Стихотворения и поэмы

3

Весь день гоньба под знаком исполкома, Верти до ночи ручку колеса, Где совещанья, речи, пыль и громы,— Ты доброволец, ты не нанялся! Необходимость машет булавой, Хвали и злись, ручайся головой, Пока внезапно день не испарится, И к полночи он различает лица Лишь с точки зренья боевой Или досадной единицы. Блокада вкруг, как петли паука, Давай, солдат, — крепись, товарищ Раков, В ночной глуши досаден с потолка Летящий герб в махорочных зигзагах. И особняк, где шли пиры, обеды, Черт знает что — в дыму других печей, И в нем кипит, как варево победы, Весь срочный быт военных мелочей. Телефонист молодой Перехмурил брови — Он сидит как под водой Иль витает с крышей вровень. Страна полна такими, Привычными, что крик, Красноармеец — имя им, А век их невелик. И Раков смотрит: вот из тех — Телефонист, Кому отдать сейчас не грех — Своей лепешки лист. «Товарищ, ешьте!» — «Военком, я сыт. Я из гусаров спешен, Я даже сбрил усы. Из роты Карла Либкнехта, В войне четвертый год, Пишу стихи, отвыкнуть чтоб От всяческих забот». — «А ну-ка, попробуйте»… Сразу растет, Лицо тяжелеет, но грусть водолаза Кошачьим прыжком заменяется сразу, Слова начинают зеленый полет: «Книги друг к другу прижались, В праздности шкап изнемог, Вы разве в шелку рождались, Гордые дети берлог? В щепы — стеклянные дверцы, Праздничных строк водопад Каждому в душу и сердце — Пей и пьяней наугад. В буре — спасение мира, К ней восхваленно взывай, Души лови — реквизируй, Если негодны — взрывай». «Интеллигент, — подумал Раков тут,— Такие все иль пишут, или пьют». «Вы искренни — в том зла большого нет, Но революция гораздо проще, На кой вам черт разбитый кабинет, Откуда книги тащите на площадь?..» И он зевнул, стремясь зевнуть короче. Ушел, засел до солнца коротать Часы в бумажной пене и окрошке, К рассвету мысли начали катать Какие-то невидимые крошки. Мышиный мир наладил визготню, Стих мелькнул, усталость вдруг упрочив, Окно зажглось — и солнце на корню Увидел он, — и солнце было проще.

4

Фасад казармы давящий, всячески облупленный, Он стоил прошлой ругани и нынешней насмешки, А люди в шинелях глядели, как халупы, Такие одинокие во время перебежки. Тут бывшие семеновцы мешались с тем загадочным, Как лавочный пирог, народом отовсюду, Что бодр бывал по-разному в окопах и на явочных, Оценивая многое, как битую посуду. Ученье шло обычное — так конь прядет ушами, И Раков слышал: рвением напряжены сердца, Но чувствовал, как винт ничтожнейший мешает Ему поверить в то, что это до конца. Но было всё почтенно: портянки под плакатом, Как встреча двух миров, где пар из котелка — Достойный фимиам, и Раков стал крылатым. Смеркалось… Плац темнел, как прошлое полка.

5

Сведя каблуки, улыбаясь двояко, Блестяще он выбросил локоть вперед, Смутился: «Вы — Ра…» Запинаясь: «Вы — Раков? Самсоньевский, к вам в переплет». Финские сосны в уме побежали, С улицы лязгом ответил обоз. Шел комиссар в офицерские дали, В серую карту морщин и волос. Карта тянулась: рада стараться! Билетом партийным клялась за постой, Билет был билетом, но череп — ногайца, Но петлями — брови, но весь не простой.

