Стихотворения

1922

«Серым тянутся тени роем…» *

А. Радловой

Серым тянутся тени роем, В дверь стучат нежеланно гости, Шепчут: «Плотью какой покроем Мы прозрачные наши кости? В вихре бледном — темно и глухо, Вздрогнут трупы при трубном зове… Кто вдохнет в нас дыханье духа? Кто нагонит горячей крови?» Вот кровь; — она моя и настоящая! И семя, и любовь — они не призрачны. Безглазое я вам дарую зрение И жизнь живую и неистощимую. Слепое племя, вам дано приблизиться, Давно истлевшие и нерожденные, Идите, даже не существовавшие, Без родины, без века, без названия. Все страны, все года, Мужчины, женщины, Старцы и дети, Прославленные и неизвестные, Македонский герой, Гимназист, даже не застрелившийся, Люди с метриками, С прочным местом на кладбище, И легкие эмбрионы, Причудливая мозговых частиц Поросль… И русский мальчик, Что в Угличе зарезан, Ты, Митенька, Живи, расти и бегай! Выпейте священной крови! Новый «Живоносный Источник» — сердце, Живое, не метафорическое сердце, По всем законам Беговой анатомии созданное, Каждым ударом свой конец приближающее, Дающее, Берущее, Пьющее, Напояющее, Жертва и жертвоприноситель, Умирающий воскреситель, Чуда чудотворец чающий, Таинственное, божественное, Слабое, родное, простейшее Сердце!

Июнь 1922

Колодец *

В степи ковылиной Забыты истоки, Томится малиной Напрасно закат. В бесплодных покосах Забродит ребенок, Ореховый посох Прострет, златоокий, — Ручьится уж тонок Живительный клад. Клокочет глубоко И пенье, и плески, — В живом перелеске Апрельский раскат. И чудесней Божьих молний, Сухую грудь мнимых неродиц Подземным молоком полнит Любви артезианский колодец.

Май 1922

«Шелестом желтого шелка…» *

Шелестом желтого шелка, Венерина аниса (медь — ей металл) волною, искрой розоватой, радужным колесом, двойника поступью, арф бурными струнами, ласковым, словно телефонной вуалью пониженным, голосом, синей в спине льдиной («пить! пить!» пилит) твоими глазами, янтарным на солнце пропеллером и розой (не забуду!) розой! реет, мечется, шепчет, пророчит, неуловимая, слепая… Сплю, ем, хожу, целую… ни времени, ни дня, ни часа (разве ты — зубной врач?) неизвестно. Муза, муза! Золотое перо (не фазанье, видишь, не фазанье) обронено. Раздробленное — один лишь Бог цел! Безумное — отъемлет ум Дух! Непонятное — летучий Сфинкс — взор! Целительное — зеркальных сфер звук! Муза! Муза! — Я — не муза, я — орешина, Посошок я вещий, отрочий. Я и днем, и легкой полночью К золотой ладье привешена. Медоносной вьюсь я мушкою, Пеленой стелюсь я снежною. И не кличь летунью нежную Ни женой ты, ни подружкою. Обернись — и я соседкою. Любишь? сердце сладко плавится, И плывет, ликует, славится, Распростясь с постылой клеткою.

Май 1922

«Поля, полольщица, поли!..» *

Поля, полольщица, поли! Дева, полотнища полощи! Изида, Озириса ищи! Пламень, плевелы пепели! Ты, мельница, стучи, стучи, — Перемели в муку мечи! Жница ли, подземная ль царица В лунном Ниле собирает рожь? У плотин пора остановиться, — Руку затонувшую найдешь, А плечо в другом поймаешь месте, Уши в третьем… Спину и бедро… Но всего трудней найти невесте Залежей живительных ядро. Изида, Озириса ищи! Дева, полотнища полощи! Куски раздробленные вместе слагает (Адонис, Адонис загробных высот!) Душа-ворожея божественно знает, Что медом наполнен оплаканный сот. И бродит, и водит серебряным бреднем… Все яви во сне мои, сны наяву! Но сердце, Психея, найдешь ты последним, И в грудь мою вложишь, и я оживу. Пламень, плевелы пепели! Поля, полольщица, поли! В раздробленьи умирает, Целым тело оживает… Как Изида, ночью бродим, По частям его находим, Опаляем, омываем, Сердце новое влагаем. Ты, мельница, стучи, стучи, — Перемели в муку мечи! В теле умрет — живет! Что не живет — живет! Радугой сфер живет! Зеркалом солнц живет! Богом святым живет! Плотью иной живет Целостной жизни плод!

