Стихотворения. 1915-1940 Проза. Письма. Собрание сочинений

149. «В покорстве мудрости пытливом и глубоком…»

В покорстве мудрости пытливом и глубоком Я завершаю день познанья и забот. Часы мои текут, несясь глухим потоком, Не различая бездн, не находя высот. И наяву — во сне, в движении — покое, Двух полюсов в себе являя тайный смысл, Стихаю ныне в бесконечном ровном строе Себе довлеющих непостижимых числ. И длится ток судеб, — загадочен, безмерен, — В людских слезах, в проклятьях, в нежности, в хуле. Покорство мудрости… Зачем, чему я верен, Свой завершая день на каменной земле?

150. «Земля и ломоть сна и золото в ночах…»

Земля и ломоть сна и золото в ночах… Дрожит фонарь, и лужа на панели Вдруг отразила вечер, вечность, страх — Всё, что мы видели, но проглядели. Я падаю на дно, кувыркаясь, крутясь, В былом, в небывшем страстно цепенея. И отраженный вечер повторяет вязь: Креузы гибель, торжество Медеи. С утра ты будешь здесь… И руно я сложу К живым твоим стопам… И встану одинокий В пролете долгих дней на серую межу, Где нет ни совершенства, ни порока.

151. «За облака и выше — до небес…»

За облака и выше — до небес, До сереньких страниц, до мысли, Идущей в мир с ружьем наперевес, До сумерек, где сны повисли, Где шлепанцами смерть моя стучит, Такая древняя персона — И до утра сурово шелестит Наследьем Гёте и Платона. Но выше — до твоих колен, Пред плахою склонив колени, И здесь кончаются у вечных стен Все мысли, все ступени.

152. «Грозясь и стекла вышибая заревом…»

Грозясь и стекла вышибая заревом — и окна чуть дрожат — И на пуантах в башню — с башни вдруг: фигурам становиться в ряд! И королева в синем, в черном, и шелка ее шуршат — и взор Ресницами-гирляндами во двор: менять и повторять узор. Чей ход? Грозясь, смеясь, ресницами: чей ход? и палец на устах: Ход короля. Ход королем. Ход предпоследний — и последний: ах! И башней: шах! — и башней: мат! — и с башни вниз, во двор, во прах. Зачем? Затем, что ночь сменяет день. Сменяет ночь и зарево поэм.

153. «Но имя!.. Имя!.. Будет новоселье…»

Но имя!.. Имя!.. Будет новоселье И сдавит шею тайны ожерелье. Соблазнов, снов и истины и веры Молчаньем отсчитаешь меру. Но имя… имя… Знаю: так и надо. В нем каждая жемчужина — шарада: Пред образом отринутая совесть. На кладбище законченная повесть. И вот поют магические зелья. И каплями жемчужин в дым похмелья — Мой окрик, шепот мой о еле внятном, Об имени твоем о непонятном.

154. «Когда совсем уж не было надежды…»

Когда совсем уж не было надежды, Я темным стал, я озверел от боли, Затем что каменны твои одежды, Затем что каменна моя недоля. Но твой уход был вестью, был приходом… Вот здесь сейчас окончится всё это И будет ясная осенняя погода, И так кончаются любовь и лето. И были окна, были двери настежь. Свисали тени током водопада. Сквозь вечера запутанные снасти Плыла звезды далекая отрада. И в сердце снова плавилось страданье, Но просветленное; мое ль, чужое ль… И в этом было всё мое земное: Вся жизнь моя и всё мое посланье.

155. «Из дома в дом проходит то, чему названья…»

Из дома в дом проходит то, чему названья Нет. Грусть и скорбь с ним сочетаются, как тень, В которую художник всё иносказанье Вложил: весь медленный и творческий свой день. Да, эта лень, углов тупые повороты И ты, пришедшая затем, чтоб умереть В ненужном лживом слове… Чтоб на серой ноте Цветистых звуков-мотыльков раскинуть сеть. И нет названья бесконечной смерти В нас, только в нас. И что обетом мы зовем Иль бытом? И чему всю муку, всё неверье, Всю жажду веры так пустынно отдаем?

156. «Свергая в эти воды дни за днями…»

Свергая в эти воды дни за днями, Уже давно безымянного ждешь. Здесь зарева шатучими кругами Всё отметают: истину и ложь. Здесь небеса проходят, как слепые, Огромной бурей в бессловесный час. Твои глаза, глаза твои пустые С крутого берега в последний раз. Здесь смерть обычней лунной светотени. Здесь солнце всходит, сумрак полюбя. Здесь даже ветер обойдет тебя Объятьем полнодумной скорбной лени.

157. «Я жил, как этот всплеск в ветвях, сегодня, здесь…»

Я жил, как этот всплеск в ветвях, сегодня, здесь — В рожденьи дня сего: травинка, поле, лес. Стекали пятна, тени, солнечные блики Вдоль век и щек моих — судьбы моей улики. Я не хотел ее: мне отдавали мякоть Всех караваев здесь и там, на небесах, — Но в капельке земной хмельной душистой мяты Постиг я терпкость боли, наслажденья страх. Копной пьянящей я взвалил ее на плечи И в окна лез, в глаза, в сердца — и на буксир Брал волка и луну и беспредельный мир Подспудной — до утра — таинственной картечи.

158. «Великое, ничтожное — два входа в дом…»

Великое, ничтожное — два входа в дом. А кров всегда один. И видно в щели, Как отражают стены ласковый Содом, Сиянье тех, что гибели хотели. Но в этой тишине не прокричать во тьму И не искать в себе потомка альбигойца, — Как с канделябра воск, я жизнь твою возьму И в жертву вознесу, молитвенный пропойца. Козы ангорской шерсть, густой и теплый миф. И чаша вдруг пуста. И жен не надо. И медленный в ячейке бродит апокриф — Студеной жизни пламень и награда.

159. «Буфет, гардины, правота…»

Буфет, гардины, правота, И хоть бы знать, что нет правей. Я плачу: что за чистота В суровом очерке бровей! На этот бархат отдал мир — В игре основы — век, века… В пещерах и во мгле квартир Чеканный шепот челнока. И пестрой нитью, нитью слов, Как земляникой вешний зной, Опутан теплый шум листов Твоей души и твой покой. Но ты хотела б всё учесть И сесть подругой у стола, Где строго соблюдают честь Сожженных жизнию дотла.