Стихотворения и поэмы

УКРОЩЕННЫЙ ТЕРЕК, ХРАБРЫЙ ХАДЗИМЕТ, КАМЕННЫЙ ПАТРУЛЬ И НЕПОЧТИТЕЛЬНОЕ ОТНОШЕНИЕ К ДРЕВНОСТИ

Пока я время проводил В тигриных краснобайствах, Дорога лезла впереди По каменным хозяйствам. И вот уж под тучей холщовой, Где беглые сосны висят, Над Терека громом дешевым В аулах пасут поросят. Времен мелеет быстрина, Сокол понял, Терек злится, Что запах шерсти и вина Ценнее недр пороховницы. Анкета горного орла Невелика и неуклюжа, Как горца хлеб и кислый ужин, С былой гордыней пополам. Но было и время такое — Дигорию поднял Такоев [69] . Как бревна в потоке, Губя переправу, Металися белые сабли Направо. Как бревна в потоке Ломают ребро, О горы ломались Пики Шкуро. Но бою и горю Преграда какая? Копытом Дигорию Рвет Бигаев [70] . Обуглись, но выстой — Выхода нет. За кровь керменистов Встает Хадзимет. Черкеска и маузер, Ночь — заодно, Пояс, набитый Громким зерном. В нагорном Ардоне Развьючены кони, В нагорном Ардоне Храпят на попоне. Коня ли, быка ли Возьмут на восходе, В расходе — Бигаев, И мститель — в расходе. Так бились налево, Сверкали направо. Плыви — если нет Сухой переправы. Не правда ли, Симон Такоев, Ведь было же время такое? От Терека тесного До вод горячих Так ли поется песня? Так ли поется песня? Или уже иначе? Или уже иначе? Мотор храпит, дрожа за шины, Как нервны дикие машины… Ущелья виден вход мышиный, Но стой! Гвардейцы здешних мест — Идут сверхсрочные вершины Моим путям наперерез. Из общей джигитовки выпав, Их впереди, как старый бек, В гранитной бурке, пересыпан Почтенным снегом сам Казбек. Его не купишь серебром, Его не переспоришь спором, Я приучен, что с патрулем Документальны разговоры. Влезаю в сумку, достаю Бумагу, где простых Десяток слов, что я стою За ветер, против духоты. А еду к Северу, к себе, Что любопытством путь измерил, Что вот печать, ряд подписей, На случай скрепленных доверьем. Но, не приняв письма разводов, Туманы натянув до щек, Гора молчит, Казбек уходит,— Старик неграмотен еще. Мотор — дикарь, его притом, Как и меня, пути казнят, Писать раздвоенным пером — Нелюбопытная возня. Так выпрямляй его, как ял Прямит корму, — уже о старом, Уже бормочет нам Дарьял С авторитетом дней Тамары. Вот стены рваные, о чем Воды холодное ворчанье, — Не торговаться ж с кирпичом: То был ли замок или баня? Ну ошибемся, так живьем Руин укор переживем. Как в переполненном аду, В ущельях гулы на виду. Последний хруст, последний камень, Кавказ морщинится за нами, Кавказ за нами жмет кулак: То сыплет прошлым, то дождем, То устилает землю тенью, То ледяные шлет огни,— Не так ли или точно так У поэтической родни Эпитет ищет назначенья? Упали горы, посмотри: В иной стране, в другом режиме Встает содружество зари С костром степного старожила.

69

Симон Такоев — один из героев гражданской войны в Осетии.

70

Сосланбек Бигаев — штабс-капитан, был начальником белого карательного отряда, особенно свирепого с «керменистами». Хадзимет Рамонов дал слово, что он убьет Сосланбека Бигаева. И он его убил в селе Ардоне ночью, причем погиб и сам.

