Стихотворения

26. «Мечтал я о тебе так часто, так давно…» {*}

Мечтал я о тебе так часто, так давно, за много лет до нашей встречи, когда сидел один, и кралась ночь в окно, и перемигивались свечи. И книгу о любви, о дымке над Невой, о неге роз и море мглистом, я перелистывал — и чуял образ твой в стихе восторженном и чистом. Дни юности моей, хмельные сны земли, мне в этот миг волшебно-звонкий казались жалкими, как мошки, что ползли в янтарном блеске по клеенке. Я звал тебя, я ждал. Шли годы. Я бродил по склонам жизни каменистым и в горькие часы твой образ находил в стихе восторженном и чистом. И ныне, наяву, ты, легкая, пришла, и вспоминаю суеверно, как те глубокие созвучья-зеркала тебя предсказывали верно. 6 июля 1921

27. СОНЕТ {*}

Весенний лес мне чудится… Постой, прислушайся… На свой язык певучий переведу я тысячу созвучий, что плещут там средь зелени святой. И ты поймешь, и слух прозрачный твой всё различит: и солнца смех летучий, и в небе вздох блестящей легкой тучи, и песню пчел над шепчущей травой. И ты войдешь тропинкою пятнистой туда, в мой лес, и яркий и тенистый, где сердце есть у каждого листка; Туда, где нет ни жалоб, ни желаний, где азбуке душистой ветерка учился я у ландыша и лани. <25 июня 1922>

28. «Позволь мечтать… Ты первое страданье…» {*}

Позволь мечтать… Ты первое страданье и счастие последнее мое. Я чувствую движенье и дыханье твоей души… Я чувствую ее, как дальнее и трепетное пенье… Позволь мечтать, о, чистая струна! Позволь рыдать и верить в упоенье, что жизнь, как ты, лишь музыки полна. 6 августа 1921

29. «Ее душа, как свет необычайный…» {*}

Ее душа, как свет необычайный, как белый блеск за дивными дверьми, меня влечет. Войди, художник тайный, и кисть возьми. Изобрази цветную вереницу волшебных птиц; огнисто распиши всю белую, безмолвную светлицу ее души. Возьми на кисть росинки с розы чайной и красный сок раскрывшейся зари. Войди, любовь, войди, художник тайный, мечтай, твори. 31 июля 1921

30. «Когда захочешь, я уйду…»

Когда захочешь, я уйду, утрату сладостно прославлю, — но в зацветающем саду, во мгле пруда тебе оставлю одну бесценную звезду. Заглянешь ты в зеркальный пруд и тронешь влагу, и движенья беспечных рук звезду вспугнут; но зыбь утихнет; отраженье вернется вновь, шепнет: я тут… Ты кинешь камешек, и вновь зыбь круговая гладь встревожит. О нет, — звезде не прекословь, — растаять в сумраке не может мой лучший луч, моя любовь… Над влагой душу наклоня, так незаметно ты привыкнешь к кольцу тончайшего огня; и вдруг поймешь, и тихо вскрикнешь, и тихо позовешь меня…

31. «О светлый голос, чуть печальный…» {*}

О светлый голос, чуть печальный, слыхал я прежде отзвук твой, пугливый, ласково-хрустальный, в тени, под влажною листвой, и в старом доме, в перезвоне подвесок-искорок… Звени, и будут ночи, будут дни полны видений, благовоний; забуду ветер для тебя, игравший в роще белоствольной, навек забуду ветер вольный, твой лепет сладостный любя… Очарованье звуковое, не умолкай, звени, звени. Я вижу прошлое живое, между деревьями огни в усадьбе прадеда, и окна открыты настежь, и скользят — как бы шелковые волокна — цветные звуки в темный сад, стекая с клавишей блестящих под чьей-то плещущей рукой и умолкая за рекой, в полях росистых, в синих чащах.

32. «Все окна открыв, опустив занавески…»

Все окна открыв, опустив занавески, ты в зале роялю сказала: живи! Как легкие крылья во мраке и в блеске задвигались руки твои. Под левой — мольба зазвенела несмело, под правою — отклик волнисто возник, за клавишем клавиш, то черный, то белый, звеня погружался на миг. В откинутой крышке отливы лоснились, и руки твои, отраженные там, как бледные бабочки, плавно носились по черным и белым цветам. И звуки холмились во мраке и в блеске, и ропот взбирался, и шепот сбегал, и ветер ночной раздувал занавески и звездное небо впускал.

33. «В полнолунье, в гостиной пыльной и пышной…»

В полнолунье, в гостиной пыльной и пышной, где рояль уснул средь узорных теней, — опустив ресницы, ты вышла неслышно из оливковой рамы своей. В этом доме ветхом, давно опустелом, над лазурным креслом, на светлой стене между зеркалом круглым и шкапом белым, улыбалась ты некогда мне. И блестящие клавиши пели ярко, и на солнце глубокий вспыхивал пол, и в окне, на еловой опушке парка, серебрился березовый ствол. И потом не забыл я веселых комнат, и в сиянье ночи, и в сумраке дня, на чужбине я чуял, что кто-то помнит и спасет и утешит меня. И теперь ты вышла из рамы старинной, из усадьбы любимой, и в час тоски я увидел вновь платья вырез невинный, на девичьих висках завитки. И улыбка твоя мне давно знакома и знаком изгиб этих тонких бровей, и с тобою пришло из родного дома много милых, душистых теней. — Из родного дома, где легкие льдинки чуть блестят под люстрой, и льется в окно голубая ночь, и страница из Глинки на рояле белеет давно…

34. «О любовь, ты светла и крылата…» {*}

О любовь, ты светла и крылата, — но я в блеске твоем не забыл, что в пруду неизвестном, когда-то, я простым головастиком был. Я на первой странице творенья только маленькой был запятой, — но уже я любил отраженья в полнолунье и в день золотой. И, дивясь темно-синим стрекозкам, я играл, и нырял, и всплывал, отливал гуттаперчевым лоском и мерцающий хвостик свивал. В том пруду изумрудно-узорном, где змеились лучи в темноте, где кружился я живчиком черным, — ты сияла на плоском листе. О любовь. Я за тайной твоею возвращаюсь по лестнице лет… В добрый час водяную лилею полюбил головастик-поэт…

35. ГЛАЗА {*}

Под тонкою луной, в стране далекой, древней, так говорил поэт смеющейся царевне: «Напев сквозных цикад умрет в листве олив, погаснут светляки на гиацинтах смятых, но сладостный разрез твоих продолговатых атласно-темных глаз, их ласка, и отлив чуть сизый на белке, и блеск на нижнем веке, и складки нежные над верхним, — верь, навеки останутся в моих сияющих стихах, и людям будет мил твой длинный взор счастливый, пока есть на земле цикады и оливы и влажный гиацинт в алмазных светляках». Так говорил поэт смеющейся царевне под тонкою луной, в стране далекой, древней… <18 ноября 1922>

36. «Пускай всё горестней и глуше…» {*}

Пускай всё горестней и глуше уходит мир в стальные сны… Мы здесь одни, и наши души одной весной убелены. И вместе, вместе, и навеки, построим мир — незримый, наш; я в нем создам леса и реки, ты звезды и цветы создашь. И в этот век огня и гнева мы будем жить в веках иных, — в прохладах моего напева, в долинах ландышей твоих. И только звуки наших внуков, — мой стих весенний полюбя, — сквозь тень и свет воздушных звуков увидят — белую — тебя… <22 августа 1922>