проказа. Я забыл, зачем железный зов Жалобно визжал в многообразье. Вязы придорожных берегов Плачут грязью. 1916 или 1917

39. «Я забыт в этом мире покоем…»

Я забыт в этом мире покоем, Многооким хромым стариком; Никогда не молюсь перед боем, Не прошу ни о чем, ни о ком. И когда загорится граната Над кудрями зелеными рощ, Принимаю страданье, как брата, Что от голода долгого тощ. Только я ожидаю восхода Необычного солнца, когда На кровавые нивы и воды Лягут мирные тени труда. 1916 или 1917

ОРДА 1919–1921

…Когда возникнул мир цветущий Из равновесья диких сил… Баратынский

40. «Праздничный, веселый, бесноватый…»

Праздничный, веселый, бесноватый, С марсианской жаждою творить, Вижу я, что небо небогато, Но про землю стоит говорить. Даже породниться с нею стоит, Снова глину замешать огнем, Каждое желание простое Освятить неповторимым днем. Так живу, а если жить устану, И запросится душа в траву, И глаза, не видя, в небо взглянут, — Адвокатов рыжих позову. Пусть найдут в законах трибуналов Те параграфы и те года, Что в земной дороге растоптала Дней моих разгульная орда. 1920

41. «Огонь, веревка, пуля и топор…»

Огонь, веревка, пуля и топор, Как слуги, кланялись и шли за нами, И в каждой капле спал потоп, Сквозь малый камень прорастали горы, И в прутике, раздавленном ногою, Шумели чернорукие леса. Неправда с нами ела и пила, Колокола гудели по привычке, Монеты вес утратили и звон, И дети не пугались мертвецов… Тогда впервые выучились мы Словам прекрасным, горьким и жестоким. 1921

42. «Над зеленою гимнастеркой…»

Над зеленою гимнастеркой Черных пуговиц литые львы, Трубка, выжженная махоркой, И глаза стальной синевы. Он расскажет своей невесте О забавной, живой игре, Как громил он дома предместий С бронепоездных батарей. Как пленительные полячки Присылали письма ему, Как вагоны и водокачки Умирали в красном дыму. Как прожектор играл штыками, На разбитых рельсах звеня, Как бежал он три дня полями И лесами — четыре дня. Лишь глазами девушка скажет, Кто ей ближе, чем друг и брат, — Даже радость и гордость даже Нынче громко не говорят. 1921

43. «Мы разучились нищим подавать…»

Мы разучились нищим подавать, Дышать над морем высотой соленой, Встречать зарю и в лавках покупать За медный мусор — золото лимонов. Случайно к нам заходят корабли, И рельсы груз проносят по привычке; Пересчитай людей моей земли — И сколько мертвых встанет в перекличке. Но всем торжественно пренебрежем. Нож сломанный в работе не годится, Но этим черным, сломанным ножом Разрезаны бессмертные страницы. Ноябрь 1921

44. ДЕЗЕРТИР

С. Колбасьеву

Часовой усталый уснул, Проснулся, видит: в траве В крови весь караул Лежит голова к голове. У каждого семья и дом, Становись под пули, солдат, А ветер зовет: уйдем, А леса за рекой стоят. И ушел солдат, но в полку Тысяча ушей и глаз, На бумаге печать в уголку, Над печатью — штамп и приказ. И сказал женщине суд: «Твой муж — трус и беглец, И твоих коров уведут, И зарежут твоих овец». А солдату снилась жена, И солдат был сну не рад, Но подумал: она одна, И вспомнил, что он — солдат. И пришел домой, как есть, И сказал: «Отдайте коров И овец иль овечью шерсть, Я знаю всё и готов». Хлеб, два куска Сахарного леденца, А вечером сверх пайка Шесть золотников свинца. 6 ноября 1921

45. «Посмотри на ненужные доски»

Посмотри на ненужные доски — Это кони разбили станки. Слышишь свист, удаленный и плоский? Это в море ушли миноноски Из заваленной льдами реки. Что же, я не моряк и не конник, Спать без просыпа? Книгу читать? Сыпать зерна на подоконник? А! я вовсе не птичий поклонник, Да и книга нужна мне не та… Жизнь учила веслом и винтовкой, Крепким ветром, по плечам моим Узловатой хлестала веревкой, Чтобы стал я спокойным и ловким, Как железные гвозди, простым. Вот и верю я палубе шаткой, И гусарским, упругим коням, И случайной походной палатке, И любви расточительно-краткой, Той, которую выдумал сам. Между 1917 и 1920

46. «Хотел я ветер ранить колуном»

Хотел я ветер ранить колуном, Но промахнулся и разбил полено, Оно лежало, теплое, у ног, Как спящий, наигравшийся ребенок. Молчали стены, трубы не дымили, У ног лежало дерево и стыло. И я увидел, как оно росло. Зеленое, кудрявое, как мальчик, И слаще молока дожди поили Его бесчисленные губы. Пальцы Играли с ветром, с птицами. Земля Пушистее ковра под ним лежала. Не я его убил, не я пришел Над ним ругаться, ослепить и бросить Кусками белыми в холодный ящик. Сегодня я огнем его омою, Чтоб руки греть над трупом и смеяться С высокой девушкой, что — больно думать — Зеленой тоже свежестью полна. 1919

47. ЗАСУХА

В душном пепле падал на страну Лунного осколок изумруда, Шел и ширился подземный гул, И никто до света не уснул. Он пришел — я не спросил откуда, Я уж знал — и руку протянул. На ладонь своей рукой лохматой, Точкою на вязь ладонных строк, Положил сухой, продолговатый, Невысокий черный уголек. «Здесь, — сказал он, — всё — земля и небо, Дети, пашни, птицы и стада, Край мой — уголь, мертвая вода И молчанье, где я только не был, На, возьми, запомни навсегда!» Подо мной с ума сходили кони. Знал я холод, красный след погони, Голос пули, шелесты петли… Но сейчас, сейчас я только понял, Что вот этот холмик на ладони Тяжелей всех тяжестей земли. 1921