Стихотворения и поэмы

114–116. ВОСПОМИНАНИЯ

1. ОСЕНЬ В ЛАТВИИ 1917 ГОДА

Костры — лугам, костры как дар От пламени огней, Душа дорог больших горда, Когда любезны с ней. Входила осень не простая В каштанов шум и медь — От синих кленов до куста, Забывшего сгореть. Мы с нею шли в огне ракит, Цвели, как лист цветет, — Был ветер теплый вдоль реки Вдруг над водой простерт. С каких имен, с каких умов На память списан путь? Тенистый Венден, брат холмов, Просил нас отдохнуть. Он — мельник — нам вино разлил, Мы пили, я сказал: «Мы пьем не за твои кули, Не за твои глаза. За тех, что звездами пройдут От сердца до виска, За красный клен, за юный дуб, За свежесть — наш стакан». За пылью пали звон и лай, С листвой смешало дом, Махала осень у седла Погожим рукавом. А там, где, выбежав из нор, Сам ветер путь учил,— Вечерний Венден строил ночь И путал кирпичи. 1923

2. ВОСПОМИНАНИЕ О ВОЙНЕ (1915–1917)

Быть у войны в плену, Как знамя, взять кочевье, — Двуглавый сон, людей согнув, Зажег их, как деревья. Казачьим гривам дал висеть Над сбитыми овсами, Повел кривую карусель Слепых коней и всадников. То молодость пела и шла на убой, Гремела и падала с песней рябой О маршевых братьях, о маршевых, Иззубренных ветрами лицах, Когда уют домашний Стал пестрой небылицей. Конь, усмехаясь на забаву, Топтал простор зеленый, Орудий огненное право Передо мной ломило клены. Колодцы, города, пути, Как дым, летели кувырком, Войну, как поле, перейти Мне показалося легко. То молодость, повод сжав, Кружила вдосталь шашкой, Но соль в немецких блиндажах Была не слаще нашей. Такая ж, как наша, колючка у волчьих Убежищ кусала отряды, Такой же сутулый и рваный рабочий Упорно глядел и, вспотев, Оттачивал смерть по наряду… Свинцовый лак ногтей Распластанного «таубе» Плыл братом истребителя, Вспорхнувшего над Бугом, Как дикий воробей, Но с русским глазом смуглым, И рваных блесков острие Гасили в ножнах часовые, — Здесь молодость взяла свое, Над этим сходством круглым Задумавшись впервые. По-новому с разгона Запела в залпах высота, За вас, расстрелянные клены, — Смирись, расстрелянный устав! — Вонзили в землю батальоны Им опостылевшую сталь. Империя не верила, И падала империя, Последней пеной меряя Встающей силы берег. Косились кони на копье, Сверкавшее лукаво, То молодость взяла свое, Свергая сон двуглавый. 1924

3. ЛЬВУ ЛУНЦУ

Улица, май; по ночному закону Луна сторожит по часам Отсыревшую медь бородавок балконных, Тупые, как жесть, небеса. Катается, обратным светом Заряжена во сне, Какая-то постылая планета, А друга рядом нет. Он между западных людей Гостит, друзей забросив, Он выбрал город на воде, Где чайки над тучей отбросов. Кожа, нефть и ворвань Над Эльбой запахи льют, Надолго поселился он, Найдя себе уют. Заносит море в город тот Бутылки, птиц убитых И шелуху гнилых пород От островов размытых. Заносит море шум богатый, Но друг от шума в стороне, Тиха его комната, но сыровата. И воздуха мало в ней. Исчезни, луна! Чтобы ночь растаяла, Чтоб в сердце вбежали годы, Когда мы блуждали веселой стаей, Не зная, где встретится отдых. Не на случайный час, Но, пущенный с уменьем, Кружился в головах у нас Волчок воображенья. Когда нам говорили: «Вот, Смотрите: вьется птица»,— Нам было ясно: время врет, Лишь клюв и перья выдает За целую синицу. Мы сами строили синиц В запальчивости нашей — До сих пор живут они, Крылами в драках машут. Так это было, далекий друг, Нам ли бояться в старость врасти, Когда еще живы моря вокруг, Моря нашей собственной молодости. Теперь я спокоен, как якорь, Что работал много годов, Что пережил мир двояко: И над и под водой. А много воды и хмури Излечивает от дури. Вот я выдал себя с головой, Но как переслать посланье, Минуя многодорожье? А! Я забыл, что город твой — Город приморский тоже. В черной бутылке письмо обретет Верный приют — в воду Бросаю почту простую. Море тебя найдет, Море не забастует. Вот она кружится, бутыль, Мне головой качая. Все мы уйдем в водяную пыль, На черта ли нам отчаянье? Пусть к Южному полюсу шел Шекльтон, А Северный взял Амундсен. При чем расстоянья — союз заключен На жизнь, на смерть, на сон! 1925

