Стихотворения и поэмы

ПОИСКИ ГЕРОЯ 1923–1926

81–84. СЕВЕР

1. В КАРЕЛИИ

На дне корзины, выстеленной мохом, Не так яснеет щучья чешуя, Как озеро, серебряным горохом Вскипающее рьяно по краям. Иду за ним. Подъем оброс Лесной глухой породой, Поверх подъема лег погост — Карелов мертвых отдых. Выходит пастор — углублен и сух, Выносят гроб, по вереску шурша, Морщинятся высокие старухи, Слезая с таратаек не спеша. Ну разве так работника хоронят, Под шамканье, под ветхие слова? Зарытая в молитвенной попоне, Старушечья мерцает голова. Я ухожу. Мне не по нраву это, Трущоба крика просит, Я не хочу прослыть немым Над озером, перед толпою сосен, Вздымающих зеленые умы. Сквозь черноту, черемухины скаты, Замытые, слепые поколенья Я вызываю старого собрата. За мною глушь горланит: «Вейнемейнен!» Игрок в слова! Твоя страна Суоми Гранитным пауком оплетена, Она без языка сегодня, Вейнемейнен, Твоя, старик, страна. Игрок в людей! Твоя страна Суоми Угрюмою щетиной поросла. Она с веревкою на шее, Вейнемейнен, У ног хозяйского стола. В Суоми нет игры. Паучье Гнездовье стены замело, Пой, Вейнемейнен, ты ведь знаешь лучше, В чем яростное песен ремесло, Как нужно песен узел завязать И распустить, соединяя снова. Я здесь затем, чтоб посмотреть в глаза Трущобам, требующим слова. Разведчик я. Лишь нагибаю ветки, Стволы рубцую знаками разведки, Веду тропу, неутомим, Чтобы товарищ меткий Воспользовался опытом моим. А что подчас шагаю я неслышно, Что знаки непонятны иногда И что мою тропу находят лишней — Так, Вейнемейнен, это не беда. <1925>

2. ЛАДОГА

Заря утра обводит леса плечи, Мы глушью сыты до краев, Закат сыграл свои сигналы, вечер — Всё та же глушь поверх голов. Так день изо дня среди озера пашен Лишь парус рыбачий маячит Да конь полудикий стоит ошарашен, Подброшен холмами, как мяч. Да с ужасом видит болотный народ, Как озеро входит в собранье болот, И требует власти, и душит Раздетый кустарник, и сосны кладет, Запенясь от ярости тут же. На крышах поселка курчавится дым, Рыбак распахнул нам бревенчатый дом, И дом, зачарованный скрипом воды, Качался каждым бревном. Качался сетей порыжелый навес, Далеко лишь в озере где-то Высокая сойма у самых небес Стремилась, омытая светом. Был к озеру сон полуночный причален, Лишь сосен вздымались ряды, Да, цепью бряцая, собака кричала, Пугаясь пустынной воды. 1926

3. ФИНСКИЙ ПРАЗДНИК

Медной рябиной осыпан гравий, Праздничный люд шуршит, разодет. Солнце — вверху, внизу — Хэпо-Ярви, Может быть, Хэпо, а может, и нет. Пепельный финн в потертой кепке, Древнебородый, и тот посвежел, Место расчищено, ноги крепки. Все приготовлены рты уже. Медленной песни заныла нота, Странствуя, гнется, странно темна, Гнется и тянется без поворота… Из неподвижных рядов короткой Походкой выходят он и она. Желтее желтка ее платок, Синьки синее его жилет, Четыре каблука черных сапог Тупо стучат: туле-н! туле-т! Он пояс цветной рукой обводит. Угрюмо и молча, шагом одним Обходят площадку, вновь обходят И снова в обход идут они. Стучат без улыбки на месте потом. Странствует песня, гнетет и гнетет, И дымнобородый с пепельным ртом Сквозь желтые зубы нить ведет. Упрямо и медленно ноги идут, А звук на губах всё один, один — Как будто полки пауков прядут Струну, ледянее льдин… Но вертятся вдруг каблуки. Жесток Их стук тупой: туле-н! туле-т! И желтой пеной горит платок, И синим огнем пылит жилет. Рябины ветви, как рога, Летят на них, и сразу В глазах косых — Алтай, снега, Змеиные искры Азии. Рябины красные рога Их тусклый танец сторожит, — Желтым огнем полыхает тайга, Синей пылью пылят ножи. Проходит тысяча темных лет, И медленно снова: туле-н! туле-т! Обходят опять неизменно и кротко, Обходят площадку… Черной чечеткой Оборвана песни нить… Танцоры буксуют. Походкой короткой Идут под рябину они. С достоинством он на скамейку садится, С цветного пояса руку берет, Угрюмо и жестко целует девицу… И праздник над ними шуршит и толпится, А пепельный финн вытирает пот. 1926