КОГДА КОНЧАЮТСЯ ГОРЫ — НАЧИНАЕТСЯ СТЕПЬ, АВТОР СКРОМНО ВПАДАЕТ В ЛИРИКУ

Я взял к вершинам не на выбор Кратчайший путь — хребет седой, Я перечел за глыбой глыбу И бросил, вычитав одно: Внебытовой покой камней Не может снизиться, не вправе, — А я — равнинный мастер, мне Страной заоблачной не править. Вот едем низиной, всё глубже, всё туже Степной ударяет уют, Я вижу, как люди садятся за ужин, В сараях коровы жуют. И свечки наростами жира, Шипя, обрастают пристойно, А я по негнущимся лестницам мира Скитаюсь котом беспокойным, И с мышью вчерашней, и с завтрашней мышью Я в ссоре, и ссора не знает затишья. Смеется осень между зарев: «Послушай, путник, речь мою, Не только я одна базарю, Леса на ветер продаю, Над промотавшимся туманом Имен, обычаев, знамен, Над прогоревшим балаганом Земли встает аукцион. Довольно звезд лелеять ворох На поэтическом шесте, Мы их сравним с желтком, который, Поджарясь, лопнул на плите. Мы прошлому простить не можем, Что жили с ним, его куски Вложили в мозг, впитали в кожу И вот — не подаем руки. Нас утомил размах впустую. Со страстью к юному вину, Как бородавку кочевую, Хотим мы выжечь старину». «Всё так, цветное время года, Разоблачай, рычи, дари, Но исторической погоды Не я веду календари». Темнеет степь — всё на свете, Когда сентябрь темнеет вдруг, Я помню девочку Осетии Такой, как встретил поутру. Как на скалистом повороте Она шумела по траве. И я увез ее лохмотья В своей нескладной голове. Еще взглянуть — стих приторочен, Трясет губой, стучит ребром, Еще усилье — и полночный Владикавказ подарит сном. Так пусть под пепельную прыть Садов, шумящих напряженно, Придет со мной поговорить Во сне хевсурский медвежонок. И скажет мне с улыбкой злейшей: «Вставай, кунак, гляди в окно: Еще одной дорогой меньше И больше осенью одной». Сентябрь — ноябрь 1924

495. КРАСНЫЕ НА АРАКСЕ

1

Зажми слова и шпоры дай им, Когда, перегибая нрав, Ты их найдешь, упорств хозяин, В чужом упорстве прочитав, В несытой и коричневой Лавине на горах, В гремучем пограничнике, Как молодой Аракс, Где в звездном косоглазии, Давяся тишиной, Предплечья старой Азии Качались надо мной. Но как мне в памяти сберечь За речью двуязычной Ночь, громадную, как печь, Зов и запах пограничный: Он ноздри щекотал коням, Дразнил разбегом и разбоем, Грозой белесой оттеня Степей стодолье голубое.

2

Дороги тут и водятся Насмешливей ресниц, У тех дорог не сходятся ль Хранители границ? Они ступают бережно, Чтобы сберечь подошвы, Легко идя по бережку, Как шорох самый дошлый. Где пахнет гостем крепким Иль контрабандным шагом, Идут по следу цепью Скалой и камышами. Ночь зыбится и стелется Для всех живых одна — О шашку храбрость греется, Как о волну — волна. Такою ночью сердце вплавь, А с юга, нам закрытого, — Идут и против всех застав Храбрятся вдруг копыта. Но лишь подымет берег вой, Сквозь сломанный ардуч [71] Махает барс, как шелковый, Лосняся на ходу. И вслед его, как серый ком, Под ветровой удар Несется круглым кубарем Пройдоха джанавар [72] . Попробуй тропы узкие Законом завязать — Далеко видят курдские Точеные глаза. И что им часовые? Как смена чувяков, — Но красные значки их Одни страшат кочевников, Значки стоят то хмуро, То пьяно, то нарядно На вышках Зангезура, На стенах Ордубада. И, отступив, номады, Скача в жару и впроголодь, Гадают в водопадах На мясе и на золоте. Но в пене, в жилах скрученных И в золоченом поясе Блеск красный, как ни мучайся, Он всюду — как ни ройся!

71

Ардуч — кустарник.

72

Джанавар — волк.