ЮРГА 1926–1930

И — по коням… И странным аллюром, Той юргой, что мила скакунам, Вкось по дюнам, по глинам, по бурым Саксаулам, солончакам…

117. ВОРОТА ГАУДАНА

Если б был азиатом я, шел из Мешхеда, Из Келата на север бежал От смертельных хозяев, от рабства, от бреда Нищеты, от кнута, от ножа, — Гауданским воротам, как лучшему дару, Поклонился б. Как знамя в бою,— Ведь они чайрикеру, рабу, чарводару Говорят: «Здесь Советский Союз». Гаудан — это петли дороги змеистой, Перемытые нашей волной, Гаудан — это окрик и выстрел Над враждебных хребтов тишиной, Гаудан — это первый сигнал коммуниста Под ирано-индийской стеной. Там врезаются люди простые, как пилы, В те дела, что совсем не просты, День и ночь закаляют себя старожилы, Проверяют себя, как посты. От подковы коня до квитанций Госторга Смотрит всё боевым ремеслом, Здесь глаза выражают вершину восторга Только тенью улыбки — и всё. Если б щели в горах повели разговоры, Если б ночи умели писать, Мы имели б рассказов невиданных ворох, На котором сегодня молчанья печать. Так заботой полны пограничные соты. Мне однажды пришло на заре, Что как братья пройдут в Гаудана ворота Люди с дальних индийских морей. 1930

118. ЛЮДИ ШИРАМА

Ананасы и тигры, султаны в кирасе, Ожерелья из трупов, дворцы миража,— Это ты наплодила нам басен — Кабинетная выдумка, дохлая ржа. Нет в пустыне такого Востока, И не стоишь ты, как ни ворчи, Полотняных сапог Куперштока И Гуссейнова желтой камчи. Эти люди с колодца Ширама, Из ревкома советских песков, Обыденностью самой упрямой, Самой хмурой и доблестной самой Опаленные до висков. Вручено им барханное логово, Многодушье зверей и бродяг, Неизбежность, безжалостность многого — Всё, о чем скотоводы гудят. И когда они так, молодцами, Прилетят в Ак-Тере как гонцы — Это значит, что снова с концами Сведены бытовые концы. Это значит — в песчаном корыте, От шалашной норы до норы, Чабаны-пастухи не в обиде И чолуки-подпаски бодры. Что сучи-водоливы довольны — Значит, выхвачен отдыха клок, Можно легкой камчою привольно Пыль сбивать с полотняных сапог. Пить чаи, развалясь осторожно, Так, чтоб маузер лег не под бок, Чтоб луна завертела безбожно Самой длинной беседы клубок… И — по коням… И странным аллюром, Той юргой, что мила скакунам, Вкось по дюнам, по глинам, по бурым Саксаулам, солончакам… Чтобы пафосом вечной заботы, Через грязь, лихорадку, цингу, Раскачать этих юрт переплеты, Этих нищих, что мрут на бегу. Позабыть о себе и за них побороться, Дней кочевья принять без числа — И в бессонную ночь на иссохшем колодце Заметить вдруг, что молодость прошла. 1930