6

Вопреки алебастру, вощеному полу, Портьерных материй ненужным кускам, Вопреки даже холоду, он сидел полуголый, Отдыхая, как снег, под которым река. Для него ль кресла с министерской спинкой? У паркетного треска предательский ритм. Разве дом это? Комнат тяжелых волынка, Вражья ветошь, по ордеру взятая им. Шелуха от картофеля с чаем копорским, Плюс паек, плюс селедок сухой анекдот, А над городом, в пику блокадам заморским, Стопроцентное солнце весенних ворот. Точно школьником — книги оставлены в парте, Дезертиром — заботы в мозгу сожжены, Он свободен, как вечность, от программ и от партий, И в руках его — плечи спокойной жены. Это то, когда место и вещи забыты, Когда ребра поют, набегая на хруст, Духоты потрясает все жилы избыток И, пройдя испытанье, сияет осколками чувств. Только губы застигнуты в высшем смятенье, Только грудь расходилась сама не своя,— Революции нет — только мускулов тени, Наливаясь, скользят по любимым краям. Отзвенело морей кровеносных качанье, Рот и глаз очертаний обычных достиг, По иссохшим губам, как неведомый странник, Удивляясь жаре, спотыкался язык. Шелуха от картофеля с чаем копорским, Плюс паек — снова быт возвращен, Снова встреча с врагом, и своим и заморским, Шорох чуждого дома, не добитый еще. И струею воды, до смешного короткой, Так что кажется кран скуповатым ключом, Он смывает костер. И по клочьям работа Собирается в памяти. Мир заключен.

7

Не проблеск молнии, Пробравшийся в шкапы, в лари, Оно безмолвней, Чем земля, горит, Оно приходит смертью к вам на ужин Или мигает сумеречно даже, Оно — оружье, Взятое у граждан. Оно как образцовый Оружейника пир — От маузеров новых До старых рапир. Чтоб пыл боевой не остыл, Сменяет хозяев оружье… «Самсоньевский, ты Смотри сюда поглубже…» — «Не жалко ль тебе, эх, военком, Ходить вокруг фонаря? Сколько людей — раздели силком…» — «Ну что ж — раздели не зря…» — «Не страшно ль тебе, что со всех сторон Не жизнь, а щетина ежа, Одно оружье мы с поля вон — Другого готов урожай». — «Самсоньевский, ты ли Нас предлагаешь потчевать Елеем соглашателей, Да разве мы остыли, Да разве мы приятели С господчиками? Слова твои путают наши ряды, Не изгибайся, брат батальонный…» — «Но, Раков: я классовой полон вражды, Что и красные эти знамена… Им верен, как дому на родине — аист, Скажи: распластайся — и я распластаюсь. Но маузер взбросишь — богат заряд, — Дашь по чужому, а валится брат?» Оружьем комната завалена, Закатной налита бурдой, Они стоят, как два татарина, Их мысли движутся ордой. Отполированная сталь, Она клокочет переливами, Она имеет сходство с гривами, И голос звонкий, как кастрат. «Нет, ты с предателем не схож, Самсоньевский, резок ты. Ты — наш, я верю. Подхалимство ж Я буду гнать до хрипоты. Я сам в трактирах горе грыз, Я был не блюдолиз — Лакейства два: как ни рядись, Одно — наверх, другое — вниз. Одни держали на людей Экзамен дорогой, Зато уже никто нигде Их не согнет дугой… Другим понравилось житье И сладость попрошаек, Носить хозяйское тряпье И хлопать в такт ушами… Я пережил Думы Имперский трактир, Где больше болтали, чем пили,— Солдатский, угрюмый, Где смерть взаперти, Пожалуй, лишь смерть в изобилье. И я говорю тебе сущий резон: Страшись притворяться лакейской слезой. Гвардейская спесь на дыбы встает В тебе и кричит тебе: „Здравствуй!“ Но если в рабочий ты вшит переплет — Гордись переплетом — и баста!»

8

Тогда бывал незамечаем Иных случайностей размер, Случаен дом, где булки с чаем, Случаен театр, а в нем — Мольер. С толпой рабочей грея руки Хлопками, гулко, — Раков с гор Войны вошел в партер, в простор, Он ощущал закланье скуки, Он веселел, как сам актер. Могло казаться даже страшным, Что люди чтят переполох Чужой, смешной, почти домашний, А за стеной — борьба эпох.