4. БОЛОТНЫЙ ЛЕС

Лес переполнен духотой, Храпят седые валуны, Хрустят хвощи да плауны Своей зеленой темнотой. Но сладковато вьется жуть, Когда шагнешь и, точно мыло, Болото вспенишь, ноги в муть Уходят, чавкая постыло. И холод бьется под ногой, А сверху над моим кочевьем Висят мякиною рябой От жара тусклые деревья. Но я на слух, я наизусть Учу на ощупь леса кручи, Чтоб эту дичь и этот хруст Одеть одеждою гремучей. И я сегодня рад как раз Пути по дебрям простодушным, Где костяники красный глаз, Окостеневший равнодушно, Глядит в лесную кутерьму На разноцветное господство, Где я когда-нибудь пойму Его скупое превосходство. 1926

85–94. ИСТОРИИ

1. ГУЛЛИВЕР ИГРАЕТ В КАРТЫ

В глазах Гулливера азарта нагар, Коньяка и сигар лиловые путы,— В ручонки зажав коллекции карт, Сидят перед ним лилипуты. Пока банкомет разевает зев, Крапленой колодой сгибая тело, Вершковые люди, манжеты надев, Воруют из банка мелочь. Зависть колет их поясницы, Но счастьем Гулливер увенчан — В кармане, прически помяв, толпится Десяток выигранных женщин. Что с ними делать, если у каждой Тело — как пуха комок, А в выигранном доме нет комнаты даже Такой, чтобы вбросить сапог? Тут счастье с колоды снимает кулак, Оскал Гулливера, синея, худеет, Лакеи в бокалы качают коньяк, На лифтах лакеи вздымают индеек. Досадой наполнив жилы круто, Он — гордый — щелкает бранью гостей, Но дом отбегает назад к лилипутам, От женщин карман пустеет. Тогда, осатанев от винного пыла, Сдувая азарта лиловый нагар, Встает, занося под небо затылок; «Опять плутовать, мелюзга!» И, плюнув на стол, где угрюмо толпятся Дрянной, мелконогой земли шулера, Шагнув через город, уходит шататься, Чтоб завтра вернуться и вновь проиграть. <1926>

2. НОЧЬ ПРЕЗИДЕНТА

Не грогом горячим, но жиденьким пивом, Луны подкисающей пеной Обрызган Таллин, покоит обрывы Баронских домов неизменных. Спят воры и вороны — стражники тут же Замки проверяют во мраке. И в теплой постели, как в бархатной луже, Спит цезарь Эстонии — Аккель. Не звезды, а доллары льют небеса, Картофеля преют громады на складе, Покорней турнепса эстонцы, он сам Богатые лысины ласково гладит. Как тихи семейные ночи Эстонии, Проснулся, и в спальне — покой огорода, Но гулко у дома растут спросонья Шаги неизвестной породы. И к дому спешит небывалый народ, Одетый не для парада, И громко поет дверной переплет Под теплыми лбами прикладов. Не всё ли равно — в сиянье ль, во мраке ль — Приветствовать край родной? Так выйди ж к этой Эстонии, Аккель, Раскланяйся с ней заодно. На бочку — цилиндр, — но Аккель, икая, Дверями расхлопался выше и выше, И двери двоятся, и туфли спадают, Как скаты старинной крыши. В нетопленных стенах декабрьский режим Не хуже республики колет, — Но Аккель вбегает в чердачный зажим, Как римлянин — в Капитолий. Другая Эстония в утреннем мраке Пришла — шершавая, — та, Та самая, что загнала тебя, Аккель, Под крышу, на старый верстак. Пусть Таллин стучит в глухом промежутке Сухою стрельбой одиночек. Недаром гранаты, как черные утки, Ныряют и рвутся на клочья. Слабеет иль крепнет борьбы чехарда, Но цезарь дрожит откровенно, Порой ему кажется мирный чердак Утесом Святой Елены. Но вот тишина, точно жидкое пиво, Шипит, пригорев на огне, И Аккель — подмерзшая синяя слива — Маячит в чердачном окне. И видит: опять у камней на ладони, Сжимая тюремный кулак, Проходит, как лаком облитый, Лайдонер Со сворой вспотевших собак. И свора играет, и Аккель, рыдая, Зовет ее стуком руки, И доги, маститые морды вздымая, Слюняво трясут языки. <1926>

