Стихотворения

14. «Придавлен душною дремотой…»

Придавлен душною дремотой, я задыхался в черном сне. Как птица, вздрагивало что-то непостижимое во мне. И возжелал я в буйном блеске свободно взмыть, — и в сердце был тяжелый шорох, угол резкий каких-то исполинских крыл. И жизнь мучительно и чудно вся напряглась и не могла освободить их трепет трудный — крутые распахнуть крыла. Как будто каменная сила, — неизмеримая ладонь — с холодным хрустом придавила их тяжкий шелковый огонь. Ах, если б звучно их раскинуть, исконный камень превозмочь, громаду черную содвинуть, прорвать глухонемую ночь, — с каким бы громом я воспрянул, огромен, светел и могуч! Какой бы гром в ответ мне грянул из глубины багряных туч!

15. «Есть в одиночестве свобода…» {*}

Есть в одиночестве свобода, и сладость — в вымыслах благих. Звезду, снежинку, каплю меду я заключаю в стих. И еженочно умирая, я рад воскреснуть в должный час, и новый день — росинка рая, а прошлый день — алмаз. 25 октября 1921; Кембридж

16. «Из блеска в тень и в блеск из тени…»

Из блеска в тень и в блеск из тени с лазурных скал ручьи текли, в бреду извилистых растений овраги вешние цвели. И в утро мира это было: дикарь еще полунемой, с душой прозревшей, но бескрылой, — косматый, легкий и прямой, — заметил, взмахивая луком, при взлете горного орла, с каким густым и сладким звуком освобождается стрела. Забыв и шелесты оленьи, и тигра бархат огневой, — он шел, в блаженном удивленьи играя звучной тетивой. Ее притягивал он резко и с восклицаньем отпускал. Из тени в блеск и в тень из блеска ручьи текли с лазурных скал. Янтарной жилы звон упругий напоминал его душе призывный смех чужой подруги в чужом далеком шалаше. И это было в утро мира, и угасая, и горя, казалось, призрачная лира звенит в руках у дикаря.

17. «Я на море гляжу из мраморного храма…»

Я на море гляжу из мраморного храма: в просветах меж колон, так сочно, так упрямо, бьет в очи этот блеск, до боли голубой. Там — благовония, там — звоны, там — прибой, а тут на вышине — одна молитва линий стремительно простых; там словно шелк павлиний, тут целомудренность бессмертной белизны. О муза, будь строга! Из храма, с вышины, — гляжу на вырезы лазури беспокойной, — и вот, восходит стих, мой стих нагой и стройный, и наполняется прохладой и огнем, и возвышается, как мраморный, и в нем сквозят моей души тревоги и отрады, как жаркая лазурь в просветах колоннады.

18. «Туман ночного сна, налет истомы пыльной…»

Туман ночного сна, налет истомы пыльной смываю мягко-золотой, тяжелой губкою, набухшей пеной мыльной, благоуханной и густой. Голубоватая, в купальне млечной-белой, вода струит чуть зримый пар, и благодарное я погружаю тело в ее глухой и нежный жар. А после, насладясь той лаской шелковистой, люблю я влагой ледяной лопатки окатить… Мгновенье — и пушистой я обвиваюсь простыней. Чуть кожа высохла — прохлада легкой ткани спадает на плечи, шурша… Для песен, для борьбы, для сказочных исканий готовы тело и душа. Так мелочь каждую — мы, дети и поэты, — умеем в чудо превратить, в обычном райские угадывать приметы, и что ни тронем — расцветить…

19. «На черный бархат лист кленовый…» {*}

На черный бархат лист кленовый я, как святыню, положил: лист золотой с пыльцой пунцовой между лиловых тонких жил. И с ним же рядом, неизбежно, старинный стих — его двойник, простой и радужный и нежный, в душевном сумраке возник; И всё нежнее, всё смиренней он лепетал, полутаясь, но слушал только лист осенний, на черном бархате светясь… <7 декабря 1921>

20. «Нас мало — юных, окрыленных…» {*}

Нас мало — юных, окрыленных, не задохнувшихся в пыли, еще простых, еще влюбленных в улыбку детскую земли. Мы только шорох в старых парках, мы только птицы; мы живем в очарованье пятен ярких, в чередованье звуковом. Мы только смутный цвет миндальный, мы только первопутный снег, оттенок тонкий, отзвук дальний, — но мы пришли в зловещий век. Навис он, грубый и огромный, но что нам гром его тревог? мы целомудренно бездомны, и с нами звезды, ветер, Бог. <29 января 1922>

21. «Садом шел Христос с учениками…» {*}

На годовщину смерти Достоевского

Садом шел Христос с учениками… Меж кустов на солнечном песке, вытканном павлиньими глазками, песий труп лежал невдалеке. И резцы белели из-под черной складки, и зловонным торжеством смерти — заглушен был ладан сладкий теплых миртов, млеющих крутом. Труп гниющий, трескаясь, раздулся, полный склизких, слипшихся червей… Иоанн, как дева, отвернулся, сгорбленный поморщился Матфей. Говорил апостолу апостол: «Злой был пес; и смерть его нага, мерзостна»… Христос же молвил просто: «Зубы у него как жемчуга…» 6 ноября 1921; Кембридж