9

Ночь гордилась луной, очень крупной, Залихватской и шалой, Зеленые листья кипели на струпьях Домов обветшалых. Трава шелестела, и шел человек не старинный, Как будто он шел огородом, Не городом — пахло тополем, тмином, Пахло бродом, Человек не мог заблудиться — Он пришел из хитрейших подполий, Город вымер и вправе обернуться лисицей Или полем. Раков шел огородом, не городом… Тучи Кирпича, балконов умерших вымя, Мог ли думать, что это воскреснет, получит Его имя?

10

Эстонцы кривились, ругаясь с генералами, Британцы шипели, требуя атак, Нацелили белые мало-помалу, Ударив через Вруду, на Гатчину кулак. Тогда пришло в движенье пространство за пространством, От штабных неурядиц, от транспортных баз, От крика беженцев до темного убранства Лесов, уже весенних и гулких, как лабаз. Фабричными гнездами, жерлами Кронштадта Пространство завладело, угрозами звеня, Вздувало коллективы и требовало плату: «Резервы немедленно на линию огня!»

11

Оратор, не колеблясь, дышал прямотой, Был выше кучи трагиков в волнении простом, У служащих Нарпита короткий свой постой Он делал историческим, не думая о том. Над грудой передников, тарелок, бачков, Над всем мелководьем, кусочками, щами, Он видел: здесь мало таких дурачков, Что шепчут и грустно поводят плечами. Он видел, что слабость, голодная грусть Исчезли, как лошадь, сраженная сапом, Что стены прозрачны, собрания пульс До Гатчины слышен — кончается залпом. Он вспомнил, как был председателем их, Союза трактирного промысла слуг, Они были втоптаны в тину густых, Безвыходных дней и разрух. Их рвала свирепого быта картечь, И вот они — свежи, как свечи, Как будто им головы сброшены с плеч И новые — ввинчены в плечи. Волненье мешало, как ноющий зуб, Как ссора иль спор из-за денег, Есть в пафосе пункт, где пускают слезу Актер, адвокат, священник. Сейчас этот пункт пролетел стороной, Толпа, что с плакатами щит, Гудела — но Раков заметил одно: «Самсоньевский здесь и молчит».

12

Доверье — не пышное слово (И грустное «е» на хвосте), С ним женщина ляжет к любому, Прельстившему сердце, в постель. Им можно испытывать дружбу, Им можно растапливать печь, И Раков, честнейший к тому же, Доверьем не мог пренебречь. Самсоньевский — скверненький зверь он. Доверье! Весь полк запылен Тревожною пылью! Доверье! Пусть слухи идут на рожон. Кто ждет их, должно быть, и глуп же. Доверье чужим и родным! Ну что же — Раков, и Купше, И все подписались под ним.

13

Где подразумеваются развернутые взводы Противника — разведкой не щупаны почти,— Там самая ручная, знакомая природа Омыта беспокойством, и мимо не пройти. Лес мажется издевкой, поляны воспалены, Болото смотрит гибелью, домашность потеряв, Ползешь меж дружелюбных, хороших трав по склону, А следующий склон — враждебных полон трав.

14

Длится поход бесконечный день, Люди отупели, усталость под ребром. …Философоподобные лбы лошадей, Ба! санитарной двуколки гром. Раненый кажется сплошь холмистым От вздыбленной шинели, похожей на тьму,— Раков узнает того телефониста, Ночного сочинителя, не нужного ему. Он существует пожухлой обезьяной, Курит самокрутку, орет по сторонам, Видно, несмотря на тряску и на рану, Душа его весельем полным-полна. Раков себя ловит на том, что не жалость, А только досада сквозит, как решето: «Он и про меня еще сочинит, пожалуй, Его неугомонности хватит и на то!»