119. ВЕСНА В ДЕЙНАУ, ИЛИ НОЧНАЯ ПАХОТА ТРАКТОРАМИ «ВАЛЛИС»

Дыханье слышу «валлисов»-машин, Как запертых драконов беспокойство, Дурацкое, скажу, землеустройство От древности досталось им в почин. Поля величиной с кошму. Канавы, стены, ямы, стены, ямы… Но времени задания упрямы — И «валлисы» прокатывают тьму. Они жужжат, бормочут, невесомы, Невидимы за переплетом рощ, Чужою, нехозяйственной истомой Их окружает дьявольская ночь Забытых мест и черных суеверий, Трахомных глаз, проклятий за углом. Встает луна — ложится тень у двери, Дверь отошла — машина входит в дом. Распахнут двор. Он байский, крепколобый (Вкушали плов, меняли скот, рабынь), И трактор встал своей стальной утробой, Как некий слон, среди чарджуйских дынь. В пустыне бай, а может, и подале, И вместо всей халатной толчеи Три выдвиженца спорят в гулком зале, И Азия внимает молча им. Джида цветет, бумаги всех оказий Пропитаны тем запахом живым, Животным, душным, стойким в каждой фразе, И каждый жест в него упал, как в дым… И в том дыму вся тракторная база Свергает власть оскаленных пустынь. Шипит земля, и, словно два алмаза, Два фонаря глядят через кусты. 1930

120. ИСКАТЕЛИ ВОДЫ

Кую-Уста зовут того, кто может Своим чутьем найти воды исток. Сочти морщины на верблюжьей коже, Пересчитай по зернышку песок — Тогда поймешь того туркмена дело, Когда, от напряженья постарев, Он говорит: «Колодец ройте смело, Я сквозь песок узнал воды напев». Но он кустарь, он только приключенец, Он шифровальщик скромненьких депеш, В нем плана нет, он — как волны свеченье, И в нем дикарь еще отменно свеж. Его вода равна четверостишью, Пустыне ж нужны эпосы воды, — Он как бархан, он времени не слышит, Он заметает времени следы. Но есть вода Келифского Узбоя, — Но чья вода? Победы иль Беды? И там глядят в ее лицо рябое Глаза иных искателей воды. Они хотят вести ее далеко — Через Мургаб, к Теджену, — оросить Все те пески, похожие на локоть, Который нужно всё же укусить. Они правы, они от злости пьяны, Они упрямы: должно рисковать — Невероятным водяным тараном Пробить пески, пустыню расковать. Им снятся сбросы, полчища рабочих И хлопок — да, десятки тысяч га: Их в руку сон — земля победы хочет, Она зовет на общего врага. Кую-Уста глядит на инженера С большой усмешкой, скрытой кое-как. Тот говорит: «Ты думаешь, химера? А это, брат, вполне возможный факт! Твои колодцы, что же, это крохи… А мы Узбой наполним наконец…» Они стоят сейчас, как две эпохи, Но победит великих вод ловец! 1930

121. УЩЕЛЬЕ АЙ-ДЭРЭ

В. Луговскому

Ты проедешь Сумбар, И в полуночный пар Ты минуешь рудник Арпаклен И пройдешь по хребту Через всю высоту, Сквозь луга и сквозь каменный плен, Где, как мертвый пастух, Громоздится уступ, Словно овцы — кусты по горе, Пусти шагом коня В жар зеленого дня: То ущелье зовут Ай-Дэрэ. Травы — брата родней, В темножильях камней Родников отчеканена дрожь. Лучше рощ, гибче вод, Драгоценней пород Ты в Туркмении, верь, не найдешь. Никого не предашь, Ты останешься наш, Но вдохни этот воздух, какой он! Ты отрады такой Не встречал под рукой, Ты такого не ведал покоя. На большие года Будет память горда. Будет сердце — как конь на заре, А в томительный час Повторишь ты не раз: То ущелье зовут Ай-Дэрэ. 1930