22–23. На смерть Блока

На смерть Блока

1 ^{*}

За туманами плыли туманы, за луной расцветала луна… Воспевал он лазурные страны, где поет неземная весна. И в туманах Прекрасная Дама проплывала, звала вдалеке, — словно звон отдаленного храма, словно лунная зыбь на реке. Узнавал он ее в трепетанье розоватых вечерних теней и в мятелях, смятенье, молчанье чародейной отчизны своей. Он любил ее гордо и нежно, к ней тянулся он, строен и строг, — но ладони ее белоснежной бледный рыцарь коснуться не мог. Слишком сумрачна, слишком коварна одичалая стала земля, и, склонившись на щит лучезарный, оглянул он пустые поля. И, обманут мечтой несказанной, и холодною мглой окружен, он растаял, как месяц туманный, как далекий молитвенный звон… <14 августа 1921>

2 ^{*}

Пушкин — радуга по всей земле, Лермонтов — путь млечный над горами, Тютчев — ключ, струящийся во мгле, Фет — румяный луч во храме. Все они, уплывшие от нас в рай, благоухающий широко, собрались, чтоб встретить в должный час душу Александра Блока. Выйдет он из спутанных цветов, из ладьи, на белые ступени… подойдут божественных певцов взволновавшиеся тени. Пушкин — выпуклый и пышный свет, Лермонтов — в венке из звезд прекрасных, Тютчев — веющий росой, и Фет — в ризе тонкой, в розах красных. Подойдут с приветствием к нему, возликуют, брата принимая в мягкую цветную полутьму вечно дышащего мая. И войдет таинственный их брат, перешедший вьюги и трясины, в те сады, где в зелени стоят серафимы, как павлины. Сядет он в тени ветвей живых в трепетно-лазоревых одеждах, запоет о сбывшихся, святых сновиденьях и надеждах. И о солнце Пушкин запоет, Лермонтов — о звездах над горами, Тютчев — о сверканье звонких вод, Фет — о розах в вечном храме. И средь них прославит жданный друг ширь весны нездешней, безмятежной, и такой прольется блеск вокруг, будут петь они так нежно, — так безмерно нежно, что и мы, в эти годы горести и гнева, может быть, услышим из тюрьмы отзвук тайный их напева.

24. ИВАНУ БУНИНУ {*}

Как воды гор, твой голос горд и чист. Алмазный стих наполнен райским медом. Ты любишь мир и юный месяц, лист, желтеющий над смуглым сочным плодом. Ты любишь змей, тяжелых злых узлов лиловый лоск на дне сухой ложбины. Ты любишь снежный шелест голубиный вокруг лазурных, влажных куполов. Твой стих роскошный и скупой, холодный и жгучий стих один горит, один над маревом губительных годин, и весь в цветах твой жертвенник свободный. Он каплет в ночь росою ледяной и янтарями благовоний знойных, и нагота твоих созвучий стройных сияет мне как бы сквозь шелк цветной. Безвестен я и молод в мире новом, кощунственном, но светит всё ясней мой строгий путь: ни помыслом, ни словом не согрешу пред музою твоей. <1 октября 1922>

II. ТЫ

25. «Когда, туманные, мы свиделись впервые…»

Когда, туманные, мы свиделись впервые, когда задумчиво вернулся я домой, мне всё мерещились глаза твои живые сквозь дымку чуждости. Я заперся в немой и светлой мастерской, моих видений полной, где в солнечной пыли белеет бог безмолвный, где музу радуют два бронзовых борца, их мышцы вздутые, лоснящиеся спины, и в глыбе голубой сырой и нежной глины я призрак твоего склоненного лица руками чуткими по памяти наметил: но за туманами еще таилась ты, и сущности твоей тончайшие черты в тот день я не нашел. И вновь тебя я встретил, и вновь средь тишины высокой мастерской, забыв наружный мир, с восторгом и тоской, я жадно стал творить и вновь прервал работу… Чредой сияли дни, чредой их позолоту смывала мгла ночей. Я грезил и ваял, и приходил к тебе, простые слышал речи, глубокий видел взор, и после каждой встречи чертою новою, волшебной пополнял несовершенное твое изображенье. Порой казалось мне, что кончен тонкий труд, что под рукой моей уста твои поют, что я запечатлел живое выраженье, все тени, все лучи любимого лица… но, встретившись с тобой, я чувствовал, как много еще не найдено, как смутно, как убого подобие твое… Далече до конца, но будет, будет час, когда я, торжествуя, нас разделявшую откину кисею; сверкнет твоя душа; и Счастьем назову я работу лучшую, чистейшую мою.