3

Как вымысел ущельем рта Восходит в песен пламя, Так Арарата высота. Всходила запросто над нами. Равняясь честно на восход, С ума свергавшей головой Сиял, как колокол и лед, Земли бессменный часовой. Прости, старик, мы пили чай, Костром утра согревши плечи, Садов зеленая свеча — Лукавый тополь, нас уча, Шумел на смешанном наречье. Ступали буйволы с запинкой, Кувшин наполнился рекой, Страна камней, как семьянинка, Оделась в утренний покой. Кусты здоровались обычно — Меж них гуляет пограничник.

4

Стан распоясан, ворот расстегнут Синий глаз отточен,— Где же ты, Азия? Азия согнута, Азия загнана в бочку. Твои ль глаза узорные Стоптали кайму свою, Здесь красные стали дозорными Народов на краю. Обгрызли мыши Тегеран. А где ж была ты, старая? Моссул ободран, как джейран [73] , Ступай, ты нам не пара. За что ходили ноги, Свистело в головах? За что патрон в берлогах До барса доставал? Багдад — питомец праздный, Багдад не любит жара Аракского костра, — Пляши же, тари [74] старая, Так смейся, тари красная, Узун-дара! Узун-дара [75] ! Нежней луча, ходящего По заячьим ушам, Тундырь [76] печет прозрачные Листовки лаваша. Дыня жирная садам О желтизне кричит сама. Ты, Азия, дышала нам, Как сладкая дутма [77] . Перебирая сквозь очки Качанье четок и цепей, Ты клюнешь песен — выпечки Московских тундырей. Аракс не верит никому — Постой, смиришь обычай, Так лайся же по-своему, Пока ты пограничен.

73

Джейран — горный козел.

74

Тари — гитара.

75

Узун-дара — танец.

76

Тундырь — печь, в которой пекут лаваш (особый хлеб).

77

Дутма — дыня высшего сорта.

5

Уже звезда, не прогадав, Вошла в вечернее похмелье, Работам, пляскам и стадам Отныне шествовать к постели. Тропинка в небе с красной кожей Уже краснеет уже, Деревья тянутся, похожие На черный горб верблюжий. Одно — двугорбое — во тьму Входило стройно, без обиды, Если бы руку пожать ему, Расцеловать, завидуя, Простую тутовую душу, Рабочих плеч его чертеж, Сказать: «Барев, енгер [78] , послушай, Ты понимаешь, ты не пропадешь!»

78

Барев, енгер — здравствуй, товарищ.

6

Поставь напрямик глаза, Заострись, как у рыси мех, Под чалмою шипит гюрза [79] , Под чадрою — измены смех. Легкий клинка визг, Крашеный звон купцов, Крылатая мышь задела карниз — Так Азия дышит в лицо. Неслышно, как в ночь игла, — Для иных — чернее чумы, Для иных — светлее стекла, — Так в Азию входим мы. Меняя, как тень, наряды, Шатая племен кольцо, Так дышит снам Шахразады Советская ночь в лицо. Курдский прицел отличен — Стоит слова литого, Падает пограничник — Выстрел родит другого! Что в этом толку, курд? Слышишь, в Багдаде золото Так же поет, как тут, Только на ваши головы. Что же, стреляй! Но дашь Промах иль вновь не зря — Будешь ты есть лаваш Нашего тундыря. 1924 Армения

79

Гюрза — змея.