122. ПОДРАЖАНИЕ ТУРКМЕНСКОМУ

Мы с гор пришли сегодня днем, Куда мы идем — не гадай. Усмирись, расступись пред конем — Дорогу дай, Гюрген, дорогу дай! Пришли мы к воде, и она шумит, Прогони ее с глаз, измени ее вид, Убери свою воду из-под копыт. Дорогу дай, Гюрген, дорогу дай! Не то мы истоки твои убьем, Мы высушим ложе твое огнем, Ты покажешь все камни на дне своем, — Дорогу дай, Гюрген, дорогу дай! Мы закроем ущелья, и ты умрешь, И умрет с тобой воды твоей дрожь — Тогда для коней будет путь хорош,— Дорогу дай, Гюрген, дорогу дай! Пожалей своих птиц на своих отмелях, Людей, что питают тобой поля, Всё равно мы пройдем тебя, сердца веселя, — Дорогу дай, Гюрген, дорогу дай! 1930

123. СТАРЫЙ КОВЕР

Читай ковер: верблюжьих ног тростины, Печальных юрт печати и набег, Как будто видишь всадников пустыни И шашки их в таинственной резьбе. Прими ковер за песню, и тотчас же Густая шерсть тягуче зазвенит, И нить шелков струной скользнувшей ляжет, Как бубенец, скользнувший вдоль ступни. Но разгадай весь заговор узора, Расшитых рифм кочевничью кайму, Игру метафор, быструю, как порох,— Закон стиха совсем не чужд ему. Но мастер скуп, он бережет сравненья, Он явно болен страхом пустоты, И этот стих без воздуха, без тени Он залил жаром ярким и густым. Он повторился в собственном размахе, Ковру Теке он ямбы подарил, В узоры Мерва бросил амфибрахий, Кизыл-Аяк хореем населил. Так он играл в своем пастушьем платье Огнем и шерстью, битвой ремесла, И зарево тех красочных объятий Душа ковра пожаром донесла. 1930

124. АМУДАРЬЯ (Завернувшиеся в плащи)

Мы плыли, плыли, плыли, Мы пели песни басом Сожженными устами. Уж каюкчи шестами, Саженными шестами Устали опираться, — Потея час за часом. Мы груз кооперации Везли до Ходжам-Баса. Везли мы до Бешира груз: Консервы, стекла, мыло, Соль, рис, спички. Заря нам жгла свой красный куст, И нам луна светила. К Беширу буря подошла В полночной перекличке, К спокойным нашим снам И, презирая наши сны И наш товар по сторонам, Она, как шило из мешка, Ударила по нас. Палатка рухнула, свист Пошел по нашим ящикам, Как будто рылись там кроты, Сойдя с ума от темноты. О буря, буря, — сволочь ты! Мы довезем стекло, и рис, И соль, и рис заказчикам. Мы завернулись все в плащи, Давясь сырым песком; Сложив из ящиков карниз Стеклом наверх и мылом вниз, Нырнули в пухлый шум. Чего же ты смотрел, ревком Пустынных Каракум? Мы завернулись все в плащи, И, подобрав плащей концы, Давясь сырым песком, Мы, как верблюды, полегли, А наши курицы вели (До плова было далеко) Себя как храбрецы. Мы завернулись все в плащи, Плевали мы на бури, А утром — только не ропщи, — Мы утром курам, как картечь, Отсекли головы до плеч И пух пустили курий. Так, завернувшись все в плащи, Мы сдали груз в Бешире, Консервы, стекла, мыло, Соль, рис, спички, Мы сдали груз в Бешире. Мы плыли, плыли всё вперед Сквозь перекаты всех пород, Сквозь мели в желтом жире, И мы смеялись: «Вот поход!» Такой речонки поищи — Единственная в мире. 1930