Стиляги

Виктор Лебедев:

Джаз своеобразно стыдливо просачивался сквозь культурную жизнь [СССР]. Например, Цфасман, который был талантливым пианистом и талантливым композитором, написал пародию на американскую жизнь – спектакль «Под шорох твоих ресниц», разоблачая «продажный американский стиль шоу-бизнеса». Но под это дело, под эту пародию он написал много интересных джазовых композиций. И под видом ироничного разоблачения всего вот это было. А Утесов пел песню американского безработного нищего: «Дайте мне хоть что-нибудь». А оркестр свинговал, и все любили эту песню безработного, потому что это была американская музыка. А потом уже даже такие столпы советской музыки, преданные партийцы – композиторы, которые делали карьеру через обком партии, через ЦК партии, воспользовались достоянием стиляг. Я помню, как [советский композитор Андрей] Петров написал для фильма «Человек-амфибия» песню «Эй, моряк, ты долго плавал» – такая смешная пародия на блюз, на мой взгляд довольно безвкусно сделанная. Но примкнули к этому, когда можно было.

В то время халтурами называли, где играл какой-то модный состав. И прорастали очень талантливые джазовые музыканты. Квартеты, квинтеты разъезжали по вечеринкам. И как только мы попадали в эти институты – бог его знает: через форточку пролезали в женский туалет, чудеса творили, чтобы попасть. Институты, устраивавшие такие вечеринки, были очагом вот этого всего «разврата» с точки зрения властей.

Наше поколение стиляг настоящих рок не затронул. [Для этого поколения] иконой был джаз. И когда появились «Битлз», стиляги, люди влюбленные в джаз, даже несколько не приняли это, так как приняло уже другое поколение, на десять лет моложе нас, тот же Мишка Боярский, они уже стали битломанами и к джазу относились достаточно прохладно.

Александр Петров:

Мне почему-то понравилась музыка в стиле кантри. Однажды в Серебряном бору, на третьем пляже – он был очень моден тогда, там собиралась «золотая молодежь» или как ее назвать? – смотрю – на банджо кто-то играет. Подошел, смотрю – горбатенький музыкант. Впоследствии оказалось, что его зовут Николай Базанов. Он тоже любил так одеваться и играл кантри-музыку. Но также и джаз он играл. Правда, очень известным он не стал. Потом, однажды, находясь в ГУМе, я подумал: а почему это я – штатник, и не приемлю джаз? И я купил две первых джазовых пластинки: одна была польская, Кшиштоф Комеда, а вторая – наш джаз. И с тех пор я слушал джаз, слушал и стал его понимать. Ездил на всевозможные фестивали, которые были доступны – внутри, естественно, СССР. Джаз был в загоне, под прикрытием комсомола – он его курировал и не давал выходить за рамке.

Музыка на ребрах

Сначала джаз пришел в СССР на патефонных пластинках, привезенных из-за границы. Но таких пластинок было крайне мало, и по мере того как в тридцатые годы Советский Союз все больше отгораживался от западного мира, их становилось еще меньше. Что-то изменилось сразу после войны, когда дошедшие до Германии солдаты и офицеры привезли с собой, среди всевозможных трофеев, еще и патефонные пластинки. Но это по-прежнему была капля в море: людей, посмотревших «Серенаду Солнечной Долины» и захотевших слушать подобную музыку, в СССР было гораздо больше, чем привезенных из Европы пластинок.

И тогда в СССР появляется уникальный музыкальный носитель: пластинки, сделанные из старых рентгеновских снимков. Их называли записями «на костях», «на ребрах», просто «ребрами» или даже «скелетом моей бабушки». Такие «пластинки» скрипели, шипели но хоть в каком-то виде позволяли услышать западный джаз в ситуации, когда в СССР настоящие европейские и американские пластинки не продавались, а привезенные из-за границы были большой редкостью.

Это были самые настоящие рентгеновские снимки: на них были видны грудные клетки, позвоночники, суставы. В середине делалась маленькая круглая дырка, края слегка закруглялись ножницами – и такую пластинку можно был слушать на обычном патефоне. Почему для изготовления гибких пластинок выбрали именно рентгеновские снимки? Рентгенограммы были самым дешевым и доступным материалом. Их можно было дешево купить, а то и получить бесплатно в поликлиниках и в больницах.