3. ТИШИНА

Раз перед ночью, часом осенним, Стоял я на горном валу — Как на ладони лежала Армения От Гокчи до Камарлу. С запада пыль, тут ни при чем Природа: между амбаров То молокане дерут кирпичом Сотни своих самоваров. Тут отношенье в тиши и глуши Особое к чаю имелось, Ибо вся крепость сектантской души Без крепкого чая — не крепость. А на востоке мычанье стоит, Встали стада великие — Езидов стада это, всякий езид Дьявола чтит, как владыку. Рядом шатер со звездою простерт, Загса шатер основался — Так втихомолку здесь дьявол живет Через дорогу от Маркса. С юга и с севера дымок пошел, Горбится, словно кусты,— Это идет из армянских сел Горький дымок нищеты. Лишь кое-где он, а вот и совсем Нет ничего — одна Желтая горбь, и во всей красе — Теплая тишина. Точно осыпалось небо вниз, Скалы же газообразными Стали — коричневый их карниз Светится вдруг по-разному. Не разобрать, где и когда С небом земля встречается, — То ли ручей, то ли звезда, Переливаясь, качается. Тихо… Ни ветер, ни зверь не шуршит, Бродят вечерние кручи Шагом янтарным; сверху вершин Пылает пропасть летучая. Дикою шалью лежит земля, Днем далеко невзрачная — Как прислонились вдали тополя, Так и стоят прозрачными. Камни плавают, точно огни, По тишине вразвалку, Но провожатый мой — армянин — С треском роняет палку. «Вот непроворная груда». Спрашиваю: «Старина, Тишь-то какая, откуда Такая здесь тишина?» Он наклоняется: «Камня горсть Видишь? Это аула кость. Татарские души дышали Разбоем, дорогой, При них ступать не решались Сюда ни одной ногой. Аул шумел погоней, Пальба по ним, по нас, — Уехали все — ты понял? — Оттуда и тишина…» …Так, принимая за водку ром, Мы столковались. К чему спор? С этим драконьим юмором Вошел я в столицу гор. В садах неизбежных, когда луной Был город набело выкрашен, Я виноградной дышал тишиной — Не той, что указана выше. Ну просто вино курчавится В стаканах, а фрукты пестрые, Сидела с нами красавица, Кусала пушок абрикоса. Глаза ее в синем клекоте Были влажны, длинны, ласковы, Ресницы, брови, ногти Покрыты персидскою краской. Я всё рассказал ей — она Глазами играла с уменьем, И тут наступила еще тишина — По счету третья — в Армении. 1925

4–5. АМЕРИКА

I. «Атлантический вал предо мной не кипел…»

Атлантический вал предо мной не кипел, Не ступала по стритам Нью-Йорка нога, Не была мне минута, как сон, дорога Форда в молчанием сжатой толпе. Однако я вижу отсюда прямо Летучий бег колыбели машин — От легкой цепочки винтов и рамок До теплого шороха первых шин. По всем потолкам машины развесил Хозяин, и путь их, как скука, желт, — И нет человека, растущего весело, И есть человек — рычаг и болт. Щеки синеют, сердце свяло, Прочти его стук багровый, Годами тянется жвачка металла, И вот человек изжеван. Монеты тускнеют в кармане порой, Но где ж человечья радость? Он скорость родил, а раздавлен горой, Горой стоячей усталости. Сметет его в яму безжалостный шквал Бессилья, нужды, обмана, Чтоб жадный банкир на костях пировал, Как спрут высасывал страны. Нет, к этой Америке я не приду, Другой я связан судьбой, Мы смело идем от труда к труду, Растет наших лет прибой. Чтоб, жизнью сжигая великую муть, Работой смывая плесень, Могли мы громадной грудью вздохнуть, Простор за простором взвесить.