1922

II. Песни о душе *

«По черной радуге мушиного крыла…» *

По черной радуге мушиного крыла Бессмертье щедрое душа моя открыла. Напрасно кружится немолчная пчела, — От праздничных молитв меня не отучила. Медлительно плыву от плавней влажных снов. Родные пастбища впервые вижу снова, И прежний ветерок пленителен и нов. Сквозь сумрачный узор сине яснит основа. В слезах расплавился злаченый небосклон, Выздоровления не вычерпано лоно. Средь небывалых рощ сияет Геликон И нежной розой зорь аврорится икона!

1922

«Вот барышня под белою березой…» *

Вот барышня под белою березой, Не барышня, а панна золотая, — Бирюзовато тянет шелковинку. Но задремала, крестики считая, С колен скользнула на траву ширинка, Заголубела недошитой розой. Заносчиво, как молодой гусарик, Что кунтушом в мазурке размахался, Нагой Амур широкими крылами В ленивом меде неба распластался, Остановись, душа моя, над нами, — И по ресницам спящую ударил. Как встрепенулась, как захлопотала! Шелка, шитье, ширинку — все хватает, А в золотом зрачке зарделась слава, И пятки розоватые мелькают. И вдруг на полотне — пожар и травы, Корабль и конница, залив и залы, Я думал: «Вышьешь о своем коханном!» Она в ответ: «Во всем — его дыханье! От ласки милого я пробудилась И принялась за Божье вышиванье, Но и во сне о нем же сердце билось — О мальчике минутном и желанном».

1921

«Врезанные в песок заливы…» *

Врезанные в песок заливы — кривы и плоски; с неба ускакала закатная конница, ивы, березки — тощи. Бежит, бежит, бежит девочка вдоль рощи: то наклонится, то выгнется, словно мяч бросая; треплется голубая ленточка, дрожит, а сама босая. Глаза — птичьи, на висках кисточкой румянец… Померанец желтеет в осеннем величьи… Скоро ночь-схимница махнет манатьей на море, совсем не античной. Дело не в мраморе, не в трубе зычной, во вдовьей пазухе, материнской утробе, теплой могиле. Просили обе: внучка и бабушка (она — добрая, старая, все знает) зорьке ясной подождать, до лесочка добежать, но курочка-рябушка улетела, в лугах потемнело… «Домой!» — кричат за рекой. Девочка все бежит, бежит, глупая. Пробежала полсотни лет, а конца нет. Сердце еле бьется. Наверху в темноте поется сладко-пленительно, утешительно: — Тирли-тирлинда! я — Психея. Тирли-то-то, тирли-то-то. Я пестрых крыльев не имею, но не поймал меня никто! Тирли-то-то! Полно бегать, мышонок мой! Из-за реки уж кричат: «Домой!»

1921

Любовь *

Любовь, о подружка тела, Ты жаворонком взлетела, И благостна, и смела, Что Божеская стрела. Теперь только песня льется, Все вьется вокруг колодца. Кто раз увидал Отца, Тот радостен до конца. Сонливые тени глуше… Восторгом острятся уши, И к телу летит душа, Жасмином небес дыша.

1922

Ариадна *

У платана тень прохладна, Тесны терема князей, — Ариадна, Ариадна, Уплывает твой Тезей! Лепесток летит миндальный, Цепко крепнет деревцо. Опускай покров венчальный На зардевшее лицо! Не жалей весны желанной, Не гонись за пухом верб: Все ясней в заре туманной Золотеет вещий серп. Чередою плод за цветом, Синий пурпур кружит вниз, — И, увенчан вечным светом, Ждет невесты Дионис.

1921

«Стеклянно сердце и стеклянна грудь…» *

Стеклянно сердце и стеклянна грудь, Звенят от каждого прикосновенья, Но, строгий сторож, осторожен будь; Подземная да не проступит муть За это блещущее огражденье. Сплетенье жил, теченье тайных вен, Движение частиц, любовь и сила, Прилив, отлив, таинственный обмен, — Весь жалостный состав — благословен: В нем наша суть искала и любила. О звездах, облаке, траве, о вас Гадаю из поющего колодца, Но в сладостно-непоправимый час К стеклу прихлынет сердце — и алмаз Пронзительным сияньем разольется.

1922

III. Морские идиллии *

Элегия Тристана *

Седого моря соленый дух, За мысом зеленый закат потух, Тризной Тристану поет пастух — О, сердце! Оле-олайе! Ивы плакучей пух! Родимая яблоня далека. Розово спит чужая река… Ни птицы, ни облака, ни ветерка… О, сердце! Оле-олайе! Где же твоя рука? Угрюмый Курвенал умолк, поник, Уныло булькает глохлый родник, Когда же, когда же настанет миг О, сердце! Оле-олайе! — Что увидим мы transatlantiques? [91]

91

Трансатлантические (фр.) <пароходы>. — Ред.