Начиная с первых послевоенных лет в крупных городах СССР – особенно, в Москве и Ленинграде – создается целая «индустрия» по изготовлению и продаже «пластинок на костях». Продавались они, естественно, на «черном рынке», и, как рассказывают очевидцы, порой пластинки содержали сюрпризы: через несколько секунд запись американской музыки могла прерваться, и кто-то с издевкой, на чистом русском языке спрашивал: «Что, музыки модной захотелось послушать?» Потом следовало еще какое-то количество непечатных выражений в адрес любителя иностранной музыки, и на этом запись заканчивалась.

Несколько лет индустрия «музыки на костях» существовала, избегая репрессий со стороны властей, но в середине пятидесятых они наконец наступили, и многие изготовители пластинок на рентгенограммах отправились в лагеря. Но некоторые продолжали заниматься их изготовлением. И только к концу пятидесятых, когда появившиеся в продаже в начале десятилетия катушечные магнитофоны стали, наконец, общедоступными, пластинки «на костях» ушли в небытие.

Но сам факт существования подпольной «индустрии», выпускающей пластинки «на ребрах» и тиражирующей таким образом практически любую музыку, значил достаточно много. Тиражирование записей, не доступных в советских магазинах, продолжалось с помощью магнитофонов все шестидесятые, семидесятые и восьмидесятые годы, пока исполнители не получили возможность легально тиражировать свои записи на пластинках и компакт-дисках.

Борис Павлинов:

Мы восполняли то, что не доходило до ума людей, которые управляли порядком в России. Пришлось дополнять, возмещать потери.

Рентгеновских снимков во всех поликлиниках, во всех больницах было навалом. Их было предписано уничтожать, поскольку они были огнеопасны. Но вместо уничтожения они нам их передавали, а мы им, так сказать, давали вторую жизнь. Они даже рады были – с большой благодарностью [нам их отдавали] – мы освобождали их от необходимости выносить их во двор и сжигать.

Были специальные звукозаписывающие аппараты. Они имели внешний вид патефона, только вместо мембраны – вместо иголки – там вставлялся резец, и он при вращении диска вел нарезку музыкальную. Такую же, как на обыкновенных пластинках. Если в лупу посмотреть – это один к одному. В Германии ими пользовались на нормальных пластиночных фабриках, чтобы не сразу отливать пластинки под прессом, а чтобы предварительно прослушать исполнение – где-то, может быть, сделать замечание музыканту или солисту, комиссия прослушивала. Для этого в единственном экземпляре делалась нарезка – два, три экземпляра. Пока не утвердят, что именно так должен диск звучать. А потом уже делалась нормальная пластинка. Это – промежуточный этап.

Кто-то привез [звукозаписывающий аппарат] после войны, кто-то здесь уже, сняв чертежи, сам изготовил. Я знал трех человек, которые их имели. Но, конечно, были еще, которые пытались изготовить кустарным образом – может, не очень качественно. Поэтому некоторые не могли записать так, чтобы можно было слушать. Поэтому там были шипы и хрипы, и все что угодно. Но если аппарат сделан качественно, то [пластинка, записанная на нем] ничем не отличается по звучанию от настоящей пластинки.

Копировались обычные пластинки, но можно было еще самому с микрофона что-то сыграть, спеть. Тогда вместо пластинки включался микрофон.

[Цена различалась] в зависимости от качества, от пленки и от того, откуда записано, и кто желал иметь – кто-то не считался с ценами. Были и по пять рублей, и по пятнадцать, и особый заказ, когда одна пластинка делалась, чтобы только у одного человека была, тогда конкретный договор был. Но это уже у перекупщиков, которые на рынке назначали свою цену.

Преследовали нас. Сажали, по пять лет давали. От трех до пяти. Тут надо было очень осторожно – знать, с кем имеешь дело. А то они умудрялись как – подсылали в виде желающего приобрести пластинку своего осведомителя, потом осведомитель докладывал где, что и как. Нужно было и адреса менять, и узнавать предварительно через кого-то, кто бы поручился за того, кто приходит. Все сложно было.