496. ВЫРА [80] 15 марта 1918 года

Четвертый съезд Советов Столпился перед зыбью, Рокочут анархисты, взводя курки. Ныряют соглашатели, чешуйчатостью рыбьей Поблескивают в зале глухие уголки. Колючей пеной Бреста Ораторы окачены, Выкриками с места Разъярены вконец — Эсеры гонят речи, но речи, словно клячи, Барьеров не осилив, ложатся в стороне. По лицам раскаленным Проносится метелица, Ведь нам же, ведь сегодня, здесь, Вот здесь решать гуртом — Винтовкой беспатронной ли В глаза врага нацелиться Или уважить вражью спесь И расписаться в том. «Вот когда мы шагали верстами, Не так, как теперь, дорожим вершком, Так ведь за нами — и очень просто — Те же эсеры шли петушком!» Зала разорвана, Ленин, заранее Нацелясь, бьет по отдельным рядам, Точно опять погибает «Титаник», Рты перекошены, в трюмах — вода. «Теперь как бойцы мы ничтожны слишком, Тут и голодный, и всякий вой, Вот почему нам нужна передышка — Мы вступили в эпоху войн». Тонут соглашатели. Лысины — как лодки, Рты сигналы мечут напропалую — ввысь, Но гром нарастает — кусками, и ходко Холмы рукоплесканий сошлись и разошлись Рук чернолесье метнулось навстречу, Видно, когда этот лес поредел, Что это зима, где не снег бесконечен, А люди — занесенные метелями дел!

80

Выра — деревня около Гатчины, где 29/V 1919 г. бивший Семеновский полк перешел на сторону белых. Здесь погиб комиссар рабочей бригады, член исполкома, товарищ Раков. Раков — по профессии официант, начал революционную деятельность с 1912 г., был председателем Профсоюза служащих трактирного промысла, работал во фракции большевиков в Государственной думе, был арестован, выслан; в 1914 г., не желая идти сражаться, сдал экзамен на фельдшера. В Февральскую революцию был избран председателем 42-го армейского корпуса и членом Петроградского Совета от Выборгского крепостного гарнизона. Он принимал самое активное участие в гражданской войне в Финляндии. Когда финский пролетариат был разгромлен, комитет 42-го корпуса был весь уничтожен под деревней Раута, товарищу Ракову чудом удалось спастись от белых. Они назначили крупную сумму за голову товарища Ракова и даже послали своих агентов в Петербург, чтобы убить его.

1

Меж Ладогой и Раута Угрюма сторона — Только таборы холмов Да сосна. Только беженец, От белых пуль ходок, Гонит стадо несвежее На восток. Словно в ссылку сектанты, Шагают там быки, Кровавыми кантами Обшиты их зрачки. Скучая по крову, Голосами калек Поносят коровы Разболтанный снег. И лошади бурый Волочат свой костяк, Закат — как гравюра, Но это — пустяк. Над всеми голосами Скотов, дыша, Умные лыжи остриями Судьбы шуршат. По ветру в отчаянье Удерживая крик, От смерти — нечаянно — Уходит большевик. Меж Ладогой и Раута Угрюма сторона — Товарища Ракова Еще щадит она. Остались он да беженец, От белых пуль ходок, Холмы в личине снежной Да в сердце — холодок. Только с Красной Финляндией Кончен бал, Над черепов гирляндами Бал забастовал. Только в стадо включенный Упрямый костоправ Уходит побежденным, Узлами память сжав!

2

Изведавшее прелести годов несчетных, Развесистое дерево взирало на столы, В саду за музеем на месте почетном Пестрая очередь топтала палый лист. Дождь струился по людям незнакомым, Плечам и фуражкам теряя счет,— Спасского Совдепа военкомом, Товарищем Раковым, веден переучет. Комсостав, окутанный паром Осени дряблой и жирной, как Борщ переваренный, — шел недаром В списки резервного полка. Всем ли довериться этим бывшим Корнетам, капитанам, подпрапорщикам? На месте погон были дырки, а выше — Сентябрьская слякоть стекала по щекам. Одни были напуганы, как сада ветви, Жалобно трещавшие под сапогом, Иным безразлично было всё на свете, А третьи говорили: «Товарищ военком». Очередь курила, таинственно крякала, Как будто она продавалась на вес. Самсоньевский, Зайцев? — разгадывать всякого — Значит, в саду на полгода засесть. Качавшееся дерево вместо промокательной Пухлой шелухой осыпало стол — Осень старалась быть только карательной, Темной экспедицией, мокрой и густой. Но, казалось, ссориться сегодня не придется, Все глядели вымытыми, словно из колодца. И, казалось, с лишними, снятыми отличьями Снято всё давнишнее, снято — и отлично!