II. «Если руки стали суше корки…»

Если руки стали суше корки, Кто кричит о бунте? В золотые челюсти Нью-Йорка Камнем плюньте. Сытым псам — броневикам Бродвея Только ль ропот? Может быть, их ребра подогреют Рудокопы? Или, может, так к лицу им Небоскребов стены, Стены вам фокстрот станцуют, Джентльмены? О, о стойку стойкий доллар Разменяв на пули, Пчел обратно, к черту голых, За работу — в ульи… От берега к берегу В надокеанскую синь — Прочная ночь Америки, Черная ночь Америки, Точная ночь висит. О, если б над нею Из тысячи тел, Как прерия взвеян, Ропот взлетел, Руками погони Ломая межи, В небо, в бетон и В расплеснутый джин О, если б спеть им Слов наших сто, О, если б — пусть ветер Ответит на то. Нечаянным заревом вызвездив высь, Прочная ночь Америки, Черная ночь Америки, Точная ночь висит. Но час придет — пора ему, Пора прийти рассвету — Растопит солнце эту тьму, Сломает прочность эту! 1923

6. ИЗБИЕНИЕ ТРУТНЕЙ

Растолкав рабочих пчел, Трутень толстый латы чешет, Он похвалу себе прочел В глазах друзей, и он утешен. Он входит в улей, словно князь, Сбивает с места часовых, За ним друзья идут, теснясь, По коридорам кладовых. Они, в медовые чаны По шею голову вонзив, Стоять и жрать обречены — Желтее ржи, жирнее слив. Раздувшись медом и шурша, Пируя, как обжоры, Вечерним воздухом дышать Выходят на просторы. И вот, соединенный хмуро, Рой голосует: трутней прочь. Варфоломеевское утро Князей роскошных гонит в ночь, И вертышом и вперекат Бежит вельможный трутень, И колют вышитый халат Повсюду смерти прутья. Бочонком на спину упав, Вздыхает, брошен тяжело, И шлема толстого колпак Мешает выправить крыло. Пощады просит князь князей, Разбит и обнажен, Он пахнет нежно, как шалфей, — Навозом станет он. В неповторимом вихре тел Заверчены улья ходы, Лишь очень ловкий улетел В среброволосые сады. Он там блуждает, и живет, И вспоминает меда чан, Припоминает запах сот, Крылом от холода звуча. Высится улей — стозвонная клеть — Родина, роскошь и радость тут, Но стоит трутню подлететь — Его насмешками клюют. Тогда он закричит: «Добей!» И упадет, плечом назад, — И в травах робкий воробей Его ударит между лат. <1926>

7. ИНДИЙСКИЙ СОН

Мне снилось, что в город вхожу я чудной, Который по запаху найден мной. Козлом воняет рыжий базар, Как птичий помет, суховат он. Дымит и чадит предо мной Амритсар, Индийской равнины глашатай. Во сне поневоле замедлишь шаг; Сквозь грязную, рваных теней, бирюзу На площади Джалиэвала-Баг Пятно за пятном, густея, ползут. Помню, в расстрелянный день января Подобные пятна густели не зря. Индусам попался такой же косарь, Косивший людей, не целясь, Но здесь обернулся Девятый январь Тринадцатым днем апреля [44] . Во сне поневоле взметнешься назад. Козлом нестерпимо воняет базар, За прялкой мудрец, потупив глаза, Не видит, что время стремится вперед И давится злостью равнинный народ. Певец усыпляет стихами базар, Заливаясь о древности рас. И стелется с крепости Гавинда Гар Генеральский тигровый бас. Дежурный британец хохочет так, Что лошади роют песок на плацу, А в трубке подпрыгивает табак, Над золотом зубов танцуя. Во сне поневоле сон — поводырь, Насмешка его повсеместна, Струится навстречу сверканье воды И женщина касты известной. Кусает косой непонятного цвета И руки щекочет браслетами. Она смуглолица и сквозь кисею Глядит жестяными глазами, Но вдруг через озеро я узнаю Индусского мальчика Сами. Пусть весь этот город пропахнет козлом, Пусть женщина сонная злится. Но юноша тот мне с детства знаком, Нам нужно повеселиться. Во сне поневоле нет преград — Мы встретились. Вместе сели мы, Но тонкие губы его говорят: «Я только что из тюрьмы… Давно я отвык питаться подачкой, Тиграм ручным разглаживать ворс, Впервые я был посажен за стачку В Company Iron and Steelworks…» [45] Он вырос и острой сиял прямотой, Мне стало от радости тесно, Но женщина встала, горя смуглотой, Как женщина касты известной… Мне снилось, что в город забрел я чудной, Но мало ль чего не бывает со мной! 1926

44

13 апреля 1920 г. английский генерал Дайер в Амритсаре расстрелял две тысячи индусов. Это было «9 января» Индии.

45

Компания сталелитейных и железоделательных заводов (англ.). — Ред.